Проклятое место. Лестница в небо

Записала в этой же самой тетради, в которой Денис вел свой дневник. На тех страницах, которые уже прочитала, но текст с которых исчез. Просто захотелось ей. Она с детства хотела научиться владеть словом, писать, сочинять какие-то истории. Чем не удачный момент, чтобы начать?

– Я поняла, почему ты меня бросил. – Тетрадь оставалась открытой. – Почему сбагрил «Анархистам». И ты ведь меня любил. А это… Та бойня на нашей базе… Она показала мне, что это такое, какой это груз – взвалить на себя ответственность за чужую жизнь. Особенно если это жизнь близкого тебе человека. Они там, на Большой земле, связывая свои судьбы, этого не понимают. А тут Зона показывает. Иногда лучше вычеркнуть близкого тебе человека из своей же судьбы. Чтобы уберечь его. От себя самого. Чтобы и себя уберечь. Уже от него. Ты не хотел. Тебе было больно. Но ты это сделал. А я ненавидела тебя за это. А когда поняла, ты уже умер… Прости меня. Я тут еще напишу кое-что. Это для себя уже. Неуклюже и по-детски, но мысли путаются, при этом требуя выхода на бумагу…



«Что же остается после каждого из нас? Почему-то никогда не задавалась этим вопросом всерьез. Сейчас только, когда у могилы друга сижу. Мысли лезут, всякие. Так что же?

Надгробия, что гниют, что тлеют, что крошатся? Надгробия, таблички которых выцветают на солнце? Надгробия, что заносятся прелой листвой по осени?

Или память? Говорят же, что человек жив, пока жива память о нем. Но сколько она существует – память? Поколение? Два? Может быть, три? Сколько мы помним своих родных? Внуки помнят бабушек и дедушек, дети – родителей, изредка вспоминают и о прабабках с прадедами, сдувая пыль с застарелых, выцветших фотографий – этих посмертных масок, снятых с когда-то существовавших людей.

Но дальше-то что?

Мрак и пустота. Воспоминания, и правда, могут просуществовать дольше, чем разлагающееся тело или трухлявый крест. Но какая разница – канем ли мы в вечность, растворимся ли мы во времени спустя сутки после того, как наши часики отстучат свое, – или спустя десятки, может, даже сотни лет? Зачем мы хватаемся за этот затянувшийся перед шажком в никуда сон?

Фотографии, наши вещи, дела, совершенные нами, – живут долго, может быть, даже дольше одного поколения. Но ведь и это не резервное хранилище для души, ведь и в этом нет спасения от вечной тьмы, что ожидает нас в конце пути.

Тогда что? Тогда ради чего?

Ради детей? Дети и есть наше бессмертие? Мы ведь убеждены, что передаем им частичку своей души, что это бесконечный цикл, что мы вечно живем в своих детях, а после – и в детях наших детей. Убеждены, что это удивительный сплав нас самих с тем человеком, которого мы когда-то любили. Убеждены, что это и есть спасение.

Ложь. Наглая ложь от нашей матушки-природы, что не терпит пустоты и заставляет нас размножаться, придавая тривиальному следованию инстинктам какой-то глубинный смысл. Наши дети – не мы, наши родители – не мы. И как исчезает память о них, так исчезнет память и о нас. Так что ничего не остается, кроме вечности в пустоте.

Весь наш мир соткан из дел и мыслей других людей, но в итоге все это, все наши деяния, чаяния, страхи – бессмысленная мозаика, унаследованная от тысяч предков и оставленная для тысяч потомков. Усопшие всегда оставляют часть своей души на этой земле: в письмах, затерянных в столе какого-нибудь прохудившегося деревенского домика, в возведении чего-то, в рукописях и рисунках, да только и эти хранилища тлеют.

Жизнь – лишь затянувшийся перед смертью сон, не имеющий никакого смысла».



Девушка захлопнула обложку.

Встав, заметила что-то серебряное в траве.

Нагнулась, подняла, намотала на палец цепочку.

Грязный православный крестик.

Крестик, подаренный Лису его погибшей матерью.

– Я не верю, ты же знаешь. Да и где Он был, когда тебе так нужна была помощь? Но ты дорожил этим куском серебра. – Неожиданно для самой себя Скай расстегнула цепочку. – Ты бы хотел, чтобы я его сохранила, я знаю, – и повесила крестик себе на шею. – Смотри. Теперь частичка тебя всегда со мной. Правильно?

Никита стоял на другом краю поля и смотрел в спину плачущей Скай.





* * *


– А я сердцем чуяла, что беда приключится! Ох, я знала! Знала! Помилуй нас, грешных, Господи! Чувствую, что неладное надвигается. Ух, неспроста эта эвакуация, неспроста. И не в аварии дело. Нет. Они говорят, что лишь на время нас вывозят. Все неправда, очередная наглая ложь! Разве коммунистам можно верить? – причитала толстая старушка Людмила Геннадьевна.

Люди, что стояли у подъезда и ожидали прибытия автобусов, только повздыхали.

Кто-то сочувственно покрутил пальцем у виска.

– Бабушка, – прошептал ей на ухо восьмилетний внук Миша, – по радио говорили, что мы уедем на несколько дней. Это времен… – Мальчик замешкался, вспоминая фразу диктора радиостанции. – Это временная мера, – наконец нашелся он. – Вот! Послезавтра ты вернешься, а пока побудешь с нами в Киеве.

Людмила Геннадьевна промолчала. Наверное, потому что меньше всего на свете ей хотелось пугать внука своими тревожными предчувствиями. Да и она надеялась на лучшее. Возможно, правительство не обманывает. Возможно, авария на станции не сулит больших неприятностей. Возможно, жителей действительно вывозят из опасной зоны лишь на день-два. Но это только «возможно».

Мишка вертел головой, как заведенный. Столько нового и необычного для мальчонки – дух захватывает! Взять хотя бы десятки людей, что толпились у подъездов. Такое нечасто увидишь во дворах типичных, похожих одна на другую пятиэтажек. В очереди за колбасой в процветающей Москве – да, а в Припяти – нет.

Люди то и дело поглядывали на наручные часы. Правительство организовало конвой из тысячи – а то и больше – автобусов, чтобы эвакуировать всех местных жителей.

Маленькая девочка Аня, что стояла рядом с Людмилой Геннадьевной и ее внуком, и представить себе не могла, как далеко протянется эта колонна, и ей не терпелось увидеть ее своими глазами.

Толпа галдела. В основном шумели работящие мужики с заводов. Они перебрасывались анекдотами и громко смеялись, чем выводили из себя особо недовольных всем и вся пенсионеров. Остальные же спокойно обсуждали предстоящий выезд из родного города.

Удивительно, но каждый был твердо уверен в том, что вернется.

Как по щелчку пальцев все замолчали, засуетились, едва послышались ревущие двигатели приближающихся автобусов.


– Мама! – позвала Аня. – А почему нам запретили забрать Барсика? Он хороший! Давай попросим забрать? Ему будет скучно…

– Солнышко, я же говорила. – Мама опустилась перед дочерью на корточки. – Мы скоро вернемся, а Барсик пока поживет один. Я оставила ему полную миску еды, с голоду не умрет. Все будет хорошо, доченька. – Она обняла девочку.

– Правда?

– Правда, Ань.

– Чем докажешь?

– Клянусь, – солгала мать. – С ним все будет хорошо. Барсик даже не успеет заскучать. И с нами все будет хорошо, – прибавила она, явно не веря в то, что говорит.

Никто не замечал развернувшуюся сценку. Все были поглощены созерцанием конвоя из тысячи автобусов. Или просто не придавали этому диалогу значения. Второе вероятнее. Но мальчик Миша придал. Стоял, косясь на них. Тогда он и знать не знал, как сильно этот разговор повлияет на его дальнейшую судьбу.

– А где папа?

– Папа… – Внутри у женщины что-то оборвалось. – Ань, папа приедет сразу за нами, на поезде… Да, точно, на поезде, – повторила она и утерла слезинку, одиноко пробежавшую по щеке. – Я забыла сказать тебе, что папу записали на поезд, потому что он работает на станции.

– Я тоже хочу на поезде! – заныла девочка и стукнула ножкой.

– Анечка, милая, так нельзя. Мы уже не можем поехать на поезде, потому что нас записали на автобусы. Не мы решаем.

– Но мы скоро увидим папу?

– Скоро, милая… Я… точно… скоро…

Женщина не выдержала. Чувства разбили монолитную непоколебимость, которую она разыгрывала для дочери. Слезы, собравшиеся в уголках глаз, потекли ручьем.

– Мама? Мам! Почему ты плачешь?

– Я…

Она что-то ответила, но Аня не смогла разобрать, что именно. Слишком тихо, да и зашумели все, оживились, заторопились. Двери автобусов начали открываться под шипение гидравлики.

Милиционеры высыпали на улицу. В руках они сжимали рупоры, на их лицах болтались респираторы. Стражи порядка начали руководить посадкой пассажиров. Призывали людей аккуратно грузиться в салон, не забывать личные вещи, соблюдать спокойствие и быть вежливыми друг с другом.

Но, несмотря на все призывы, кое-кто едва сдерживался, чтобы не рвануть вперед в расчете занять лучшие места. У распахнутых дверей одного из «пазиков» возникла ссора. Две старушки не могли решить, которой из них заходить первой…

Мальчик Миша не мог пошевелиться, все стоял и, словно зачарованный, смотрел на заливающуюся слезами мать девочки. Стоял и смотрел на женщину, которая, вопреки движущейся людской массе, оставалась неподвижной, словно каменное изваяние. Женщину толкали, били тюками и баулами, на нее шикали, ее ругали, требовали скорее пропустить, но она никак не реагировала на то, что происходит вокруг, будто бы совсем отстранилась от реальности.

Миша подбежал к несчастной женщине и ее дочке и, сам не зная, что творит, потряс мать Ани за плечо. Она отпустила дочь и подняла заплаканные глаза.

– Привет… мальчик, – вымученно улыбнулась женщина. – Ты же знаешь, что никто сюда не вернется. Никто. Только ты. И моя Аня. Она и ты. Тьма – и больше ничего.

В тот день Аня не слышала, что сказала ее мать. Как шумом, как помехами на экране телевизора – в ушах все просвистело.

А вот мальчик, кажется, услышал. Перепугался, медленно попятился.

Людмила Геннадьевна схватила непослушного внука за локоть и, не забывая поругивать, потащила к автобусу. Миша обиделся, всхлипнул, но неискренне. Просто давно уяснил, что бабушка прекращает ругаться, стоит ему насупиться или сделать вид, что он вот-вот расплачется.

– Проходи, Миша. – Подведя ребенка к автобусной двери, Людмила Геннадьевна позволила ему первым войти в салон.

В то мгновение детство кончилось. Ни Миша, ни Аня еще не сознавали этого, разве что в потаенных глубинах их душ появились первые ростки сомнения. Предчувствия, что они больше не вернутся в Припять. Что закончились не только их лучшие годы, но и лучшие годы сотен детей, что жили здесь…

Правда, Мише и Ане повезет больше.

Многие загадочным образом погибнут.

После того, как в две тысячи седьмом году зона отчуждения превратится в Аномальную Зону и ее обнесут Периметром, большинство «чернобыльцев» просто распрощается с жизнью, сведет с нею счеты…

– Как бы это не навсегда…

– Пожалуйста, Люба, не задерживай остальных! Проходи!

– Извини, Зина.

Аня и ее плачущая мама зашли последними.

За ними задвинулись двери.





* * *