Рассказчица

– Хартманн.

Я не сообразил, на что он намекал, произнося нашу фамилию. Может, он решил, что мне нужно представиться. Тогда Гиммлер точно узнал бы, что за идиот стоит перед ним.

Потом до меня дошло, что Франц сказал не «Хартманн», а «Германн».

– Потому, – ответил я, – что это не ветхий замок.

Гиммлер медленно улыбнулся:

– Продолжай.

– Это место, где Германн Херускер сражался с римлянами и победил их. Другие народы стали частью Римской империи, а германцы сохранили свою самобытность.

Рейхсфюрер прищурился:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Камерадшафтсфюрер Хартманн, – ответил я.

Гиммлер подошел и положил руку мне на плечо:

– Боец, ученый и вожак – три в одном. Вот будущее Германии. – Толпа взорвалась радостными криками, а Гиммлер выставил меня вперед и сказал: – Ты пойдешь со мной.

Он повел меня вниз по ступеням к die Gruft, склепу. В основании находившейся на реконструкции башни была круглая комната, в центре которой была закопана в землю газовая труба. По кругу располагались двенадцать ниш, в каждой стояло по пьедесталу.

– Здесь все закончится, – сказал Гиммлер, голос его звучал гулко в маленьком помещении. – Пепел к пеплу, прах к праху.

– Рейхсфюрер?..

– Здесь я буду пребывать после нашей окончательной победы. Тут обретут последний покой двенадцать верховных генералов СС. – Он повернулся ко мне. – Вероятно, пришло время такому блестящему юноше, как ты, понять, кем ты можешь стать.

И в тот момент я решил вступить в их ряды.



Насколько герр Золлемах гордился тем, что я стал штурмовиком СС, настолько моя мать была этим расстроена. Она беспокоилась за меня, потому что война разгоралась. Но ровно так же она тревожилась за моего брата, который в восемнадцать лет ушел от жизни в книги и останется без моего покровительства.

Накануне моего отъезда в концентрационный лагерь Заксенхаузен для службы в отряде СС «Мертвая голова» мать с отцом устроили маленькое торжество. Пришли наши соседи и друзья. Один из них, герр Шеффт, работавший в местной газете, сделал фотографию, как я задуваю свечи на испеченном матерью шоколадном торте. Я все еще храню вырезку из газеты, которую мать позже послала мне по почте. Я часто смотрю на этот снимок. Видите, как я счастлив на нем? Не только потому, что занес над тарелкой вилку и готов набить рот чем-то вкусным. Не только потому, что пью пиво, как взрослый мужчина. Но потому, что у меня все впереди. Это последняя фотография, на которой глаза мои еще не полны мудрости и понимания.

Один из приятелей отца запел в мою честь:

– Hoch soll er leben, hoch soll er leben, dreimal hoch[23].

Вдруг дверь распахнулась, в комнату вбежал младший брат моего друга Лукаса, растрепанный, дрожащий от возбуждения, и с порога выпалил:

– Герр Золлемах зовет нас, мы должны прийти немедленно и не в форме!

Хм, это любопытно. Мы всегда с особой гордостью носили форму. Матери совсем не хотелось отпускать нас неизвестно куда поздним вечером. Однако мы с Францем и другие члены Гитлерюгенда вслед за Лукасом побежали в клуб, где устраивались наши собрания, и там застали герра Золлемаха, одетого, как и мы, в штатское. Перед домом стоял грузовик типа военного, с открытым кузовом и скамьями внутри. Мы набились туда, и из обрывков того, что мы услышали от других ребят, я понял, что какой-то польский еврей убил одного немецкого чиновника по имени Фом Рат и фюрер лично заявил, что спонтанные акты возмездия со стороны немцев неизбежны. К моменту, когда грузовик приехал в Падерборн, что всего в нескольких милях от Вевельсбурга, на улицах было полно людей, вооруженных кувалдами и топорами.

– Здесь живет Артур, – тихо сказал мне Франц, вспомнив своего бывшего школьного друга.

Меня это не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец поехал сюда покупать у еврейского сапожника кожаные ботинки для матери на Рождество.

Нам были даны инструкции:



1. Не подвергать опасности жизнь или собственность немцев-неевреев.

2. Не грабить дома и лавки евреев, только громить их.

3. Иностранцы, даже евреи, не должны подвергаться насилию.



Герр Золлемах вложил мне в руки тяжелую лопату:

– Иди, Райнер, покажи этим свиньям, пусть получат по заслугам.

Горели факелы, только так мы могли хоть что-то видеть во тьме. Воздух был наполнен дымом, слышались крики. Битое стекло сыпалось дождем. Осколки его летели нам под ноги, мы неслись по улицам, орали во всю глотку и били витрины. Мы были как дикари, как безумцы, страх выступал липким потом на наших разгоряченных лицах. Даже Франц, который, по-моему, не разбил ни одной витрины, бежал вместе со всеми – щеки красные, вспотевшие волосы прилипли к голове, – увлеченный вихрем яростной толпы.

Было странно, что нам приказали громить все вокруг. Мы росли воспитанными немецкими мальчиками, нас приучили вести себя хорошо, матери наказывали нас за разбитую лампу или чашку из китайского фарфора. Мы жили в бедности и знали цену вещам. И тем не менее вот он, этот мир огня и насилия, у нас перед глазами как последнее доказательство того, что мы оказались в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все казалось нереальным. Улики, сверкая острыми гранями, лежали у нас под ногами.


Наконец мы оказались у магазина, куда ходили с отцом, маленькой лавки сапожника. Я подпрыгнул и схватился снизу за качающуюся вывеску, сдернул ее с одной цепи, так что она пьяно зашаталась, держась на другой. Я сунул лопату в витрину и стал выгребать из груды осколков обувь – ботинки, лакированные туфли, сандалии – и спихивать их в лужу на улице. Штурмовики СА вышибали двери в домах, выволакивали жильцов на улицу в нижнем белье и тащили их в центр города. Дрожащие люди сбивались в кучки и заслоняли детей. Одного мужчину заставили раздеться догола и плясать перед солдатами.

– Kann ich jetzt gehen?[24] – взывал он к своим мучителям, кружась на месте.

Не знаю почему, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, стоявшая на коленях, вероятно видя мои гладкие щеки и юное лицо, схватила меня за ботинок.

– Bitte, die sollen aufhören[25], – взмолилась она.

Женщина рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руки. Я не хотел, чтобы она измазала меня своими соплями, своими слюнями. Марала горячим дыханием и этими пустыми словами, которые вкладывала в мою ладонь.

Я сделал то, что казалось естественным, – оттолкнул ее.

Как сказал в тот день рейхсфюрер СС: «Кровь сказывается». Не то чтобы я хотел оскорбить ту еврейскую женщину. Я вообще не думал о ней, я защищал себя.

В тот момент я понял, что означала эта ночь. Не насилие, не погромы, не публичное унижение. Эти меры были посланием, чтобы евреи знали: после того убийства они не имеют превосходства над нами, этническими немцами, ни экономического, ни социального, ни политического.

Уже почти рассвело, когда мы поехали обратно в Вевельсбург. Мальчики дремали, положив головы на плечи друг другу. Их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Только Франц не спал.

– Ты видел его? – спросил я.

– Артура? – Франц покачал головой.

– Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие из них покинули страну.

Франц уставился на герра Золлемаха, встряхнул головой, светлая челка упала ему на глаза.

– Я ненавижу этого человека.

– Ш-ш-ш, – предостерег я его. – Думаю, он слышит сквозь поры кожи.

– Через жопу.

– Может, и через нее тоже.

Франц невесело улыбнулся.

– Ты нервничаешь? – спросил он. – Из-за отъезда?

Я и правда немного трусил, но ни за что не признался бы в этом. Воину не положено бояться.

– Все будет хорошо, – сказал я, надеясь убедить в этом себя самого, и толкнул Франца локтем. – Не натвори чего-нибудь, пока меня нет.

– Не забывай, откуда ты родом, – сказал Франц.

Иногда он говорил, как умудренный опытом старик, а ему всего-то было восемнадцать.

– И что это значит?

Франц пожал плечами:

– Что ты не обязан слушать их. Ну, может, это неправда. Ты не обязан верить им.

– Дело в том, Франц, что я верю. – Если бы я мог объяснить ему свои чувства, может, тогда он не выделялся бы так на собраниях Гитлерюгенда, когда меня не было рядом. И бог знает, чем меньше он высовывался бы, тем скорее к нему перестали бы цепляться. – Сегодня главное было не причинить вреда евреям – они просто попались под руку, – а обеспечить безопасность нам, немцам.

– Сильные не должны запугивать тех, кто слабее, Райнер. Сила в том, чтобы, зная о ней и имея возможность ее применить, не делать этого. – Он повернулся ко мне. – Помнишь мышь в нашей спальне?

– Что?

Франц встретился со мной взглядом:

– Не притворяйся. Ты прибил ее. Я простил тебя.

– Я не просил у тебя прощения.

Он пожал плечами:

– Это не значит, что ты не хотел его получить.



Первый человек, в которого я выстрелил, убегал от меня.

Я больше не служил в концлагере. В августе 1939 года нас забрали из Заксенхаузена и отправили вслед за немецкой армией в составе частей SS-Totenkopfstandarte. Было двадцатое сентября. Я помню, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать ему. Неделю назад мы вошли за войсками в Польшу. Наш путь пролегал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Кладаву, Пшедеч, Влоцлавек, Дембицу, Быдгощ, Вирсиц, Царникаву и, наконец, в Ходзеж. Мы должны были подавлять любые формы сопротивления.

В тот день мы занимались тем, для чего нас прислали: проводили обыски в домах, устраивали облавы, брали под арест вызывавших подозрения – евреев, поляков, активистов. Мой напарник Урбрехт, парень с пухлым, как поднявшееся тесто, лицом и слабым желудком, вместе со мной шел к очередному дому. День был унылый, дождливый. Мы много орали, голос у меня охрип от криков на глупых поляков, не понимавших, когда я говорил им по-немецки, чтобы они выходили на улицу и двигали к остальным. Тут были мать, девочка лет десяти и мальчик-подросток. Мы искали отца, одного из лидеров местной еврейской общины. Однако в доме никого больше не оказалось, по крайней мере, так решил Урбрехт, осмотрев его. Я орал в лицо хозяйке, спрашивая, где ее муж, но она не отвечала. Дождь лил не переставая, промокшая женщина вдруг упала на колени и со слезами начала указывать назад, на дом. У меня от этого заболела голова.