Потерянный ребенок

Харви заставил себя промолчать, но в его голове возникла жуткая картина, где Адам укладывал волосы перед зеркалом, а малышка плакала, лежа рядом на холодном полу.

Адам. Одно лишь упоминание его имени заставляло Харви вздрагивать от неприязни. Их с Джесси отношения развивались так быстро. Она встретила его спустя всего год после смерти Лиз, а через полгода уже забеременела от него и переехала к нему в квартиру. Харви не находил себе покоя из-за того, что они еще не успели заложить фундамент прочных отношений, способных выдержать такое событие, как рождение ребенка, но Джесси, казалось, никогда не снимала своих розовых очков, в то время как его собственный внутренний детектор бреда пищал без умолку всякий раз, когда Адам входил в комнату. Он представил себе, как тот пакует свои фотоаппараты и читает в полной тишине журналы, рассевшись в удобном кресле самолета, а Джесси, не спавшая несколько дней, остается наедине с плачущей малышкой и восьмичасовой работой в столице.

Конечно, Харви пытался найти с ним общий язык, правда пытался – ради Джесси он был готов на многое. Однако вскоре ему стало ясно, что любимой темой Адама для обсуждения был он сам, да и на Джесси он смотрел не так, как ее предыдущие парни. Раньше она встречалась с чудесными парнями, добрыми малыми, которые искренне ее любили, но почти всех она бросила, разбив им сердце; Адам же был другим. Прежде чем стать фотографом, он был моделью, и, казалось, себя он любил куда больше, чем Джесси. Снова и снова Харви ловил себя на мысли о том, что Адам медленно и осторожно устраивал их с Джесси совместную жизнь так, как было удобно ему, в то время как Джесси должна была идти на жертвы и брать весь удар на себя.

Находиться рядом с ними и видеть это неравновесие было сперва неуютно, затем – невыносимо, и вскоре, несмотря на то что он продолжал беспокоиться о понесшей тяжкую утрату дочери, он уже стал искать разные поводы не приходить к ним вовсе.

Но теперь, зная, что он посчитал собственное горе и неприязнь к Адаму важнее отношений с родной дочерью, Джесси отвернулась от него в самый важный момент.

Вместо того чтобы обсудить все с ним, Джесси, казалось, предпочла пойти по следам прошлого и отправилась в бухту Уиттеринг, где они с Лиз проводили каждое лето с самого ее детства. Неужели они с малышкой были где-то здесь, в этих песчаных дюнах? Уже начинало темнеть. А может, они были у самого моря? Ему становилось не по себе от одной мысли о том, что Джесси отправилась на автобусе к морю в такую ужасную погоду вместе с дочкой спустя какие-то часы после родов. Когда он ее видел в последний раз, она даже ходить могла с трудом. Харви представил, как давно прошедшим летом Джесси и Лиз бежали к морю, держась за руки и смеясь, – и как сейчас Джесси стояла со своей девочкой на руках у самой кромки воды, совершенно одинокая и отчаявшаяся.

Уже смеркалось, когда Харви заметил полицейского в штатском, который стоял на пороге фермерского домика, и тяжело вздохнул. Это был главный дом фермы «Сивью» – небольшой, в георгианском стиле. В нем выросло пять поколений его семьи, но выглядел он точно так же, как и в его детстве: окна обвивали глицинии, над входной дверью висел черный кованый фонарь. Харви представил себе, как он сам, только в молодости, переступал порог входной двери, щеки его горели после дня, проведенного в поле, а выпивший отец дремал у потрескивающего в камине огня.

Он потратил все силы на то, чтобы удержать ферму и не позволить ночи, когда погибли родители Ребекки, изменить ход всей его жизни, но в конце концов это все равно произошло.

Полиция знала, что в ту ночь его не было в «Сивью», но слухи о романе между Гарриет и его отцом не утихали. Чувствуя себя виноватым в том, что он помимо своей воли мог сыграть роль в смерти Гарриет, дав Джейкобу повод думать, что между ним и Гарриет что-то было, его отец с той ночи пил не прекращая, пока не загнал себя в могилу.

Харви старался держаться, но, вынужденный платить неподъемный налог на наследство и мириться с супермаркетами, захватывающими все большую часть рынка, в какой-то момент он больше не мог держать голову над водой. Прошло несколько недель заполнения бумаг, и вот все памятные фотографии были собраны, мебель – вывезена, и Харви и Лиз отдали ключи от дома новым владельцам.

Он захлопнул дверцу и вышел из машины, ориентируясь в сумерках на шум прибоя. Чем ближе он оказывался к морю, тем яростнее его хлестал в лицо морозный морской ветер. Прошлое не отпускало его, как бы он ни старался забыть «Сивью» навсегда, и теперь, спустя сорок лет после того, как он отдал ключи от фермерского дома, он снова вернулся в его жизнь.

Уже был отлив, и Харви спустился по дощатому настилу и по мокрому песку к кромке воды и уставился на серое море. Опускался вечер, и ветер, гулявший по поверхности ноябрьского моря, трубил Харви о том, как свирепо сейчас море. Была ли Джесси здесь сегодня? Вошла ли она в море вместе с малышкой Элизабет? Прятались ли они в где-то в песчаных холмах позади него?

– Джессика! Джессика!!! – выкрикивал он ее имя снова и снова, пусть даже и знал, что это бесполезно, что он ничего не мог изменить. Он почувствовал себя обессиленным. Ноги едва держали его, а ледяная вода подступала к нему, просачиваясь в ботинки. Громко, отчаянно рыдая, он стал умолять погибшую жену помочь ему в поисках Джесси и ее крошки.

Харви не знал, как долго он там простоял, но, когда он снова поднял голову, было уже совсем темно. Его внимание привлек свет фонарика вдалеке: кто-то двигался по прибрежной тропинке, огибавшей утес, прямо к «Сивью». Луч достиг дома, через мгновение в комнатах зажегся свет, и Харви увидел, как два человека переступили порог. Он стоял неподвижно, глядя на домик на краю утеса, и наблюдал за двумя человеческими фигурами, переходившими из комнаты в комнату в поисках Джесси, а ночной ветер хлестал его по щекам, пока те вконец не онемели.

Харви стоял и смотрел, и та роковая ночь разыгрывалась перед его глазами, словно в одной из книжек с картинками, которые он любил листать в детстве. В каждом окне – своя сцена. Вот Ребекка наверху, в постели, и шторм бушует у ее окна; вот драка в гостиной, выстрелы, и Ребекка склоняется над окровавленным телом матери. Вот полиция, стучащая в дверь, и некий гость, который, по словам Ребекки, действительно существовал. Кем же он был – плодом ее воображения или реальным человеком?

Давным-давно эта ночь завладела его жизнью и уже никогда не отпускала его.

С того места, где он стоял, Харви было видно, как в поисках Джесси и девочки полиция включала свет то в одной, то в другой комнате. Внезапно у Харви зазвонил телефон, возвращая его в настоящее.

– Мистер Робертс? Это детектив-инспектор Галт.

– В чем дело? Вы нашли Джесси?

– Нет, но мы обнаружили в больнице Святого Дунстана в Чичестере одну женщину, с которой, как нам кажется, вам следует поговорить.

Детектива-инспектора Галт было плохо слышно – телефонная связь была ужасной.

– Кто она? Ей известно, где Джесси?

– Нет, но она ищет свою дочь.

– Не понимаю, о чем вы говорите? Свою дочь? Кто она? Извините, мне придется вам перезвонить.

– Ее зовут Сесилия Бартон. Она хочет поговорить с вами о своей дочери – Ребекке.

Не успела она произнести эти слова, как связь прервалась.





Глава двадцать вторая




Гарриет

13 января 1947 года

Гарриет Уотерхаус сидела в поезде, который мучительно медленно шел в сторону Уиттеринг-Бэй, чувствуя себя так, будто ее сердце должно было вот-вот остановиться.

Было всего четыре часа дня, но уже темнело, и ледяной дождь бил в окна поезда, покачивающегося на ходу.

У нее щипало глаза. Она была измучена, так как не спала всю ночь – Сесилия была одержима мыслью о том, что кто-то подсыпал в молоко Ребекки мышьяк. Только тогда, когда пришел врач и дал Сесилии успокоительное, Гарриет смогла забрать девочку из ее железной хватки и покормить.

Игнорировать болезнь Сесилии было уже невозможно, и всю ночь, пока Сесилия спала, Гарриет провела в кресле-качалке у камина, держа на руках Ребекку и стараясь дать ей как можно больше молока. Пока Сесилию держали, чтобы сделать ей укол, она кричала на весь дом, что Чарльз хочет убить ее саму и ребенка, потому что Ребекка была ему не родной дочерью. Ей уже было все равно, кто об этом узнает, но Чарльз, который еще несколько недель назад жил в Лондоне в родительском доме, был в ужасе от одной мысли о том, что позор мог выйти наружу.

Когда Сесилия и ее малышка уснули, Гарриет прокралась на цыпочках к комнате рядом с библиотекой, в которой у камина сидели сестры Чарльза и семейный врач. Она задержала дыхание и стала слушать.


– Завтра утром придут из опеки и заберут ребенка, – проговорила Маргарет, старшая сестра Чарльза. – Чарльз считает, что будет лучше, если ее увезут на удочерение в Америку, он хочет удостовериться, что их родство нельзя будет отследить по документам. Ему очень не хотелось бы, чтобы Ребекка объявилась через восемнадцать лет и устроила скандал.

– А что с Сесилией?

– Пока что он не хотел бы отправлять ее в сумасшедший дом. Не спрашивайте меня, почему, – у него слишком доброе сердце, из-за этого он и оказался во всей этой неразберихе. Так или иначе, он настаивает на том, чтобы сначала ее попробовали лечить здесь. Полагаю, он надеется, что она начнет идти на поправку, как только ребенка заберут, а после они смогут жить раздельно, не прибегая к разводу. В нашей семье никто никогда не разводился, и Чарльз не хочет расстраивать родителей, в особенности отца, у которого слабое сердце. Куда опять подевался бренди? Эта провинциальная прислуга никуда не годится.

Гарриет тихо вернулась в спальню Сесилии и осторожно подняла малышку из кроватки. Она вдыхала ее запах, целовала ее мягкие щечки, рассказывала ей о том, как ей жаль, что ее увезут далеко, в другую страну, к незнакомым людям, и о том, как она ее любит и как будет по ней скучать. Наконец она со слезами на глазах медленно опустила девочку обратно.

И все это время ни о чем не подозревающая Сесилия мирно спала рядом с ними – впервые за несколько недель.

Гарриет не знала, сколько именно она проспала, но проснулась она словно бы от резкого звука. Огонь в камине потух. Дверь на балкон была раскрыта. Тут же у нее возникло чувство, что что-то было не так, и, когда она с трудом повернула в сторону кроватки голову, словно налитую свинцом, она обнаружила, что та была пуста. Сесилия ни разу не покидала спальни с тех пор, как у нее родилась Ребекка. Гарриет быстро укрылась одеялом, распахнула дверь и выбежала в холодный каменный коридор.

Уже светало, но в доме было тихо, и, бросаясь от библиотеки к кабинету Чарльза, оттуда – в гостиную и обратно, глубоко в душе Гарриет понимала, что нигде их не найдет. Она не решилась звать Сесилию по имени, боясь кого-нибудь разбудить, прежде чем она поймет, что происходит. Спустя четверть часа тщательных поисков, еще до того, как прокричали первые петухи, Гарриет очутилась у черного входа, наспех надела ботинки и выскочила на январский мороз.

И тогда, стоя на пороге, протирая заспанные глаза и щурясь от солнечного света, освещавшего великолепно ухоженные лужайки, над которыми так старался Джейкоб, Гарриет наконец поняла, что Сесилия и ее дочь исчезли.

Поезд резко остановился на одной из станций, вернув Гарриет в настоящее. Хотя она и догадалась сразу, куда отправилась Сесилия, прошло шесть мучительно долгих часов, прежде чем она могла отправиться вслед за ней. Осознав, что Сесилия с дочерью пропали, Гарриет позвонила в полицию, и пока уходило драгоценное время, а Сесилия увозила девочку все дальше и дальше, Гарриет была вынуждена сидеть и отвечать на вопросы о ее предположительном местонахождении.

– Миссис Уотерхаус, мне очень трудно поверить в то, что вы знали, кажется, абсолютно все о жизни миссис Бартон, но понятия не имели о том, что она собирается сбежать с ребенком.

У детектива-инспектора были черные усы, от него разило потом. Он расхаживал по комнате и то и дело подходил к ней и наклонялся, слишком близко приближаясь к ее лицу.

– Если бы я что-либо знала о том, что она планирует сбежать, я бы сообщила о своих подозрениях мистеру Бартону, – тихо произнесла Гарриет. – Миссис Бартон крайне нехорошо себя чувствует, и я очень переживаю, что она сейчас бродит где-то в такую плохую погоду без теплой одежды, без денег и с беззащитной девочкой, которую я очень полюбила.

– Вы действительно не имеете ни малейшего представления о том, куда они могли направиться? Если вы знаете и выяснится, что вы нам не сказали, вы сядете в тюрьму за воспрепятствование полицейскому расследованию. А если ребенок хоть как-то пострадает… Мистер Бартон хочет только того, чтобы его жена и дочь поскорее вернулись домой целыми и невредимыми.

Гарриет подняла глаза на Маргарет Бартон, которая сидела напротив и внимательно следила за ней, постукивая пальцами по столу.

Стараясь отвлечься от того, насколько медленно поезд ехал по сельской местности Сассекса в сторону Уиттеринг-Бэй, Гарриет достала из сумки дневник и начала писать.

13 января 1947 года

Дорогой дневник,

Я в ужасе. Моя госпожа пропала. И она забрала малышку Ребекку с собой.

Я пишу эти строки в холодном вагоне поезда, направляющегося в Уиттеринг-Бэй, и напротив меня сидит дама, которая то и дело бросает на меня неодобрительные взгляды. Она безукоризненно одета, на ней белая блузка с туго повязанным красным поясом, и она так крепко держится за свою сумочку, как будто боится, что я у нее вырву ее из рук. Должно быть, у меня жуткий вид. Я почти не спала, волосы у меня взъерошены, а платье – не выглажено.

Пока мы едем в трясущемся вагоне, заледенелые поля за окном превращаются в туманное пятно, и я пытаюсь не думать о том, каково сейчас Сесилии и Ребекке. Я никогда не была в Уиттеринг-Бэй, но сейчас середина января, и, зная состояние Сесилии, я могу точно сказать, что Ребекка сейчас едва ли одета по погоде. Я почти могу представить себе, как холодный ветер высасывает тепло из маленького тельца Ребекки, а Сесилия слишком подавлена, чтобы заметить, что крошечные ручки и ножки Ребекки стремительно синеют… что она погибает от холода.

Я едва могу усидеть на месте, и за неимением иного способа взять себя в руки я решаю чем-нибудь себя отвлечь. Записывать все – вот, кажется, единственное, что помогает мне сохранить спокойствие и удерживает от того, чтобы встать посреди вагона и закричать от ужаса.

Как только полицейские уехали из особняка Норткот, я сказала повару, что мне нужно съездить в город по делам. Я не стала просить его подвезти меня, потому что не хотела отвечать на неудобные вопросы о том, куда именно мне нужно, и просто одолжила у конюха велосипед и поехала на железнодорожный вокзал Чичестера. До станции Уиттеринг-Бэй полчаса на поезде, а потом мне нужно будет пересесть на автобус до бухты. Увы, я не проехала даже половины пути, а ведь мне еще предстоит поездка на автобусе… Не представляю, что меня там ждет. Весь день я провела в полиции, меня часами допрашивали о том, где могла бы находиться Сесилия, – настолько ее мужу (и его родственникам) хочется замять этот скандал. Конечно же вскоре поступил звонок от крайне взволнованного мистера Бартона, который попросил меня передать трубку его сестре, добавив, что уже выезжает из Лондона. Прежде чем выполнить его просьбу, я успела сказать ему, что понятия не имею о том, куда исчезла Сесилия. Мне удалось подслушать их разговор из соседней комнаты: Джейн настаивала на том, что как только Сесилию найдут, ее нужно будет отправить в психиатрическую лечебницу, потому что ее состояние совершенно вышло из-под контроля. По тому, что дальше говорила Джейн, я могу предположить, что мистер Бартон в целом с нею согласен.

Я знаю, что иду на большой риск, не рассказывая им о бухте Уиттеринг, и знаю, что, когда я приеду туда, может быть уже слишком поздно. Но если они найдут ее первыми, то Ребекку заберут, а Сесилию отправят в лечебницу, и я больше никогда их не увижу…

Если бы только женщина напротив перестала так пристально на меня смотреть. Я не хочу привлекать внимания, нельзя, чтобы кто-нибудь меня заметил или запомнил. Несмотря на холод, у меня по шее струится пот, ладони все мокрые. В моем кармане лежит детская бутылочка с молоком, и ее горлышко заметно выступает наружу. Я уверена, что она это уже заметила. Уверена, она все поняла.

В вагоне очень душно, у меня болит голова, я встаю и открываю узкое окошко, но это не помогает. Меня все еще терзает страх, который поселился в моем сердце сегодня утром, когда я проснулась и обнаружила, что они исчезли. Не знаю, слышала ли меня Сесилия вчера, когда я рассказывала Ребекке, что ее заберут… Не знаю, возможно, это я во всем виновата. Я уже не понимаю, могу ли я сама себе доверять.

Поезд с грохотом останавливается на очередной станции. Женщина встает и проходит мимо меня. Я стараюсь не смотреть на нее, но все равно чувствую, как она буквально сверлит меня взглядом. У меня путаются мысли. Она читает меня, как открытую книгу, и выходит на остановку раньше, чтобы успеть сообщить обо мне в полицию. Меня терзают сомнения, правильно ли я поступила. Лучше бы я рассказала полиции о бухте Уиттеринг. Я знала, что буду рисковать жизнью малышки, если возьму все в свои руки.

Господи, пусть только они будут там. Пусть только они будут целы.





Когда Гарриет добралась до бухты и вышла из автобуса на извилистую дорожку, было уже практически темно, если не считать полной луны, яркий свет которой отражался на морской глади.

– Дорогуша, у тебя все в порядке? Ты точно знаешь, куда идти? – спросил ее водитель автобуса с долей беспокойства в голосе.

– Да, спасибо, все хорошо, – неубедительно отозвалась Гарриет.

Дувший с моря ветер сбивал ее с ног, и ледяной дождь хлестал ее по щекам. Гарриет окинула взором берег, нащупала в кармане бутылочку с молоком и ощутила невыразимое отчаяние.

Она так сильно хотела поскорее добраться до Сесилии и ее малышки, что даже не подумала о том, как с наступлением ночи окажется в совершенной глуши. Сесилия рассказывала ей, что «Сивью» можно было увидеть с берега, и выложенная булыжником дорожка вела из бухты прямо к входной двери – и действительно, спустя несколько минут перед Гарриет возник небольшой домик в георгианском стиле. Подойдя к нему, она увидела табличку: ФЕРМА СИВЬЮ. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы не открыть калитку, не броситься к двери и не постучать, умоляя о помощи. Никто не должен был узнать, кто она и почему она здесь: в противном случае кто-то мог позвонить в полицию. Гарриет отлично понимала, что в таком случае ей никогда больше не дадут увидеть Ребекку.

Не зная, что еще делать, она пошла в сторону темного, разъяренного моря в поисках тропинки, которая привела бы ее не к ферме, а к самому коттеджу «Сивью». Ветер был ужасно холодным, и она плотнее закуталась в свое тонкое шерстяное пальто. Ее кожаные шнурованные ботинки с каждым шагом все глубже погружались в холодный песок. Несколько раз она чуть не споткнулась о высокие гребни песка, тут и там попадавшиеся на ее пути.

Наконец песчаные дюны уступили место ровному пляжу. Несколько раз, оступившись, Гарриет наступала ногой в ледяные лужи морской воды, и вскоре ее обувь промокла насквозь. От жестокого зимнего ветра Гарриет уже не чувствовала ни лица, ни рук. Она знала, что была уже близко, Сесилия говорила о тропинке, соединяющей «Сивью» с фермой, но обзор Гарриет закрывала возвышавшаяся над ней острая скала. Она знала, что ей нужно было, несмотря на ветер, пройти еще дальше к воде, чтобы заглянуть за скалу и найти тот самый дом.

Шум моря напоминал раскаты грома, и все же Гарриет заставляла себя идти дальше. Воображение рисовало ей страшную картину, на которой Сесилию и Ребекку уносили свирепые вздымающиеся волны. Спустя десять минут она пробилась так близко к морю, как только могла, и наконец достигла кромки воды.