Поверхностное натяжение

Девушка нерешительно покачала головой.

– Они спят после ночной охоты, – сказала она. – Что, ответ Кванта настолько ужасен, что нельзя подождать?

– Дела наши в высшей степени серьезны, и вопрос не требует отлагательств, – произнес Тлам. – Разбуди их. Это мой приказ.

– Хорошо, – ответила девушка и, опустившись на колени, скользнула в укрытие, своей позой напомнив Мартелсу, что у него тоже когда-то было тело, которому не очень везло с женщинами.

Но он заставил свои мысли вернуться к текущим делам. То, с какой готовностью девушка подчинилась Тламу, говорило о том, что в своем племени тот является фигурой весомой, может быть, даже вождем. Это может оказаться полезным. А, может быть, аборигены держат рабов? Об этом Квант никогда не говорил. Нет, вряд ли – в джунглях слишком легко сбежать.

Пока Тлам ждал, облокотившись о дерево, Мартелс размышлял о ночной охоте, в которой участвовали упомянутые Старшие. Вообще, охотиться в кромешной темноте, выискивая что-либо внизу, и не иметь возможности глянуть наверх, откуда могла спикировать атакующая Птица – не лучшая идея. Сам Тлам во время их путешествия на ночь укрывался в убежище и не высовывал носа. Правда, из тех птиц, которых знавал Мартелс по своим временам, большинство ночью спало, хотя были и ночные хищники. Один из посетителей Кванта, помнится, упоминал сов, а чем могли стать совы в двадцать пятом тысячелетии, даже и подумать было страшно. Правда, Тлам не знал, что Старшие могут спать после ночной охоты, из чего можно было сделать вывод, что ночная охота в племени – редкое предприятие.

Девушка вновь появилась, выпрямившись из двери убежища по пояс, кивнула Тламу и исчезла. Тлам пригнулся и пролез через дверь внутрь.

Помещение под щитом оказалось удивительно глубоким и просторным. Его стены и пол, как Мартелс и думал, были покрыты сшитыми вместе шкурами, на многих из которых все еще сохранился мех. Шкуры были, вероятно, хорошо выдублены, поскольку единственными запахами, которые царили в убежище, были запахи человека – в частности, легкий запах свежего пота. Источников света в убежище не было, и освещалось оно лишь тем, что пробивался снаружи, но этого было вполне достаточно – свет был тускловат, но мрачно от этого не становилось.

Под крышей семь человек усаживались в кружок, принимая позу, которую мастера йоги именуют позой лотоса. Несмотря на то что Тлам называл их Старшими, по отношению к нему они отнюдь не выглядели стариками, а то, что сравнительно молодые люди носили этот титул, было нормально для человеческих сообществ, где продолжительность жизни невелика. В их облике не было ничего мрачного или грубого, и, хотя их только что разбудили, выглядели они бодро, хотя кто-то из Старших был, видимо, раздражен.

Тлам направился к центру кружка и сел. В этом положении все Старшие смотрели на него как бы сверху вниз, но Тламу это, похоже, совсем не казалось унизительным.

– Итак, что ответил тебе Квант, Вождь Тлам? – спросил один из Старших. – И почему ты собрал нас с такой поспешностью?

– Он ничего не ответил, Старшие. Но и я не успел задать свои вопросы! В тот момент, когда мне было позволено обратиться к Кванту, я напал на него.

Поднялся удивленный шум.

– Напал? – переспросил один из Старших. – Но это невозможно! Как ты это сделал?

– На полу музея лежало два продолговатых предмета. Я их использовал как дубинки.

– Но почему? – задал вопрос другой из Старших.

– Не знаю. Это просто произошло – так, словно я был одержим кем-то или чем-то.

– Это не оправдание. Никто не может быть одержим помимо своей воли. И Квант тебе ответил на твои удары?

– Никоим образом, – покачал головой Тлам. – Правда, я не причинил Кванту никакого вреда. Как только я понял, что происходит, я бежал, и Квант даже не попытался мне помешать.

– Естественно, ты не мог причинить Кванту никакого вреда, – проговорил второй из Старших медленно и веско. – Но тот урон, что ты нанес племени, невосполним. Мы даже не знаем, что случилось бы с нами, если бы Квант решил найти нас и отомстить. Но даже если этого не произойдет, у нас не будет возможности отправлять к нему наших посланников, пока ты жив.

– Точно так же считаю и я, – воскликнул Тлам с искренностью, которая показалась Мартелсу удивительной, пока он не вспомнил, что вся культура Четвертого Возрождения замешана на влечении к смерти. – И именно поэтому я жду вашего суда и приговора.

Тлам склонил голову, и в жилище воцарилась тишина, которая все длилась и длилась. Мартелс поначалу решил, что между Старшими должно начаться некое обсуждение, но этого не произошло. Может быть, Старшие в этот момент общались со своими предками? Это было, пожалуй, самое разумное объяснение. Мартелсу хотелось поискать глазами девушку, но, вероятно, она осталась у входа и ничем не могла помочь. Но это был всего лишь импульс – сам Мартелс был ориентирован на жизнь.

Наконец, после долгой паузы, один из Старших заговорил голосом глубоким и певучим:

– Вождь Тлам! Что ты предпочитаешь: лезвие Птицы, казнь или изгнание?

Вопрос был чисто ритуальный – в этой культуре на него был лишь один ответ. Но неожиданно для самого себя Мартелс вмешался и не дал Тламу ответить – просто парализовал его речевой центр, как сам Квант не раз поступал по отношению к нему. Одновременно он почувствовал, как вождь внутренне содрогнулся, ибо ощутил, что над ним, в этот ответственный момент, утвердил свою власть кто-то чужой и незнакомый.

Вновь последовала пауза, хотя и не столь долгая, как предыдущая. Наконец, первый из Старших заговорил голосом, полным презрения:

– Как мы могли так ошибиться и выбрать тебя вождем? Увы, наши предки подвели нас, да и мы сплоховали. Мужества в тебе меньше, чем в малом дитяти. Мы осуждаем тебя на изгнание. И, когда Птицы будут рвать тебя на куски, ты вспомнишь, что из нашего племени ты – единственный, кто испугался милосердного лезвия. Твое наказание тяжелее, чем совершенное тобой преступление, но ты сам его выбрал.

Безрассудно поддавшись чувству жалости, Мартелс освободил сознание Тлама, надеясь, что свергнутый вождь произнесет что-нибудь в свою защиту, но тот был, вероятно, слишком ошеломлен, унижен и смущен произошедшим, чтобы что-то сказать – даже если и собирался это сделать. Сгорбившись, он поднялся и двинулся к утыканной шипами двери. Когда он поднял ее и открыл вход в убежище, стоящая у выхода девушка плюнула ему в спину.

Окончательно униженный Тлам, лишившись последних сил, не стал даже удерживать дверь – когда он выходил наружу, шипы процарапали глубокие ложбины на его плоти, но он даже не обратил на это внимания, ему было все равно.

Выпрямившись и напряженно моргая, Тлам нерешительно осмотрелся. Было ясно, что и в страшном сне ему не могло привидеться, что он окажется в подобной ситуации. По существующим обычаям ни одно племя не имело права его принять в свои ряды. Одному же ему в этих краях было не выжить. Каким-то непостижимым образом он оказался в изгнании, но пойти ему было некуда. Наверное, Мартелсу нужно взять Тлама под свой контроль – он же должен использовать и основанные на развитых инстинктах знания аборигена, и его умение жить в джунглях. С другой стороны, если дать Тламу волю, то, повинуясь своим склонностям, тот вполне может совершить харакири или, по меньшей мере, впасть в апатию, свойственную самоубийцам. Нет, выбора у Мартелса не было. Все толкало его к одному и единственному решению.

Да и сам Тлам решил долее не оставаться в просыпающейся деревне, чтобы не нарваться на оскорбления. С унылым видом двинулся он в окружающие деревню кусты. Мартелсу вспомнились стихи Гете из «Зимней поездки на Гарц», которые Брамс использовал в своей «Альтовой рапсодии»: «У него за спиной поднимаются травы, глушь поглощает его» (пер. Евг. Витковского). Но в этом случае не Тлам отверг человечество, как это сделал мизантроп у Гете, а люди отвергли Тлама, и виною тому был Мартелс.

Но делать было нечего. И Мартелс, не обращая внимания на крик ужаса и отчаяния, которые испустил Тлам, направил его стопы на юг, по направлению к Краю Света… и стране Птиц.

Наконец, началось его путешествие.





7





По мере того, как они двигались все дальше и дальше в южном направлении, Тламом все более овладевало уныние, и лишь по тому, как слегка изменился его мышечный тонус, Мартелс понял, что они вторглись в страну Птиц.

В течение нескольких последовавших дней они не встретили ни одной Птицы. Все их внимание было занято движением, поисками укрытия на ночь, сном, добыванием пищи, вновь движением. Мартелс позволил Тламу самому выбирать маршрут. Если бы нашелся некто, кому дано было бы наблюдать за передвижением аборигена, он ни за что не догадался бы о том диалектически сложном напряжении, которое царило внутри этой сдвоенной личности, где отчаяние, раздиравшее душу Тлама, боролось с настойчивой целеустремленностью Мартелса.

Потом они увидели Птицу. Это было маленькое, серо-коричневое существо, напоминавшее воробья, но при виде этой на первый взгляд безобидной пичуги Тлам застыл, словно кролик, взглянувший в глаза змее.

Птица же раскачивалась на дереве, зацепившись коготками за самый кончик нижней ветки, вертела головкой и время от времени чистила перышки. Взгляд ее не отражал никакой мысли, а через некоторое время это крошечное создание бессмысленно чирикнуло и, спорхнув с ветки, исчезло в чаще леса подобно пуле, поросшей перьями. Было трудно поверить, что эта крошка могла представлять собой хоть какую-нибудь опасность, но ведь и вирус рака не отличается особыми размерами. Тлам еще некоторое время сохранял неподвижность, и, когда двинулся дальше, был предельно осторожен и поминутно стрелял глазами по сторонам, словно сам уподобился птице.

И он был прав в своих опасениях: на следующий день они увидели еще трех напоминающих воробья Птиц, а через день – еще пять. И уже следующим утром, выбираясь из своего ночного укрытия, Тлам с Мартелсом обнаружили, что сверху, с расстояния полутора метров, на них смотрит стеклянными немигающими глазами иссиня-черная, напоминающая ворону Птица, вытянувшая по направлению к ним змееподобную шею.

Если бы у Мартелса было собственное тело, он бы содрогнулся – настолько живо всплыли в его сознании образы шекспировского «Макбета» и «Ворона» Эдгара По, но их общее с Тламом тело номинально принадлежало аборигену, а тот лишь снова замер. По совершенно разным причинам ни одно из сознаний не испытало удивления, когда клюв Птицы раскрылся, ее горло запульсировало и это создание издало звуки, похожие на стук костяшек пальцев по полированной доске:

– Отправляйся домой.

– У меня нет дома, – ответил Тлам. – Меня отвергло мое племя, равно как и все прочие племена.

– Отправляйся домой, – повторила Птица. – Или я выклюю твои глаза. Мой Король обещал их мне в качестве добычи, если ты не уйдешь.

Как ни странно, эта угроза не сильно испугала Тлама. Возможно, это была ритуальная формула, а возможно, он уже дошел до крайней степени отчаяния, и испугать его было невозможно. Мартелсу пришла на память строчка из «Города страшной ночи» Джеймса Томсона: «… увы, ни надежды, ни страха».

Тлам покачал головой:

– Нет, я не могу.

– Король слышит тебя.

– Пусть.

– Отправляйся домой.

– Я не могу.

Разговор стал абсолютно неинформативным и грозил окончательно превратиться в ритуал. В нетерпении Мартелс прервал ступор, овладевший аборигеном, и заставил его возобновить движение, хотя и позволил соблюдать необходимую осторожность. Птица не сдвинулась со своего места, но каким-то образом Мартелс еще некоторое время продолжал чувствовать на шее Тлама взгляд ее немигающих глаз.

Тем не менее вскоре Мартелс с удивлением обнаружил, что Тлам тормозит их движение вперед. Это было странно – ведь Тлам, конечно же, должен был стремиться к тому, чтобы как можно быстрее покинуть место, где им встретилась Птица. Удивительной была и сила, с которой абориген противился воле Мартелса. Мартелс ослабил контроль за действиями Тлама – ему важно было узнать причины столь настойчивого сопротивления.

В поисках укрытия Тлам осторожно вошел в чащу и нашел высокое дерево, к которому можно было прислониться спиной. Справа и слева он был защищен густыми кустами, а сверху и спереди перед ним оставалось открытое пространство, которое он мог контролировать. Движения его были еще более осторожными, чем до этого, словно он сомневался в степени свободы, которая была ему дарована, и был готов к тому, что его вновь ее лишат. Мартелс, не вмешиваясь в действия аборигена, позволил тому устроиться в укрытии, и некоторое время Тлам молчал, отдыхая.

И вдруг он заговорил едва слышным шепотом:

– Бессмертный Квант или дух, посланный Квантом, – услышь меня!

Мартелс не отвечал, хотя и почувствовал, что ответить стоит – хотя бы для того, чтобы Тлам говорил дальше. Но, вероятно, абориген и не рассчитывал на что-то, кроме молчания. Повторив свою просьбу, он продолжил:

– Я не знаю, почему ты изгнал меня из своего храма. Не знаю также, почему тебе нужно было, чтобы меня изгнали мои соплеменники. Еще меньше ведома мне причина, по которой ты направил меня в страну Птиц, сделав из меня жертву их кровожадной жестокости. Я не сделал ничего, чтобы вызвать твою ненависть. Тому безумию, что я испытал в твоем храме, причиной была твоя бессмертная сущность, и вряд ли мои предки одобрили бы мое поведение. Скажи мне, чего ты хочешь. Что такое я совершил, за что мне полагается смерть? Какую судьбу ты мне уготовил? Что я должен сделать, чтобы удовлетворить твои желания? Ответь мне, бессмертный Квант!

В речах Тлама сквозило достоинство, но у Мартелса не было ответа, коим он мог бы успокоить аборигена и внушить ему надежду – по крайней мере, на справедливость в отношении собственной судьбы. С точки зрения Мартелса, Тлам был в гораздо большей степени жертвенным животным, чем сам мог предположить. Будущего у них у обоих не было и, что бы Мартелс ни предложил Тламу в качестве объяснения того, что с ними происходит, легче от этого аборигену бы все равно не стало.

– Бессмертный Квант! Ответь мне! Ответь! Что мне сделать, чтобы умиротворить тебя? Скоро Птицы проникнут в мое сознание и, возможно, в твое. А, может быть, и в сознание созданной тобою сущности. Их Король настигнет меня и подвергнет допросу, исходом которого станет смерть. Что я ему отвечу? Какую цель ты преследуешь, овладев мной? Умру ли я, так и не поняв ее? Я ничего, ничего не сделал такого, во имя чего я должен умереть!

Не этот ли самый крик исторгли из уст сиракузян римские легионеры, своими короткими мечами разящие направо и налево в ночь разграбления города? Ответом могло бы быть: «Для этого ты был рожден». Но был ли смысл озвучивать этот ответ? Не поставит ли Мартелс свой план под угрозу срыва, удовлетворив любопытство Тлама? Нет, сейчас лучше промолчать и ни единым словом не дать аборигену убедиться в том, что его подозрения не напрасны, что он действительно находится во власти чуждого ему сознания.

Но ритуал есть ритуал! И Тлам, как то и положено, воскликнул в третий раз:

– О, бессмертный Квант, или дух, посланный Квантом! Обрати ко мне свое внимание! Ответь мне!

Мартелс молчал как рыба. Но где-то, в самой глубине сознания Тлама он ощутил медленное шевеление – словно кто-то восставал от долгого сна. Губы аборигена шевельнулись, грудь расправилась, а сердце упало, и Мартелс услышал, как он произносит – голосом, слишком знакомым, чтобы его забыть:

– Я с тобой, вождь Тлам! Демон, овладевший тобой, послан не мной. И тем не менее подчинись его воле и не страшись Птиц. Наш час еще придет.

Человек, наделенный утроенным сознанием, встал и, как сомнамбула, вновь направил свои стопы к югу.





8




Не нужно быть орнитологом, чтобы понимать, насколько далеки мы от понимания птичьих инстинктов и, главное, того из них, что заставляет пернатых каждый год возвращаться в одно и то же место – туда, где остались их родовые гнезда. Отец Мартелса, как и многие англичане столь же низкого, как он, происхождения, гонял голубей, и иногда пополнял свои скромные доходы от футбольного тотализатора, игры в дартс, общения с ипподромными жучками и (когда все остальные источники иссякали) биржи труда тем, что продавал любимую птичку такому же, как он, заядлому голубятнику. В те времена в ходу были многообразные теории относительно того, почему птицы ведут себя так, а не иначе, и самая популярная состояла в том, что в их внутреннем ухе и полых костях содержалось нечто вроде железных опилок, что позволяло им с большой точностью передвигаться на значительные расстояния вдоль силовых линий магнитного поля Земли. Но одной из первых гипотез была та, что говорила о телепатических способностях птиц, и теперь, несмотря на свои давние сомнения на этот счет, Мартелс был склонен считать ее наиболее убедительной. Хотя она ему и не нравилась, деваться было некуда – факты говорили сами за себя.

Квант помалкивал. Тлам, это существо с тройным сознанием, не останавливаясь, двигался на юг. Понукать его не было необходимости, и Мартелс, пассивно наблюдая за тем, что происходит вокруг, размышлял.