Поверхностное натяжение

Нет, нельзя; она ведь женщина. А он – хочешь не хочешь, а задуматься о своей роли надо – как раз мужчина. Без толку; он просто не знает, что и думать; передача Эгтверчи напрочь выбила его из колеи, и логически размышлять он совершенно не в силах. Похоже, все утыкалось в обычный у них с Лью дурной компромисс: не говорить ничего. Но так тоже не пойдет.

При всем при том ничего особо изощренного Эгтверчи не учинил; пользуясь словами Лью, ребячество какое-то. И без того литианина регулярно подзуживали на гротеск, бунтарство и безответственную буффонаду – что он в полной мере и продемонстрировал. Он не просто выказал неуважение ко всем традиционным земным обычаям и нравам, но призвал аудиторию всячески проявлять то же неуважение на деле. В последний момент он даже уточнил, как именно: предлагалось посылать оскорбительные анонимки спонсорам передачи.

– Хватит и открытки, – едва ли не задушевно произнес он криво ухмыляющейся пастью. – Главное, чтобы поязвительней. Если вы терпеть не можете цементную пыль, которую они зовут молочной смесью «Объедение», так и напишите. Если же смесь вы употребляете, но от рекламных роликов вас тошнит, так и пишите, причем в выражениях не стесняйтесь. Если вы меня терпеть не можете, так мадам Бифалько и скажите, да негодуйте погромче. В следующей передаче я зачитаю пять писем, которые, на мой взгляд, окажутся самыми ужасными. И ни в коем случае не подписывайтесь; если уж очень приспичит, ставьте мое имя. Доброй ночи.

По вкусу омлет напоминал фланель.

– Вот что я скажу, – вдруг тихо произнес Микелис. – По-моему, он скликает толпу. Помнишь тех парнишек в форме? Теперь он занят другим… а если и тем же, то не так явно; в любом случае, ему кажется, он нашел кое-что получше. Аудитория у него миллионов шестьдесят пять, и половина из них – взрослые. Из которых еще половина в той или иной степени не в своем уме – на что он, собственно, и рассчитывает. Интересно, кого это он собрался линчевать.

– Но зачем, Майк? – спросила Лью. – Ему-то что с того?

– Не знаю. Ума не приложу. Власть ему точно не нужна – мозгов у него более чем достаточно, чтобы понять: Маккарти из него никудышный. Может, у него просто тяга к разрушению? Изощренная форма мести.

– Мести!

– Я же только гадаю. Что им двигает, я понимаю не больше твоего. Может, даже меньше.

– Мести кому? – спокойно спросила Лью. – И за что?

– Ну… нам. За то, что мы с ним вытворили.

– Понимаю, – проговорила Лью. – Понимаю.

Умолкнув, она опустила взгляд к своей нетронутой тарелке; по щекам ее заструились слезы. Попадись в этот момент Микелису под руку Эгтверчи, тому явно не поздоровилось бы; еще очень хотелось биться головой о стенку – знать бы только, с чего начать.

Картинка Клее чинно звякнула. С угрюмой решимостью Микелис поднял голову.

– А вот и гости пожаловали, – сказал он и вдавил кнопку видеофона.

Клее померк, и на экране появился председатель комитета ООН по натурализации в своем немыслимом шлеме.

– Подъезжайте, – произнес Микелис в ответ на безмолвный вопрос в глазах председателя. – Мы вас ждали.

Председатель довольно долго бродил по квартире и рассыпал комплименты насчет интерьерного дизайна; но было очевидно, что это лишь церемонии ради. Вымолвив последнюю любезность, он отбросил все светские манеры настолько резко, что Микелису почудилось, будто те вдребезги разлетелись на паркетолеуме. Даже пчелы учуяли нечто враждебное; председатель только покосился на солярий, а они, жужжа, уже ввинчивали в стекло лупоглазые головы. В течение всего последующего разговора прозрачная преграда то и дело звучно содрогалась, и сердито жужжали крылышки, то громче, то тише.

– За первые полчаса после передачи мы получили тысяч десять с лишним факсов и телеграмм, – мрачно сообщил ооновец. – Приблизительные результаты анализа уже есть. Назревают серьезные события, и промедление смерти подобно. Что-что, а просчитывать реакцию публики мы умеем, научились за столько-то десятилетий. На следующей неделе мы получим десять миллионов…

– Кто такие «мы»? – перебил Микелис, а Лью добавила:

– По-моему, не слишком большая цифра.

– «Мы» значит стереовидение. И для нас это цифра весьма серьезная, поскольку в общественном сознании мы все равно что анонимны. «Бифалько» получит таких посланий миллионов семь с половиной.

– А что в посланиях… совсем плохо? – нахмурилась Лью.

– Хуже не бывает – и они все сыплются и сыплются, – невыразительным голосом отозвался ооновец. – В жизни не видел ничего подобного – а с общественностью я уже одиннадцать лет работаю, от «QBC»; ооновский пост – это так… другая моя ипостась. В половине, если не в двух третях посланий – дикая, безудержная ненависть… просто патологическая. Кое-какие образцы я захватил… не самые страшные. Есть у меня одно железное правило – не показывать непрофессионалам ничего, что ужасает даже меня.

– Покажите-ка штучку, – тут же сказал Микелис.

Ооновец молча передал листок факса. Микелис пробежал его глазами. Вернул.

– Похоже, на своей работе вы загрубели даже больше, чем отдаете себе отчет, – неожиданно скрипучим голосом проговорил он. – Даже это я не рискнул бы показывать никому, кроме директора психлечебницы.

Впервые за все время ооновец улыбнулся, не сводя с них живого внимательного взгляда. Почему-то казалось, что он рассматривает и оценивает их не по отдельности, а именно как пару; Микелиса кольнуло сильнейшее подозрение, будто его права как личности ущемляются в данный момент самым беззастенчивым образом, однако ни к чему конкретному в поведении ооновца было не придраться.

– Даже доктору Мейд? – поинтересовался тот.

– Никому, – сердито повторил Микелис.

– Резонно. И при этом, повторяю, я вовсе не намеревался специально шокировать. По сравнению со всем остальным, это так, безобидная финтифлюшка. Аудитория у змия нашего сплошь из психов, и он серьезно собирается раскрутить их как следует – понять бы только, на что. Вот почему я у вас. Нам кажется, вы могли бы хоть примерно представлять, зачем ему это все.

– Незачем – если вы хоть что-то как-то контролируете, – сказал Микелис. – Почему бы вам не снять его с эфира? После такого подстрекательства другого выбора у вас нет.

– Что одному подстрекательство, то другому «Объедение», – гладко отозвался ооновец. – В «Бифалько» смотрят на это совершенно иначе. У них свои аналитики, считать они умеют не хуже нас, насчет семи с половиной миллионов грязных поношений за следующую неделю они в курсе. Но они это прямо-таки предвкушают; они от этого в диком восторге, буквально в диком. Они думают, это поднимет им продажи. Они готовы даже единолично спонсировать змию двойное эфирное время, полчаса, если прогноз насчет семи с половиной миллионов оправдается, – а он оправдается.

– Но почему вы все равно не можете снять его с эфира? – поинтересовалась Лью.

– Устав стереовидения воспрещает ущемлять свободу речи. Пока «Бифалько» выкладывает деньги, никуда программу из сетки вещания не деть. Вообще говоря, принцип, конечно, правильный; бывали в прошлом похожие ситуации, когда грозило прорваться черт-те чем, и всякий раз мы с трудом, но удерживались в рамках – и в конце концов аудитория просто теряла интерес. Но аудитория тогда была другая – широкая аудитория, по большей части вполне нормальная. У змия же аудитория весьма специфическая и, мягко говоря, не в своем уме. На этот раз – впервые в нашей практике – мы подумываем вмешаться. Вот почему я у вас.

– Ничем не могу помочь, – сказал Микелис.

– Можете и поможете – прошу прощения, доктор Микелис, за дурной каламбур. В данный момент я обращаюсь к вам от… обеих своих ипостасей. Компания хочет снять его с эфира, а в ООН почуяли, что дело пахнет чем-то похлеще Коридорных бунтов девяносто третьего года. Вы поручительствовали за этого змия, а жена ваша вырастила его чуть ли не из яйца – по крайней мере, чертовски к тому близко. Вы просто обязаны дать нам какое-нибудь оружие против него. Собственно, это все, что я хотел сказать. Подумайте. По закону о натурализации, ответственность на вас. Нечасто доводится прибегать к этому закону, но сейчас придется. И думать вам надо быстро, потому что снять с его эфира нужно до следующей передачи.


– А если нам будет нечего предложить? – с каменным лицом осведомился Микелис.

– Тогда, может, мы объявим его несовершеннолетним, а вас – опекунами, – ответил ооновец. – Что, с нашей точки зрения, вряд ли решит дело, а вам точно не понравится – так что, ото всей души советую придумать что-нибудь получше. Прошу прощения, что принес плохие новости, но других нет; иногда бывает и так. Спокойной ночи – и большое спасибо.

Он вышел. На протяжении всего разговора он так и не решился расстаться ни с одной из своих ипостасей; как метафорически, так и буквально, включая ипостась шлемоносную.

Микелис и Лью с возмущением уставились друг на друга.

– Теперь… теперь ведь поздно брать его на поруки, – прошептала Лью.

– Ну, – хрипло отозвался Микелис, – подумывали же мы завести сына…

– Не надо, Майк!

– Прости, – тут же сказал Микелис, торопливо и не слишком убедительно. – Нет, но каков сукин сын, бюрократ хренов! Сам же ведь одобрил процедуру насчет гражданства – а теперь сваливает все на нас. Видно, положение у них действительно аховое. Ну и что будем делать? У меня идей никаких.

– Майк… – секунду-другую поколебавшись, проговорила Лью, – мы слишком мало знаем, чтобы за неделю придумать что-нибудь толковое. По крайней мере, я; да и ты, наверно, тоже. Надо как-то связаться со святым отцом.

– Если получится, – медленно отозвался Микелис. – Да если и получится даже, то что проку? В ООН и слушать его не будут – его уже обошли на гандикапе.

– В смысле?

– Де-факто они приняли сторону Кливера, – сказал Микелис. – Официально об этом объявлять не будут, пока Рамона не отлучат, но решение уже принято и проводится. Я знал об этом еще до его вылета в Рим, но сказать не хватило духа. Лития закрыта; ООН устраивает там термоядерную лабораторию для изысканий по долговременному хранению – не совсем то, что изначально имел в виду Кливер, но почти.

Лью надолго замолчала; поднялась и подошла к стеклу, о которое живыми таранами бились и бились с другой стороны огромные пчелы.

– А Кливер знает? – наконец спросила она, не оборачиваясь.

– А как же, – отозвался Микелис. – Он там и начальник. По графику он вчера должен был уже высадиться в Коредещ-Сфате. Когда я прослышал об этой подковерной интриге, то пытался как-то обиняками Рамону намекнуть, и вот почему я так упирался рогом с этой совместной статьей для «ЖМИ», – но он никаких намеков не замечал. А сказать, что вердикт против него уже вынесен, и безо всякого слушания – на это меня не хватило.

– Противно, – медленно произнесла Лью. – Но почему они не могли объявить обо всем по-человечески и начать действовать уже после того, как Рамона отлучат? Какая им разница?

– Такая, что решение-то в любом случае с душком, – с неожиданной яростью отозвался Микелис. – Соглашаться с рамоновской теологической аргументацией или нет, но принимать сторону Кливера все равно грязное дело – и никакими доводами тут не оправдаешься, только с позиции голой силы. Черт бы их побрал, они сами прекрасно все понимают, и раньше или позже, но им придется дать широкой публике возможность заслушать противную сторону. А тогда им надо, чтобы доводы Рамона были заранее дискредитированы его же церковью.

– И чем именно там занимается Кливер?

– Чем именно – понятия не имею. Но в глубине южного континента, возле Глещтъэк-Сфата, уже строят большую энергостанцию на генераторах Нернста – так что, частично кливеровская мечта уже все равно что сбылась. Потом они попытаются брать энергию напрямую, без преобразования – чтобы не тратить девяносто пять процентов на тепловые потери. Понятия не имею, как Кливер к этому подступится – но, скорее всего, начнет он с пересмотра кое-каких экспериментальных положений собственно эффекта Нернста, попробует как-то обойтись без «магнитной бутылки». Опасное, вообще, это дело… – Микелис осекся. – Наверно, если бы Рамон меня спросил, я б ему все рассказал. Но он и не заикнулся, вот я и промолчал. Теперь чувствую себя трусом.

При этих словах Лью резко отвернулась от окна, подошла к Микелису и присела на ручку кресла.

– Майк, ты все сделал правильно, – произнесла она. – Разве это трусость, отказаться лишить человека последней надежды?

– Может, и так, – отозвался химик, с благодарностью сжав ее ладонь. – Но сводится-то все к тому, что помочь нам Рамон никак не сможет. Из-за меня он даже не в курсе, что Кливер опять на Литии.





XVI




Когда рассвело, Руис-Санчес на негнущихся ногах двинулся через Пьяцца Сан-Пьетро к собору Святого Петра. Даже в такую рань площадь была запружена паломниками; а купол собора – в два с лишним раза выше Статуи Свободы, – казалось, зловеще хмурился в первых солнечных лучах, вздымаясь из леса колонн, словно голова Бога.

Он прошел под правой аркой колоннады, мимо швейцарских гвардейцев в их фантастически роскошных мундирах – и в бронзовую дверь. На пороге он остановился, с неожиданным рвением бормоча обязательные в этом году молитвы за успех папских начинаний. Перед ним простирался апостольский дворец; его поражало, как столь отягощенное камнем сооружение ухитряется в то же время быть таким просторным… впрочем, пора было прекращать молитвы и поторапливаться.

У первой двери направо сидел за столом человек.

– Его святейшество назначили мне особую аудиенцию, – сообщил ему Руис-Санчес.

– Господь благословил вас. Кабинет мажордома на втором этаже, налево… Секундочку, секундочку – особая аудиенция? Будьте так любезны, покажите ваше письмо.

Руис-Санчес продемонстрировал вызов.

– Очень хорошо. Но все равно вам необходимо повидать мажордома. Особые аудиенции – в тронном зале; вам укажут, куда идти.

Тронный зал! Такого Руис-Санчес не ожидал никак. В тронном зале его святейшество принимали глав государств и членов кардинальской коллегии. И там же принимать впавшего в ересь иезуита, причем самого низкого духовного звания…

– Тронный зал, – произнес мажордом. – Первый зал в приемных апартаментах. Надеюсь, святой отец, все у вас сложится удачно. Помолитесь за меня.

Адриан VII был крупным мужчиной, родом из Норвегии; при избрании на папство седина едва-едва пробивалась в его курчавой бородке. Бородка, разумеется, успела совершенно поседеть, в остальном же он почти не изменился – даже казался моложе, чем можно было подумать по фотографиям и репортажам стереовидения, склонным чересчур контрастно выделять складки и морщины на его широком, рельефном лице.

Адриан сам по себе являл фигуру столь величественную, что роскошные одеяния, приличествующие сану, Руис-Санчес углядел в последнюю очередь. Естественно, ни наружность папы, ни темперамент его ничем даже отдаленно латинянским отмечены не были. В процессе восхождения к престолу Святого Петра он составил себе репутацию католика, питающего едва ли не лютеранское пристрастие к исследованию наиболее сумрачных аспектов теологии морали; что-то было в нем от Кьеркегора, да и от Великого инквизитора. После избрания он удивил всех, проявив интерес – можно даже сказать, чуть ли не деловой интерес – к мирской политике; хотя все слова и дела его продолжала окрашивать характерная холодность северного теологического дискурса. Имя римского императора, осознал Руис-Санчес, выбрано папой весьма удачно: хоть добрый прищур и сглаживал резкость черт, такой профиль недурно смотрелся бы на монетах имперской чеканки. Руис-Санчеса папа встретил стоя и за всю аудиенцию так ни разу и не присел; во взгляде его, на девять десятых, было искреннее любопытство.