Поверхностное натяжение

– Изо всех тысяч паломников наших, вероятно, именно вы наиболее нуждаетесь в отпущении грехов, – заметил он по-английски. Чуть в отдалении пошла беззвучно крутиться магнитофонная пленка; дела архивные составляли еще одну, не менее пламенную страсть Адриана VII, как и неукоснительное следование букве текста. – Впрочем, невелика надежда, что удостоитесь вы отпущения. Просто невероятно, чтоб из всей нашей паствы именно иезуит впал вдруг в манихейство. При том, что как раз ваша духовная школа с особым тщанием предостерегает от ошибок этой ереси.

– Ваше святейшество, факты…

– Не будем зря терять времени, – поднял руку Адриан. – Мы уже ознакомились как с вашими выводами, так и с логическими построениями. В хитроумии вам, святой отец, не откажешь, но налицо и серьезнейший просчет… впрочем, об этом чуть позже. Поведайте сначала нам об этом создании, Эгтверчи – не как о воплощении недоброго духа, но как представлялся бы он вам, будь человеком.

Руис-Санчес нахмурился; словечко это, «воплощение», затронуло в нем некую слабую жилку – словно бы что-то кому-то когда-то пообещал и забыл, а теперь поздно. Ощущение напоминало давний кошмарный сон, преследовавший его еще в духовной школе: будто непременно завалит выпускные экзамены, так как по забывчивости пропустил все до единого уроки латыни. Впрочем, теперешнее ощущение было расплывчатым донельзя.

– Ваше святейшество, о нем можно поведать по-всякому, – начал он. – В двадцатом веке литературный критик Колин Уилсон называл подобный тип личности «аутсайдером», или посторонним, и как раз наши теперешние аутсайдеры от него без ума; он проповедник без вероучения, интеллект без культуры, ищущий без цели. По-моему, совестью – в нашем понимании – он наделен; в этом отношении, как и во многих других, он радикально отличается от остальных литиан. Похоже, он глубоко заинтересован в моральных проблемах, но ко всем традиционным системам морали относится с полным презрением – включая рационалистичную до автоматизма мораль, поголовно практикуемую на Литии.

– И у его аудитории это находит некий отклик?

– Именно так, ваше святейшество, никак иначе. Правда, еще рано говорить, насколько этот отклик широк. Вчера вечером он поставил один чрезвычайно затейливый эксперимент – похоже, как раз с целью ответить на этот вопрос; скоро станет известно, насколько мощная у него опора. Но уже, пожалуй, ясно, что аудиторию его составляют те, кто ощущает отторжение, умственное и эмоциональное, к нашему обществу и главным его культурным традициям.

– Грамотно сформулировано, – к удивлению Руис-Санчеса, отозвался Адриан. – Грядут события непредвидимые, двух мнений быть не может; все дурные знамения указывали на этот год. Инквизиции приказано на какое-то время умерить пыл; мы считаем, лишать сейчас сана было бы шагом крайне немудрым.

Руис-Санчес замер как громом пораженный. Ни процесса… ни отлучения? Развитие событий происходило в темпе барабанного боя, воскрешая в памяти одуряюще-монотонный ливень Коредещ-Сфата.

– Почему, ваше святейшество? – еле слышно спросил он.

– Мы считаем, вам может быть уготовано Всевышним встать под знамена Святого Михаила, – взвешивая каждое слово, проговорил папа.

– Мне, ваше святейшество? Еретику?

– Ной тоже был несовершенен, если помните, – отозвался Адриан; Руис-Санчесу даже показалось, что по лицу того скользнула усмешка. – Он был всего лишь человек, которому дали еще один шанс. Гете – убеждения которого в значительной степени также были еретическими, – трансформировав легенду о Фаусте, вывел из нее ту же мораль: суть великой драмы всегда в искуплении, и всегда искуплению предшествует крестный путь. К тому же, святой отец, задумайтесь на минуточку об уникальности данного еретического проявления. Откуда вдруг возник в двадцать первом веке одинокий манихей? Что это: дикий, бессмысленный анахронизм – или недоброе знамение?

На несколько секунд он умолк, перебирая четки.

– Разумеется, – добавил он, – очиститься вам необходимо, если сможете. За тем мы вас и вызвали. Как и вы, мы полагаем, что в литианском кризисе без врага рода человеческого не обошлось; но мы не считаем, что требуется хоть в чем-то поступаться догматикой. Все упирается в вопрос о творческой силе. Скажите, святой отец: когда вы впервые убедились, что Лития – это воплощение недоброго духа, как вы поступили?

– Поступил? – заторможенно переспросил Руис-Санчес. – Никак, ваше святейшество… ну, кроме того, что отражено в отчете. Ничего больше мне и в голову не приходило.

– То есть вы не подумали, что злой дух возможно изгнать и что власть изгонять вверена Всевышним в ваши руки?

Руис-Санчес впал в совершеннейший ступор.

– Изгнать?.. – выдавил он. – Ваше святейшество… Может, я сглупил; чувствую себя я полным дураком. Но… насколько мне известно, церковь не практикует экзорцизма вот уже два с лишним века. В духовной школе меня учили, что «демонов воздуха» отменила метеорология, а «одержимость» – нейрофизиология. Мне бы такого и в голову никогда не пришло.

– Не в том дело, что экзорцизм не практикуется – просто не поощряется, дабы избегать профанации, – произнес Адриан. – Как вы только что сами отметили, применять его стали крайне ограниченно, поскольку церковь желала пресечь злоупотребление данным ритуалом – в основном невежественными сельскими священниками, которые только подрывали репутацию церкви, изгоняя демонов из больных коров, а также совершенно здоровых козлов и черных котов. Но речь, святой отец, не о ветеринарии, погоде или душевных заболеваниях.

– Тогда… не хотите же ваше святейшество сказать, что… что мне следовало подвергнуть экзорцизму целую планету?!

– Почему бы и нет? – сказал Адриан. – Разумеется, то, что вы находились на самой планете, могло как-то, на подсознательном уровне, воспрепятствовать появлению непосредственно тогда подобной мысли. Мы убеждены, что Провидение не оставило бы вас – на небесах определенно; а, может, и в делах мирских. Но это – единственное разрешение вашей дилеммы. Вот если бы экзорцизм не сработал – тогда можно было б уже и в ересь впадать. Ну не проще разве поверить в коллективную галлюцинацию всепланетного масштаба – мы-то знаем, что в принципе враг рода человеческого на такое способен, – чем в ересь о Сатане как Творце!

Иезуит склонил голову. Груз собственного ничтожества грозил вдавить его в пол. На Литии почти все часы досуга он убил на скрупулезный разбор книжки, которая, если разобраться, вполне могла быть надиктована тем же врагом; впрочем, ничего существенного Руис-Санчес так и не углядел на всех 628 страницах демонического, безостановочного словесного потока.

– Еще не поздно попытаться, – мягко проговорил Адриан. – Другого пути перед вами нет. – Внезапно лицо его стало суровым, окаменело. – Как мы напомнили инквизиции, сана вы лишены автоматически, с момента, как впустили мерзость эту к себе в душу. В формальном закреплении сей факт не нуждается – а в силу некоторых соображений как политического, так и духовного толка с формальным закреплением лучше повременить. Пока же вы должны покинуть Рим, доктор Руис-Санчес, и без благословения нашего; и не будут отпущены грехи ваши. Для вас святой год – это год битвы; битвы, трофеем в которой – весь мир. Когда одержите победу, вам будет дозволено вернуться – но не раньше. Прощайте.

Тем же вечером доктор Рамон Руис-Санчес – мирянин, отягощенный проклятием, – вылетел из Рима в Нью-Йорк. Быстрее и быстрее надвигался потоп нелепых случайностей; вот-вот придет пора строить ковчеги. Но воды вздымались, и слова «В Твою руку предаются они» безостановочно крутились в его усталом мозгу, – но думал он не о кишащих миллиардах обитателей катакомб. Думал он о Штексе; и мысль, что обряд экзорцизма может увенчаться для этого вдумчивого существа, для всей расы его и цивилизации бесследным исчезновением, возвращением в бесплодие и бессилие великого ничто, причиняла муку невыносимую.

В Твою руку… В Твою руку…





XVII




Цифры были что надо. Тех, для кого Эгтверчи сделался символом и рупором их безудержного недовольства, сосчитали – хотя личностей их было, конечно, не установить. Что такие есть, удивляться не приходилось – криминальная и психиатрическая статистика свидетельствовали о том давным-давно и недвусмысленно, – но цифры ошеломляли. Похоже, чуть ли не треть живущих в обществе двадцать первого века ненавидели это самое общество до глубины души.

«Интересно, – вдруг пришло в голову Руис-Санчесу, – а будь такой подсчет возможен в любую эпоху, пропорция сохранилась бы?»

– Как по-твоему, может, мне с Эгтверчи поговорить? – поинтересовался он у Микелиса, у которого остановился на какое-то время по возвращении из Рима, да все никак не мог съехать: тот категорически не желал отпускать.

– Ну, по крайней мере, от моих с ним разговоров проку не было никакого, – сказал Микелис. – А у тебя, может, что и выйдет – хотя, признаться, сомневаюсь. Спорить с ним тяжело вдвойне, потому что, похоже, сам он ото всей этой заварухи удовлетворения не получает ни малейшего.

– Аудиторию свою он знает гораздо лучше нас, – добавила Лью. – А с ростом ее численности он, похоже, лишь сильнее озлобляется. Думаю, это постоянно напоминает ему, что по-настоящему своим на Земле он никогда не будет, хоть из кожи вон вылези; что так навсегда и останется изгоем. Он думает, будто интересен только тем, кто и сами изгои, на собственной-то планете. Конечно, это неправда, но ему кажется именно так.

– Правды в этом достаточно, чтобы разубедить его было крайне маловероятно, – мрачно согласился Руис-Санчес.

Он передвинул кресло, дабы не видеть пчел Лью, прилежно трудившихся за стеклом на залитой солнцем лоджии. В любой другой момент его было б от них клещами не оторвать, но сейчас он не мог позволить себе отвлекаться.


– И, разумеется, как он прекрасно понимает, ему никогда не узнать, что такое быть настоящим литианином, несмотря там на фенотип, генотип… – добавил Руис-Санчес. – Может, Штекса, встреться они, как-нибудь и донес до него эту мысль… или нет, им общаться – и то пришлось бы через переводчика.

– Литианский Эгтверчи изучал, – произнес Микелис. – Но говорит на нем пока очень слабенько; наверно, даже хуже меня. Читать ему нечего, кроме грамматики, которую ты составил – остальные материалы от него до сих пор засекречены; да и поговорить не с кем. Вот он и скрипит, как несмазанная телега. Впрочем, Рамон, переводчиком мог бы выступить ты.

– Да, конечно, мог бы. Только, Майк, это физически невозможно. Нам никак не успеть переправить Штексу сюда – будь то даже в нашей власти и по средствам.

– Я не о том. Я о «трансконе» – последней разработке Дюбуа, трансконтинуум-радио. Не в курсе, насколько оно уже реализовано в железе… но импульсы Почтовое дерево испускает мощнейшие – может, Дюбуа и засек бы их. Тогда почему бы не поговорить со Штексой? В любом случае разузнать попробую.

– Рад бы попытаться, – сказал Руис-Санчес. – Впрочем, звучит не больно-то обнадеживающе…

Он осекся и погрузился в раздумье – не то чтобы рассчитывая найти новые ответы (об эту стену он уже предостаточно побился головой), скорее вопросы, какие еще необходимо задать. На мысль его навела внешность Микелиса. Поначалу он был просто шокирован, да и до сих пор не то чтобы свыкся. Химик – высокий, крупный – как-то вдруг постарел: лицо осунулось, а под глазами пролегли четко очерченные желтоватые круги. Лью выглядела не лучше – пусть и не постаревшей, но совершенно несчастной. Между ними явственно ощущалась напряженность – будто им так и не удалось отгородиться друг другом, словно прочным щитом, от напряженности, которой полон окружающий мир.

– Может, Агронски знает что-нибудь полезное, – едва слышно, проговорил он.

– Может, – отозвался Микелис. – Я видел его только раз, на том званом вечере, где Эгтверчи устроил тарарам. Вел он себя очень странно. Уверен, что он узнал нас, но все время отводил глаза; какое уж там – подойти поговорить. Собственно, даже не припомню, чтоб он вообще хоть с кем-нибудь там беседовал. Сидел себе в углу да на выпивку налегал. Совершенно на него не похоже.

– Как по-твоему, что его туда занесло?

– О, можешь не напрягаться. Он большой поклонник Эгтверчи.

– Кто, Мартин?!

– Эгтверчи сам хвастался. Он говорил, что надеется в конечном итоге привлечь на свою сторону всю нашу комиссию. – Микелис поморщился. – Судя по тому, как Агронски там себя вел, скоро ни Эгтверчи, ни кому-либо вообще проку от него не будет ни малейшего.

– Итак, еще одной душой больше на пути к вечному проклятию, – мрачно произнес Руис-Санчес. – Можно было догадаться. Агронски и без того не видел какого-то особенного смысла жизни, так что Эгтверчи легче легкого было перерезать последнюю ниточку, связывавшую его с реальностью. Именно так обычно зло и делает – опустошает.

– Честно говоря, не уверен, что во всем виноват Эгтверчи, – уныло сказал Микелис. – Он, скорее, симптом. И без того Земля буквально кишит шизофрениками. Если хоть какие-то предпосылки к тому у Агронски были (а были наверняка), единственное, чего не хватало для полноты картины, это вернуться на родную почву; тут-то все буйным цветом и расцвело.

– Мне так не показалось, – возразила Лью. – Из того немногого, что я видела и что ты мне о нем говорил, у меня сложилось впечатление, будто он до одури нормален – даже немного простоват. Не могу представить, во что бы такое он мог закопаться – и настолько глубоко, чтобы спятить. Или что могло искусить его низвергнуться в твой, Рамон, теологический вакуум.

– В данной вселенной дискурса, Лью, все мы одним мирром мазаны, – удрученно отозвался Руис-Санчес. – И, судя по тому, что говорил Майк, вряд ли мы уже сможем как-то Мартину помочь. А он – только… только один отдельно взятый пример того, что творится повсюду, куда достигает голос Эгтверчи.

– В любом случае, ошибочно думать о шизофрении как о душевном заболевании, – сказал Микелис. – Давным-давно, при первых клинических описаниях, англичане называли ее «болезнью водителей грузовиков». Если ж она подкашивает интеллектуала, смотрится более впечатляюще только потому, что тот способен выразить свои ощущения: Нижинский, Ван Гог, Т. Е. Лоуренс, Ницше, Уилсон… список длинный, но просто тьфу по сравнению с общим числом случаев из простых смертных. Которых подкашивает, если сравнить с интеллектуалами, ну, наверно, пятьдесят к одному. Агронски – самая обычная жертва, ни больше ни меньше.[39]

– Что там с угрозой, о которой ты говорил? – поинтересовался Руис-Санчес. – Вчера вечером Эгтверчи опять был в эфире, и никто не дергался перевести его под вашу опеку. Что, ваш многоипостасный приятель со своим мудреным головным убором только зря сотрясал воздух?

– Похоже, что так, – с надеждой в голосе сказал Микелис. – С тех пор они как воды в рот набрали, так что я могу только догадываться; но не исключено, что твое возвращение спутало им все карты. Они рассчитывали, что тебя публично лишат сана – и теперь все их планы, когда оглашать решение по Литии, пошли наперекосяк. Может, они ждут, что предпримешь ты.

– И я, – мрачно отозвался Руис-Санчес, – жду того же. Может, я ничего и не предприму – что, вероятно, окончательно собьет всех с толку. По-моему, Майк, у них связаны руки. Продукцию «Бифалько» он упомянул открытым текстом только тогда, первый раз – и, наверно, продажи подскочили просто сказочно, раз спонсоры не снимают Эгтверчи с эфира. А какое основание могла бы подвести комиссия ООН по средствам связи, просто ума не приложу. – Он издал смешок. – Они чуть ли не полвека из кожи вон лезли, пытались подвигнуть программы новостей смелее комментировать события; что ж, Эгтверчи – гигантский шаг в этом направлении.

– А я думал, они попытаются привесить ему подстрекательство к бунту, – сказал Микелис.

– Насколько я знаю, ни к какому бунту он не подстрекал, – ответил Руис-Санчес. – Беспорядки во Фриско, судя по всему, вспыхнули совершенно спонтанно – кстати, среди всего, что показывали, я нигде не заметил в толпе тех его молодчиков, в форме.

– Но он издевался над полицией и восхвалял бунтарский дух, – вставила Лью. – И вообще, всячески потворствовал.

– Потворство и подстрекательство – не одно и то же, – заметил Микелис. – Рамон, я, кажется, понял, о чем ты. Он достаточно ушлый, чтобы не предпринимать ничего, что могло бы подвести под статью – а если арестовать без законных оснований, это равносильно политическому самоубийству. Вот уж действительно будет подстрекательство к бунту – со стороны ООН.

– К тому же, что они станут с ним делать, если вынесут обвинительный приговор? – спросил Руис. – Гражданин-то он гражданин, но физиология ведь совершенно другая; впаяй ему тридцатидневный срок, и они уже рискуют получить на руки труп. Полагаю, его можно было бы депортировать – но персоной нон грата его не объявишь, если не признать Литию иностранной державой; а пока доклад не обнародован, Лития считается протекторатом с полным правом вступления в ООН!

– Как же, как же, – сказал Микелис. – Тогда весь Кливеров проект – псу под хвост.

И снова у Руис-Санчеса душа ухнула куда-то далеко-далеко вниз, точно так же, как когда Микелис первый раз поделился новостью.

– Как там у него дела? – поинтересовался он.

– Толком не знаю. Слышал только, что оборудования ему туда шлют тьму-тьмущую. Очередной груз – через две недели. Говорят, сразу по получении Кливер собирается ставить какой-то решающий эксперимент. Значит, довольно скоро – новые корабли летят всего месяц.

– Снова предан, – с горечью произнес Руис-Санчес.

– И что, Рамон, ты совершенно бессилен? – спросила Лью.

– Максимум, что могу, это выступить переводчиком между Штексой и Эгтверчи – если выйдет связаться.

– Да, но…

– Понимаю, о чем ты, – сказал он. – Да, есть одно решительное действие, которое мне под силу. Может, оно и сработает. Собственно, попытаться я просто обязан. – Он уставился на них, не видя. В уши настойчиво лезло пчелиное жужжание, крайне напоминая неумолчную песнь литианских джунглей. – Но, – сказал он, – вряд ли я на это пойду.

Микелис сдвинул брови. И обычно-то он был весьма грозен, а когда его приперли в угол и оставили единственную лазейку, соперничать с ним мог бы разве что мощный бульдозер.

Люсьен Дюбуа, граф Овернский, экс-прокурор Канарский и пожизненный член научного братства, сердечно принял всю компанию в своем канадском пристанище. Даже при виде сардонически молчаливого Эгтверчи он и бровью не повел; рукопожатие их было таким, будто они старые друзья и не виделись буквально несколько недель. Графу было за пятьдесят, заметно выдавалось брюшко; с ног до головы он казался коричневым: редкие пряди каштановых волос на дочерна загорелом черепе, шоколадного цвета костюм, а в зубах – длинная сигара.

Строение, где он их принял – Руис-Санчеса, Микелиса, Лью и Эгтверчи, – было чем-то средним между лабораторией и охотничьим домиком. В глаза бросались открытый камин, грубоватая мебель, стойка с ружьями, лосиная голова и невероятная мешанина проводов и аппаратуры.

– Ни в коей мере не уверен, что оно сработает, – тут же сообщил граф. – Как видите, до сих пор все на стадии доводки. Не упомню уж, сколько лет не приходилось брать в руки паяльник или вольтметр, так что где-нибудь в этой куче проводов легко может что-то закоротить… Но подпустить электронщика со стороны я просто не мог.