Предатели

— Потребовал тебя. Немедленно.

Я поднимаю взгляд на Рэйна. Он просто молча слушает свой собственный «разговор».

Снова все с тем же непроницаемым лицом.

Как будто Рэйн-сейчас и Рэйн-минуту назад — просто близнецы, которые освоили фокус невидимой и молниеносной замены друг друга.

Почему мне кажется, что и он тоже получил «приятные новости»?

— Анфиса? — Голос Дианы на том конце связи натянутый и нервный. — Ты уже едешь?

Я просто беззвучно открываю и закрываю рот, потому что цепенею от паники.

За эту неделю, которую Марат провел без сознания и в состоянии, при котором доктора не давали никаких шансов на его восстановление, я неожиданно привыкла чувствовать себя свободной. Даже если за мной до сих пор следят. Даже если Марат позаботился о том, чтобы перекрыть мне кислород со всех сторон. Даже если все мои планы рухнули и мечты стать независимой и обеспечить своей Капитошке счастливую жизнь, в одну секунду превратились в прах.

Я жила эти дни. Действительно, по-настоящему. А не притворялась живой куклой, боясь лишний раз посмотреть по сторонам, чтобы не дать Островскому повод снова меня поколотить.

И вот опять.

— Диана, я не думаю, что… — пытаясь унять дрожь в голосе, отвечаю я.

Стыдно что так трушу, но все синяки, которые давно сошли с моего тела, вдруг напоминают о себе фантомными болями. Марата здесь нет, но я чувствую его ошейником на горле, который медленно и неумолимо сжимается.

Ответить я не успеваю.

Рэйн коротко бросает «Хорошо», выключает телефон и в одно движение выхватывает мой.

Тоже выключает.

Я смотрю на него во все глаза.

— Шавки Островского? — задает резкий и четкий вопрос.

— Да, — почти шепотом отвечаю я.

— Ты помнишь, что у нас договор?

Я краем глаза замечаю идущую в нашу сторону Александру с полной охапкой шоколадок. Их там десяток, кажется, и пару штук дочка, конечно же, теряет по дороге.

— Помню, только… Теперь все изменится. — Телефон снова звонит. Не глядя выключаю. Это наверняка Диана. Она тоже подневольная рабыня Марата. Мне даже немного стыдно, потому что если он дал приказ достать меня из-под земли, а она его не выполнит, то Островский не будет осторожничать в выражениях. — Марат пришел в себя. Я… должна ехать, пока он не разозлился.

Это может звучать как безумие — жертва бежит к палачу.

Но мой оптимизм умер пару лет назад, когда после очередной порции побоев я решила, что смогу уйти и ничто меня не остановит.

Он нашел и остановил.

И на две недели забрал у меня дочь.

Просто забрал, а меня вышвырнул на улицу, как вещь, которая никогда не была ему нужна.

И я ничего не могла сделать. Совсем ничего. Абсолютно ничего.

Те воспоминания толкают вперед, словно выстрел в спину.

Просто бегу к Александре, хватаю ее на руки и что есть силы прижимаю ее к себе.

Она пахнет детским шампунем и единственным лучиком надежды в моей жизни.

Без нее я бы уже давно сломалась.

Шоколадки высыпаются из детских ручонок.

Алекса кладет ладошки мне на щеки.

— Не плачь. — А сама морщит нос и киснет на глазах. — Папа не будет тебя обизять… Он, — тычет пальцем куда-то мне за спину, — обесял.

Сколько раз уговаривала себя не реветь при дочери, и каждый раз что-то рвется внутри, когда смотрю на нее и вспоминаю те две недели кромешного ада. Я думала, что больше никогда ее не увижу, не возьму на руки и она будет расти в страхе и ужасе.

— Шоколадки потеряла, Единорожка, — говорит Рэйн, подбирая и укладывая их в тележку. — Можешь поискать мне зефир? Не усну без него, — уже тише, как будто приоткрывает крышку своей сокровищницы.

Я знаю, что это — лишь повод остаться со мной наедине и даже благодарна, что Рэйн ведет себя разумно, но руки ломит в каждом суставе, когда отпускаю Капитошку на поиски.

— Ты никуда не поедешь, — говорит Рэйн совершенно жестко. — Сейчас я отвезу вас с Александрой в квартиру, и ты будешь сидеть там в безопасности. Никаких звонков, никакого телевизора — смотри тупой сериал и занимайся ребенком.


Как все просто в его мире.

Даже хочется похоронить все страхи и… поверить.

А потом я вспоминаю нашу встречу в больнице, наш «договор» — и шоры спадают с глаз.

— А что будет потом, Рэйн? — Смотрю на него в упор. — Марат пришел в себя, он может прожить еще… какое-то время. Вопрос с завещанием больше ничего не значит. Он может вычеркнуть меня, тебя, всех! Он еще может успеть со мной развестись и найти новую жену. Ты не жил с ним под одной крышей, ты не знаешь, насколько он…

Пытаюсь проглотить горький ком слюны, но он становится поперек горла старыми страхами. Даже ртом дышать трудно.

— Насколько он безумен? — со злостью заканчивает за меня Рэйн.

— Прости.

— Я знаю эту тварь, Монашка, гораздо лучше, чем хотел бы.

Мне действительно стыдно за свои слова, но это все равно уже ничего не значит.

— Мне нужно ехать к нему.

— Сегодня тебе нужно быть со мной и дочерью. — Рэйн берет меня за подбородок — сильно, властно, но я не чувствую опасности. Скорее… Это странное чувство покоя: как будто я, маленькая замерзшая птица, оказалась в теплых ладонях великана. — Приготовить ужин, провести с нами вечер и вместе со мной прикончить бутылку вина. И к херам все.

Его глаза такие ярко-голубые, неоновые, убивающие и воскрешающие одновременно.

Что же мне делать, господи?

— Я пообещал твоей дочери, что не дам вас с обиду. Посмотри на меня и скажи — ты мне веришь?

Я смотрю, потому что не могу не смотреть.

Это сильнее гипноза.

И сильнее страха смерти.

Может быть, вот теперь — все правильно? Не за деньги, не за бренд. Мне ничего не нужно, если моя малышка будет в безопасности.

Моя собственная жизнь не имеет значения.

— Я верю, Рэйн.

— Наконец-то здравые мысли, — фыркает Дьявол, но я вижу, что ему по душе утвердительный ответ. — Я сам поеду к Островскому. Все остальные разговоры — завтра утром.

Согласно качаю головой.

Сегодня буду пьяная и глупая, как он хочет.

И как хочу я сама.





Глава 35: Рэйн




Наверняка у Островского был какой-то охуенный план, раз он решил столкнуть лбами меня и Анфису. Иначе зачем устраивать эти очные ставки?

Пока иду по коридору медицинского центра — второй раз за день и меня уже тошнит от этих пафосных, покрытых золотым кракелюром стен — уговариваю себя не вцепиться твари в глотку сразу, как переступлю порог его палаты.

Что ты с ними делал, мразь, что от одной мысли о тебе их обоих трясет до слез?

Сжимаю кулаки, вспоминая, как яростно, намертво, Анфиса прижимала к себе дочь.

Он забирал у нее ребенка?

Очень в духе Островского.

Адвокат выхаживает перед дверью: прихрамывает на одну ногу и изображает циркуль.

Потом, когда замечает меня, рвется навстречу, но я грубо толкаю его в грудь раскрытой ладонью. Волкодавы около двери расступаются — у них, видимо, указания от самого Хозяина.

Захожу и пяткой закрываю за собой дверь.