Провидение

Как случается иногда, меня переполняет желание. Выключаю звук и чувствую, как сердце прибавляет ход. Я набираю ее номер. Знаю, что не должен. Знаю, что она переехала и теперь живет в Нью-Йорке. Я мог бы убить ее, если бы подошел, если бы увидел ее или она увидела меня. Я должен держаться от нее подальше, пока не исцелюсь. Я должен держаться подальше от всех. Но иногда нам нужен кто-то. Иногда достаточно позвонить родителям. Я остаюсь с ними лишь на минуту — так тяжело слышать их голоса, — но в последний раз мама сказала: мы сто лет о ней не слышали. Время меняет людей.

Она отвечает.

— Джон, — говорит Хлоя. — Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. Я одна.

Я пропадаю, остается только оно, мое изуродованное сердце, то, что поддерживает во мне жизнь и что держит в одиночестве. Я будто во сне, в том сне, где ее краска бежит по моим венам, где ее дыхание наполняет мои легкие. Я растворяюсь в ее голосе. Растворяюсь до такой степени, что и сам не сознаю этого, когда включаю звук в телевизоре. Звук всегда громче во время рекламы, особенно вот этой, сопровождаемой надоедливым джинглом рекламы мебельного магазина в центре города: «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.





Хлоя


Он еще не отключился, а я уже ищу в «Гугле» «Алекс мебель». Это сеть магазинов в Род-Айленде. В районе Провиденса их четыре. Теперь я знаю наверняка, что Джон в Провиденсе и не хочет, чтобы я об этом знала. Он и отключился потому, что понял — я могу услышать рекламу.

Сидеть спокойно я уже не могу. Расхаживаю по комнате, растягиваю шторы, выглядываю в окна. Сегодня я ответила после первого звонка.

— Джон. Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. — Я держала телефон, словно морскую раковину. — Я одна.

Я никогда не отхожу от телефона далеко, жду, что, может быть, в этот раз Джон поговорит со мной, объяснит, почему убежал и куда отправился. Ради него я превратила свою жизнь в открытую книгу. На моем веб-сайте — номер моего телефона и адрес, там же отмечается каждый мой шаг, каждый показ. Трансляция. Я транслирую ему все, что могу; каждая информация — приглашение. Возвращайся домой, Джон. Возвращайся домой. Сейчас я читаю о Провиденсе. В этом городе есть «Тенлис». Сердце отзывается толчком.

Вот почему я так и не обзавелась бойфрендом — из-за этих ночных раздумий, поисков. У меня бывают недолгие романы, флирт, но связать себя отношениями с другим парнем я так и не смогла. Они чувствуют, что я не с ними, и никогда не проявляют желания остаться на ночь. Целуя на прощание, я всегда жалобно объясняю, что вышла замуж за искусство. Из тех, кто ушел, никто не возвращается. Меня это устраивает. Они знают, что не получат того, чего хотят.

Я вся в этом процессе — поиск, ожидание.

На первом курсе моя соседка по комнате считала, что я рехнулась. Так и говорила мне в лицо: ты себе мозги поджаришь, если будешь держать телефон на подушке. Когда предупреждение не сработало, она стала присылать статьи и заметки, рассказывающие о том, как из-за зарядников случаются пожары в домах. Следующий год я прожила одна.

А потом, на последнем курсе, мне позвонил репортер из «Нью-Йоркер», работавший над темой о похищенных детях — где они сейчас. Я сказала ему, что не знаю, где Джон. Они хотели поставить на обложку одну из моих картин. Я разрешила. И вот тогда моя жизнь повернулась и стала такой, какая она сейчас.

Я — художница. На самом деле. Я не борющаяся за существование творческая личность и не помощница юриста, берущая уроки скульптуры в свободное время. Деньги я зарабатываю, занимаясь любимым делом, и это восхитительно и отвратительно — всегда ждать стука в дверь: «Извините, ошиблись, это не ваша жизнь». Там, где сейчас, я оказалась из-за него. Из-за того, что скучала по нему. Скучала по нему и писала его, и очень даже возможно, что ничего бы у меня не сложилось без моей — нашей — истории, которую я рассказала многим-многим репортерам.

Можно было бы позвонить его матери и рассказать ей об «Алекс мебель», но она на дух меня не переносит. Как только не называла — и вампиршей, и паразитом, и халтурщицей-эксплуататоршей. Ты нажилась на трагедии моего сына. Горят щеки. Колотится сердце. Сколько воспоминаний. Как я старалась помочь. Как расклеивала листки по всему городу и обращалась за помощью онлайн. Как писала его. Я до сих пор это делаю на его день рождения. После исчезновения Джона я каждый год посылала портрет его родителям. Даже взяла урок у полицейского художника, чтобы лучше представлять, как человек меняется со временем — нос, глаза, кожа. В прошлом году, когда я поместила платное объявление в «Глоуб», она фыркнула: «Ну, у тебя должно быть все хорошо с твоим рисованием, если разбрасываешься деньгами». Было неприятно и обидно. И она не единственная, кто выступает с такими обвинениями, но я всегда ей не нравилась, и я знаю, что в этих заявлениях мало правды. Несколько лет я колебалась, тревожилась — неужели что-то в моей жизни изначально порочно? — но потом поняла, что это касается всех и каждого.

Есть еще отец Джона. Я могла бы позвонить ему, но знаю, что это пустая трата времени. Он так и не оправился после первого исчезновения сына. Думая о нем, вспоминаю, как он, пьяный, пел в лесу свои старые песни, готовя себя к тому, что никогда больше не увидит Джона, и поверить в это было легче, чем надеяться на его возвращение. Я могла бы позвонить своей помощнице, Александре, которой плачу за то, что она постоянно бурчит у меня за спиной: «Хлоя, не читай комментарии. Хлоя, положи телефон. Хлоя, тебе нужно прогуляться». Она классная. Спокойная как рыба. И у нее вечно холодные руки. Абсолютно уравновешенная. Позвонить ей прямо сейчас я не могу, не хочу будить. А еще не хочу, чтобы рациональная, рассудительная девушка говорила мне, что кто-то, вероятно, ошибся номером.

Это был Джон. Я знаю.

Ложусь на кровать. Провиденс. Иногда я думаю, что сама во всем виновата. Слишком много говорю, когда он звонит. И столько чувств сразу. Меня как будто затягивает под воду, и я съеживаюсь, когда слышу себя, произносящую его имя, и мой голос сворачивается, как молоко в холодильнике. Он исчез, когда мы были детьми, но теперь все не так. На этот раз Джон ушел сам. Пропавшая — я. День и ночь я тоскую по нему. Он во мне, в моих снах, в моем незаконченном чувстве. Но теперь у меня есть ключ. «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Наливаю текилы. В блокноте делаю пометку о его звонке.

В первый раз он позвонил через месяц после смерти Ноэль. Я еще не оправилась полностью, каждый день смотрела на ее дартмутскую ручку, как будто чувствовала отметины от зубов. Я потеряла двух человек, которых знала лучше всего. Может быть, думала я, меня постигло проклятие моих собственных темных фантазий. А потом, как если бы он уловил мои мысли и понял, что нужен мне, зазвонил телефон. Часы показывали 2:45. «Джон, — сказала я. — Я знаю, что это ты». Он сразу же дал отбой.

В его звонках нет никакой логики, никакого смысла. И в выборе времени нет ничего романтического. Джон не звонит ни в день моего рождения, ни на Рождество. Ровно так же в ходе эксперимента сводят с ума хомяка. Вкусняшками его награждают без всякой причины. Произвольно. Вы не даете ему понять, как работает система вознаграждения. Я смотрю на картину, над которой работаю и которую не хочу даже видеть сейчас, картину, которую не могу закончить, потому что думаю о Джоне.





Джон


Не надо было ей звонить. Глупо надеяться, что она вдруг появится в Провиденсе, глупо даже думать о том, чтобы пойти в «Алекс мебель» и ждать ее там. Но я все же проверил онлайн и выяснил, что в городе четыре салона этой сети на меня одного, и к тому же мне прекрасно известно, что случится, если я увижу ее и обниму. Мне нужно найти Блэра, узнать, что он сделал со мной и как это исправить. Здесь у нас не та история, когда он и она все могут вдвоем. Похитили меня, не ее. Я опасен, не она. И я должен это сделать, не она.

Надеваю новую бейсболку. Я — Провидение.

Мне было бы легче перестать звонить Хлое, если бы я не знал о ней так много. Я видел ее в «Фейсбуке», видел ее картины. Я видел, как она уезжала в колледж, в Нью-Йорк. Видел ее в программе «Тудей» после того, как мир сошел с ума из-за ее картины на обложке «Нью-Йоркер», когда она в одночасье стала взрослой, художницей. Ее волосы засияли еще ярче, ее картины раскупались. Она впустила меня в свою жизнь, в свою квартиру, показала фотографии своей кухни. Я знаю, как выглядит ее кофеварка, и знаю, как, с ее точки зрения, выглядят мои глаза. Она говорит репортерам, что стала художницей из-за меня: писала мои портреты для полиции, пыталась сохранить меня своими красками и карандашами. Кто-то может сказать, что мое исчезновение было лучшим, что случилось с ней в жизни. В комментариях к статьям о ней некоторые так и говорят, но другие встают на ее защиту. Вы забываете, что она ЛЮБИЛА этого парня и писала его портреты, потому что скучала по нему. Не она же посадила его в подвал. Иногда в числе этих других бываю и я. Под вымышленным именем.

Хлоя не вышла замуж. У нее нет бойфренда. Ее страницы открыты всему миру, и порой кажется, что, глядя в камеру пытливыми глазами, она смотрит на меня, ищет меня, хочет, чтобы я знал, как ей меня не хватает.

После моего звонка она запостила затуманенную фотографию луны — без подписи.

Уверен, это для меня.

Беру куртку. Надо бы съесть что-нибудь, чего нет в моем холодильнике. Да и время достаточно позднее, чтобы выйти в мир. Я давно заметил, что моя сила, если это можно так назвать, ничто без моих чувств. Если я не выхожу из себя, не волнуюсь и не возбуждаюсь, если остаюсь спокойным и бесстрастным, то вполне могу прогуляться или сходить перекусить. В позднее время, ближе к ночи, люди обычно расслаблены, утомлены, необщительны. Если не смотреть ни на кого, то и на тебя никто не посмотрит. Если же кто-то все-таки посмотрит, если я почувствую что-то, то план действий у меня есть. Надо бежать. Быстро.

Я забыл про Запойный четверг. Студенты отрываются весь вечер в барах и на вечеринках, а потом им хочется фалафеля. Их много, и все сбиваются в толпы. Помню, когда-то я думал, что поступлю в колледж и буду таким же, как они. И вот теперь, когда я вижу эти компании, клетчатые шорты, ветровки гребных команд, мне становится не по себе от осознания того, что у меня никогда — из-за Роджера или чего-то еще — не было такой вот жизни.

Иду в толпе, не спеша, опустив голову, и делаю вид, что занят телефоном. В заметках пишу Хлое.

Что случилось — ничего просто жду фалафель


не удержался — знаешь когда надо значит надо хаха как ты?



Из-за того, что голова опущена, я и не вижу этого парня. Налетаю на него, или он налетает на меня. Как и с чего началось, кто виноват, не знаю. Знаю только, что он роняет свой фалафель — плюх — и соус разлетается брызгами. Он кричит. Твою мать. На нем клетчатые шорты, у него длинные ноги и широко расставленные глаза, и пахнет от него, как от разлившегося по полу и растертого шваброй пива. Я наклоняюсь за фалафелем, но он поддает его ногой, как футбольный мяч.

— У тебя проблемы, ты, педик? Ходишь тут, носом в телефон, людей толкаешь. Что с тобой, урод?

Чувствую, как сердце начинает спешить. Дело плохо. Рядом его приятели, и вообще людей вокруг много. Слишком много.

— Извини, — бормочу я и сую телефон в карман. Неподалеку есть «Бургер Кинг». Можно пойти туда. Нужно пойти туда. И я туда пойду.

Поворачиваюсь, начинаю двигаться к выходу, но парень толкает меня.

— Ты, говнюк, что себе думаешь, а? Зашел-вышел, да?

— Извини.

— Извини, — передразнивает он.

Некоторые из его приятелей смеются, кто-то достает телефон, какая-то девушка обнимает парня сзади. Надо уходить. Сердце включилось, и я знаю, что случится, если мы не разойдемся. Еще раз извиняюсь и иду, но он хватает меня за плечо. Нет. Рука у него большая и крепкая, и отпускать меня он не собирается, хотя друзья и пытаются его успокоить, называют по имени. Имен у него много — Криш, Поттер, Криш-Пи, Криш-Пи Крим[35]. Он плюет в меня, матерится, а я изо всех стараюсь сдержаться, повторяю извини, но как только поворачиваюсь к двери, он снова меня цепляет. Вокруг стена из клетчатых шорт, спандекса и чего-то яркого, из чего шьют ветровки. Пробиться сквозь стену не получается, а в груди уже горячо.

Первый удар — в затылок. Я грохаюсь на землю. Испуганные крики, нервный смех. Одним это нравится, и они веселятся, другим не по себе. Парень за прилавком вызывает полицию, а я не могу пошевелиться. Слышу, как хрустнули ребра и чавкнуло лицо. Во рту вкус крови. Парень переворачивает меня и бьет кулаком — в щеку, в грудь. Попробуй настоящей жизни, говнюк, твердит он, это не то, что в телефоне. Я пытаюсь держаться. Приятели Криша стараются оттащить его от меня и не могут. Никто ничего не может. Нет. Нет.

Во мне как будто нарастает вой сирены, сердце колотится… Нет. Пытаюсь представить Криша ребенком, с которым хотел бы подружиться, а он обрабатывает мои ребра. Я рисую его глубоким стариком в далеком будущем, но сердце неумолимо, и из разбитой щеки течет кровь. Он бьет коленом мне в пах.

Мне уже знакомо это чувство, когда сердце берет верх. Во мне грохочет землетрясение, ревут турбины, пламя вырывается со свистом… и он уже не может меня бить. Из носа идет кровь, глаза застывают, и я слышу предсмертное клокотание в груди. Дыхание останавливается, он падает на меня. Мертв. Я единственный, кто знает это, и я чувствую, как становлюсь сильнее с каждой секундой, как срастаются ребра, как заживает кожа. Исцеление идет с быстротой видео на перемотке. Ты обладаешь силой. Добро пожаловать, Джон.

Снова крики. Люди пытаются понять, что случилось, как будто это я что-то сделал.

Я попытался уйти. И ушел. Люди ринулись спасать его, потому что он их друг, а я одиночка, чужак, которого никто не знает и который поднимается на ноги. Все заживает на глазах, и мне нужно убираться поскорее, пока никто ничего не понял, пока они не увидели невероятное. Убить человека без ножа, без оружия и даже не кулаком, а своим собственным сердцем. Это магия. Мое тело забрало его энергию и использовало ее, чтобы исцелиться самому.

Я отступаю от толпы, от плачущих, орущих и суетящихся, и какая-то девушка хочет спросить, в порядке ли я. Я чувствую это, вижу в ее глазах — удивление.

Надо уходить. Немедленно. Хватаю телефон, бейсболку. Я — Провидение.

Не важно, что я собирался сделать. Важно то, что сделал.





Эггз


Около трех Ло поднимается и идет куда-то. Сон моментально слетает, и мое тело переключается в режим повышенной готовности.

Не знаю, как кто-то проходит через жизнь в одиночку. Если она умрет, я тоже умру. Сразу же. Мы из тех, о ком иногда пишут, что если умирает один, то и другой умирает в течение семидесяти двух часов. А вот она без меня справится. Если я сыграю в ящик, она так и будет преподавать, посещать мероприятия, покупать кофе. Может быть, именно поэтому мы составляем такую удачную пару. Кто-то должен быть айсбергом и кто-то солнцем. По ступенькам она поднимается неторопливо, значит, ругаться не будет.

— Эгги, тебе звонят. — Ло красиво зевает и протягивает телефон.

Будь мне сорок, а не почти пятьдесят, я мог бы выключить телефон, и тогда ей не пришлось бы подниматься. Но иногда, когда вам ближе к пятидесяти и когда в вашей жизни есть женщина, делать это необязательно.

Я вздыхаю.

— ДеБенедиктус.

Звонит Джоан, ночной диспетчер. Происшествие на Тайер-стрит. Срочный вызов. Я всегда чувствую себя немного виноватым, оставляя Ло, но она прекрасно устроится на диване, и у нее есть дети, есть газеты. Ее взгляд следует за мной до непривычно широкого входа в наш дом. Люди, которые к нам приходят, неизменно бывают поражены шириной коридора. Представляю, как здесь жить. Они-то думали, что заведут детей. В следующий раз не придем, пусть уж лучше приходят к нам, у нас не так депрессивно.

— Куда отправляешься?

— Какой-то студент умер на Тайер-стрит.

— Из Университета Брауна?

— Да, похоже, там была настоящая заварушка.

— Наверняка из-за наркотиков, — заключает Ло.

Я беру со стола револьвер, который находился бы под замком, если бы у нас был ребенок. Мне немного неловко из-за того, что я так тороплюсь уйти. Со времени всей этой истории с Чаки у меня такое ощущение, будто должностная инструкция неким образом изменилась. Только бы обошлось без мертвецов, думал я когда-то, принимая звонок. Ужасно, такая трагедия. Любопытно, что меняется, когда меняется твоя жизнь. В какой-то момент я даже рад тому, что кто-то расстался с жизнью, рад, что теперь есть возможность восстановить справедливость, во всем разобраться, найти ответы, добиться торжества добродетели.

— Будьте осторожны, детектив. — Она подмигивает мне, повторяя шутку Марко.

В машине, по пути к Тайер-стрит, я расслабляюсь, даже мурлычу тихонько под нос и думаю, каково было бы ехать сейчас в Брэдли. Одной этой мысли достаточно, чтобы проскочить знак остановки. Кто-то сигналит. Гребаный придурок, мол. Это да.