Признание Лусиу

Вдали от неё, при воспоминании наших экстазов, ко мне внезапно подступало непонятное отвращение. Только ли вдали от неё?… Даже в золотой момент обладания это отвращение зарождалось во мне, и вместо того, чтобы съёживаться, растекалось дальше, поглощая задыхающиеся экстазы; и – самое странное – природы этого отвращения я не знал, но догадывался, что оно только физическое.

Да, когда я её отпускал, когда вспоминал, что я её отпустил, я всегда чувствовал обратное послевкусие наслаждения – болезненную слабость, противоестественность, как будто бы я обладал ребёнком, существом другого вида или трупом…

Да! её тело было наградой; её великолепное тело… её тело, пьянящее плотью – благоухающее и атласное, подлинное… живительное…





* * *


Схватка со страхами, с которыми мне теперь приходилось бороться, чтобы она не заподозрила моё отвращение, отвращение, о котором я уже говорил и подчёркивал, только исказила мои желания, усилив их…

Теперь я угодил в ловушку её обнажённого тела, как если бы бросился в пропасть, пронизанную тенями, звенящую огнём и лезвиями кинжалов – или, как если бы выпил быстро проникающий яд вечного проклятья из золотой чаши – геральдической, родовой…

Я стал бояться, что однажды смогу задушить её – и мой мозг, склонный порой к приступам сумбурного мистицизма, тут же в горячке решил: не была ли эта фантастическая женщина просто демоном, демоном моего искупления в другой жизни, в которую я уже погрузился?

И дни полетели…





* * *


Как бы я ни старался свести все свои мучения к нашему общему обману, нашему преступлению – я не мог обмануть себя. Я ни о чём не сожалел; я не мог ни о чём сожалеть… Всё это было химерой!

Но время шло, и я, силясь понять, так долго размышлял о всех этих странностях, что, в конце концов, как бы и приспособился к ним, сжился с ними. И ко мне вернулось спокойствие.





* * *


Этот новый период затишья был тоже недолгим. Перед лицом тайны нельзя оставаться спокойным – и я быстро вспомнил, что до сих пор ничего не знаю о женщине, с которой сближался каждый вечер.

В самых интимных беседах, в самых безумных объятиях она всегда была всё тем же сфинксом. Она ни разу не доверилась мне – и продолжала оставаться той, у которой не было ни одного воспоминания.

Позже, присмотревшись получше, я понял, что не только о её прошлом я ничего не знаю; я также сомневаюсь в её настоящем. Что делала Марта в те часы, когда мы не были вместе? Невероятно! Она никогда не рассказывала мне об этом; даже не упоминала ни малейшего случая, ни одного из тех пустяков, о которых все женщины, о которых все мы спешим рассказать, рассказываем машинально, даже самые сдержанные из нас …Да, действительно, как будто она не жила, когда была далеко от меня…

Как только эта мысль пришла мне в голову, я сразу обнаружил ещё один странный факт.

Марта, как будто и не жила вдали от меня. Ведь, когда её не было рядом, у меня не оставалось ничего материального, чем бы я мог подтвердить её существование: ни письма, ни вуали, ни засохшего цветка, ни портрета, ни пряди волос. Только её духи, аромат которых пропитал мою постель и мягко обволакивал меня самого. Но духи – это нереальность. Поэтому, как и раньше, меня охватывало то же желание видеть её, чтобы она была рядом со мной, чтобы быть уверенным, что, по крайней мере, она существует.

Вызывая в памяти её образ, я никогда не мог его разглядеть. Черты её лица рассеивались, как ускользают от нас черты пригрезившихся персонажей. А иногда, желая насильно сохранить её образ, единственное, что мне удавалось, это визуализировать черты лица Рикарду. Конечно, ведь поэт был близок к ней.

Да! мой разум, без сомнения, крепок, раз он сопротивляется водовороту, который засасывает его…

(Замечу в скобках, что эти поистине навязчивые идеи, которое я описываю, не присутствовали постоянно в моём сознании. На несколько недель они полностью исчезали, и даже в те периоды, когда они вновь налетали, у меня сохранялись и просветления, и помутнения).

Наряду с тем, что я уже изложил, – а это была самая жуткая из моих пыток, – меня стали беспокоить другие мелочи, предательские пустяки. Приведу один любопытный эпизод, который, хотя и не очень важный, заслуживает упоминания.

Несмотря на то, что мы с Рикарду были большими друзьями, близкими друзьями, мы не обращались друг к другу на «ты». Причина, без сомнения была в том, что наше общение началось относительно поздно – мы не были товарищами в детстве. Впрочем, мы даже не обращали на это внимания.

Теперь же иногда я обнаруживал, что внезапно обращаюсь к своему другу на «ты». В первый раз я немедленно поправился, покраснев, как будто совершил бестактность. Но это стало повторяться так часто, что однажды вечером поэт как бы невзначай заметил:

– Дружище, перестань запинаться, тушеваться, краснеть как помидор, когда по ошибке говоришь мне «ты». Для нас с тобой это просто смешно. Вот что, решено: с сегодняшнего дня покончим с «Вы». Да здравствует «ты»! Так гораздо естественнее…

Так и произошло. Однако в первые несколько дней я не знал, как избавиться от некоего смущения, вызванного использованием нового обращения – обращения, которое мне было разрешено употреблять.

Рикарду, обращаясь к Марте, не раз поддевал меня:

– У нашего Лусиу всегда найдутся какие-то причуды… Ты не замечаешь? Он напоминает кисейную барышню… невинную овечку… Такой чудак!…

Однако у этого смущения была причина, и причина, кстати, непростая.

В наших откровенных беседах, во время близости, мы с Мартой говорили друг другу «ты».

Поэтому, зная, что я бываю очень рассеянным, я боялся, что однажды, на глазах у Рикарду, я ошибусь и обращусь к Марте на «ты».


Этот страх в конце концов превратился в навязчивую идею, и именно по этой причине – из-за избытка внимания – однажды у меня начались внезапные обмолвки. Однако, в такие моменты я обнаруживал, что обращаюсь на «ты» не к Марте, а к Рикарду.

И хотя позже мы решили использовать это обращение, моё смущение продолжалось несколько дней, до тех пор, пока Рикарду наивно, доверительно не потребовал, чтобы я и Марта называли друг друга на «ты».





* * *


Мои любовные встречи с Мартой проходили всегда у меня дома, после обеда.

Разумеется, она никогда не хотела отдаться мне в своём доме. У себя дома она только позволяла мне кусать её губы и разрешала серебряные соблазны.

Я даже восхищался очевидной лёгкостью, с которой Марта встречалась со мной каждый день в одно и то же время, задерживаясь надолго.

Однажды я посоветовал ей соблюдать осторожность. Она рассмеялась. Я попросил у неё объяснений: почему её долгое отсутствие не выглядит странным, как она всегда приходит ко мне спокойная, уверенно идёт по улице, никогда не смотрит на часы… И тогда она расхохоталась, впилась мне в губы… убежала…

Никогда больше я не спрашивал её об этом. Дурным тоном было бы настаивать.

Однако это был ещё один секрет, который, присоединившись к моей одержимости, только распалял её…

В общем, неосторожность Марты не знала границ.

В своём доме она целовала меня при распахнутых дверях, не думая, что нас мог застать кто-то из слуг, или даже сам Рикарду, который очень часто внезапно выходил из своего кабинета. Да, у неё никогда не было таких страхов. Как будто с нами этого не могло случиться – как будто мы и не целовались…





* * *


На самом деле, если кто и выглядел абсолютно уверенным, так это поэт. Стоило только взглянуть на Рикарду, чтобы убедиться, что никакие заботы его не тревожат. Я никогда не видел его таким довольным, в таком хорошем расположении духа.

Смутное ощущение печали и горечи, которое время от времени омрачало его после женитьбы, теперь полностью исчезло – как будто с течением времени он уже забыл то событие, воспоминание о котором вызывало ту самую лёгкую тень.

Его прежние душевные заморочки, как он сказал мне, когда я только вернулся в Лиссабон, больше его не беспокоили; в этом смысле его жизнь очистилась.

И – любопытный факт – сразу после того, как Марта стала моей любовницей, все тучи рассеялись, и я мог лучше видеть его хорошее настроение: его гордость, его радость, его победу…

Неосмотрительность Марты теперь росла день ото дня.

Охваченная безумной дерзостью, она даже не скрывала некоторых проявлений нежности, обращённых ко мне, в присутствии самого Рикарду!

Я весь дрожал, но поэт ни разу этому не удивился – он никогда этого не видел; или, если и видел, то только чтобы посмеяться, как-то отреагировать.

Однажды летом мы обедали на террасе, как Марта внезапно жестом, который, по правде говоря, можно было принять за простой девичий каприз, приказала мне поцеловать её в лоб в наказание за что-то, что я ей сказал.

Я заколебался, сильно покраснел; но так как Рикарду настаивал, я наклонился, дрожа от страха, и разомкнул губы, едва коснувшись её кожи…

А Марта:

– Какой позорный поцелуй! Невозможно представить, что ты до сих пор не умеешь целоваться… Тебе не стыдно? Давай, Рикарду, научи его…

Смеясь, мой друг встал, подошёл ко мне… взял моё лицо… поцеловал…





* * *


Поцелуй Рикарду был таким же, точно таким же, такого же цвета, такого же волнения, как и поцелуи моей любовницы. Я чувствовал то же самое.





VI