Предатели

Около койки, прямо у изголовья, сидит Алекс — его вторая жена. Глаза в соплях, носовой платок у рта. Для полноты картины не хватает только нимба. Такого, из херового пластика и с подгулявшими светодиодами, за пятьдесят центов с АлиЭкспресс.

Островский подключен сразу к куче аппаратов, с трубкой в ноздрях и с иголками в венах.

Сука, хотел бы я, чтобы он выглядел хуже.

Так и не скажешь, что еще утром был почти_овощем.

— Неужели не пристрелишь? — Чуть наклоняюсь вперед и выразительно ладони в карманы брюк. Хотя, кого я обманываю? Чтобы перегрызть ему глотку, мне достаточно зубов.

Алекс морщит нос.

А когда замечает, что я успеваю краем глаза следить и за ней, тут же снова ударяется в образ горюющей, но счастливой коло тела любимого женщины.

— Рэйн… — сухо произносит Островский. Голос и темные провалы под глазами все же играют против него. — Ты… приехал.

— Вообще или конкретно на твою могилу? — уточняю я.

Мачеха — я до сих пор называю ее так — громко сморкается в бумажный носовой платок.

Прищуриваюсь и медленно, предупреждая, мотаю головой. Еще раз так сделает — возьму первое, что попадет под руку и уебу до звезд в глазах. Потому что она — не женщина. Она даже не человек. Она — стервятник. Прилетела клевать тело моей Анфисы. Хуй там было.

— Я сказал адвокату… — Островский говорит с тяжелыми долгими паузами. — Александра — не моя дочь. Я докажу. Я знаю. Анфиса… Эта тварь… Она гуляла… направо… налево. Подставляла всем… Шлюха.

Во мне борются противоречивые чувства.

С одной стороны, я бы хотел, чтобы Александра не была дочерью Островского. Чтобы смотрел на нее — и в моей голове не было даже мысли о том, чье семя дало ей жизнь.

С другой стороны — я видел глаза Анфисы. Она бы никогда…

— Я подал на развод… — продолжает мямлить Островский.

Слушаю в пол уха, достаю телефон и делаю пару кадров.

Мачеха кудахчет.

— Это не для прессы, — усмехаюсь. — В мою личную коллекцию. Закажу себе поле для дартса с твоей полудохлой рожей.

— Змеенышь… Ты ничего не получишь! — Он хрипит и кашляет. — Никто ничего не получит! Вы все — грязь, мусор… под… моими ногами!

От такого поворота даже мачеха замирает со стаканом в руках. Так и слышу, как количество нолей в сумме, которую она уже подсчитала за роль Матери Терезы, стремительно скатывается в минус.

Я должен что-то сделать.

Убить эту падаль до того, как его сердце остановится.

Должен превратить его жизнь в кошмар.

Должен… защитить маму одной маленькой Единорожки.

Как и обещал.

Я пишу сложные программы, создаю их просто в своей голове.

А жизнь, пусть и не подчиняется алгоритмам и формулам, все же чуточку проще программ. Так что тех пары шагов, что я делаю до кровати Островского, достаточно, чтобы сложить два и два.

Даже если это чистое безумие, но если бы та ночь в моей башке, была реальной… Единорожка могла бы быть…

Обещания, данные детям, нужно выполнять даже мертвым, даже из могилы, даже с того света.

Я наклоняюсь к уху Островского и шепотом, не торопясь, разжевывая как умственно отсталому, говорю свою «правду»:

— Александра — моя дочь, падаль. А я уже не беззубый щенок. И за то, что ты обижал моих женщин, я превращу твою жизнь в кошмар наяву. Слышишь, «папочка»? Ты сдохнешь на улице, в собственном дерьме и блевотине. Я достаточно «твоей сраной крови», чтобы уметь быть беспощадным. Но я — молодой дурной волчара, а ты — гниющий шакал. Угадай, кто из нас живучее?

Мне просто пиздец как нравится, что в ответ на мои слова гад начинает морщиться и хрипеть. Даже немного жаль, что не могу добить его прямо сейчас.

— Убирайся! — начинает визжать мачеха, но, вместо того, чтобы позвать псов из-за двери, просто заламывает руки.

Кому-то здесь точно так же, как и мне, хочется, чтобы жизнь Островского тоже пошла на часы.

Я делаю шаг от кровати и жду, пока он отдышится и перестанет так забавно вращать глазами. Есть еще пара вещей, которые я должен ему сказать, прежде чем выйду из палаты. Другого шанса не будет. В следующий раз мы увидимся уже на «поле боя» и тогда болтать языком будет только слабак, потому что сильный просто нанесет удар первым.

— Я знал… — Островский поднимает руку и тычет в мою сторону трясущимся пальцем. — Знал, что она…


— … теперь под моей защитой, — заканчиваю явно не так, как собирался он. Еще одного оскорбления в адрес Монашки просто не вынесу — на фиг, расхреначу ему рот и выбью все зубы, чтобы мог только бессмысленно шамкать губами. — Потянешь к ней хотя бы свои грязные мысли — и я тебя убью.

Больше мне нечего здесь делать.

Я сказал все, что должен был.

Я понял то, чего не осознавал еще пару часов назад.

Я как-то вдруг очень сильно повзрослел за этих несколько минут около койки старика-тирана. И по дороге на улицу, с каждым сделанным шагом все сильнее и отчетливее осознаю, что заслужил все те слова от Анфисы. Когда она сравнивала меня с этим придурком — это было не из ее злости, не потому что хотела меня унизить или оскорбить. Я же правда чуть сам не стал таким же куском говна. Потому что решил, что бабки и средства позволяют мне быть скотиной.

Твою мать.

На крыльце снова курю: медленно, вдумчиво глотаю отравляющий легкие дым и даю себе обещание бросить, когда все это закончится.

Островский сломал меня. Где-то на самом дне моей души, возможно, живет хороший добрый и светлый паренек, которому когда-то хотелось сеять разумное и вечное, быть примерным сыном, радовать своих родителей и быть поводом для их гордости. Я не понимал, почему отец меня лупит, почему когда мать пытается его вразумить — он лупит и ее тоже. Думал, что из-за того, что я рыжий. Смешно вспомнить, блядь, но даже волосы пытался покрасить «зеленкой». Чтобы стать «таким».

И в итоге правда стал.

Подсознательно превратился в мудака Островского, потому что в башке, хотел я того или нет, торчала мысль: я — продукт этого человека и этой крови. Я такое же дерьмо, как и он, так хули пытаться быть хорошим, если это не дает ровным счетом ничего?

Я был маленьким и слабым, когда Островский избивал и унижал мою мать. Не мог защитить ни ее, ни себя.

Сейчас у меня есть шанс сделать все правильно, даже если меня внутренне трясет от того, что из меня вдруг начало слишком буйно выплескиваться все это светлое дерьмо.

Пришло время сделать что-то правильное и настоящее.

Защитить двух слабых женщин.

Отпустить свои детские страхи.

И признать, наконец, что я не гожусь для отношений с нормальной женщиной.

Потому что я уже необратимо отравлен папашиной кровью.





Глава 36: Анфиса




Я знаю, что ненормально и странно вдруг начать переживать о том, куда подевался человек, который фактически сделал меня своей должницей, но, когда спустя три часа Рэйна все еще нет, во мне тонко, как хрусталь в серванте во время землетрясения, дребезжит отчаяние.

Не нужно было его слушать.

Я должна была поехать в больницу и посмотреть в глаза Островскому.

Сделать что-то.

Сказать «довольно!» в конце концов.

— Мама, ты дложишь. — Алекса прижимается ко мне всем телом, обнимает за шею и настырно, как маленький котенок, лезет на руки.

Уже почти десять.

Она сонная после ужина и ванной, но так измотана кучей новых впечатлений, что не может уснуть даже после сказки на ночь. Так что мы просто сидим на удобном диване в гостиной и смотрим канал про жизнь животных.

— Я хочу котика, — зевает моя маленькая Капитошка, когда на экране показывают парочку пушистых мяукающих клубков. — Если мы не будем зить с папой, мы заведем котика?

— Конечно, — перебираю ее волосы и делаю глубокий вдох, когда входная дверь под моим гипнотизирующим взглядом так и отказывается открываться и впускать Рэйна.

Что-то случилось.

Почему его нет так долго?

Может быть… он послушал Островского и поверил, что я и есть та самая шлюха и проститутка, и раздумал идти против отца ради «недостойной»?

В моей жизни было так много предательств и подножек, что глупо вот так слепо, без причины, верить во что-то хорошее. Даже если отчаянно хочется.

Нельзя никого пускать в свое сердце.

Мне это всегда слишком дорого обходится.