Потерянные сердца

– Меня воспитала дотошная белая женщина. У всякой вещи было свое место. Даже у меня.

Наоми окидывает взглядом мое умытое лицо и закатанные рукава. Одежда у меня чистая, насколько это возможно, как и волосы. Я знаю, как заштопать там, где протерлось, и починить то, что порвалось, так что дырок на моих вещах не отыскать. Наоми расправляет юбку, как будто стыдится собственного внешнего вида. И зря. У нее три платья: розовое, голубое и желтое, все домотканые и незатейливые, но ей они идут.

– И где ваше место, мистер Лоури? – говорит она. От того, как напряженно звучит ее голос, у меня в груди все сжимается.

– Мэм? – переспрашиваю я, не сразу сообразив, о чем речь.

– Вы сказали, что у всякой вещи свое место.

– Сейчас мое место рядом с мулами, миссис Колдуэлл. – Я приподнимаю шляпу и обхожу Наоми, вручив ей пустую миску. Она увязывается следом.

– Я бы предпочла, чтобы вы называли меня мисс Мэй, если уж не Наоми.

– А где мистер Колдуэлл?

– Который из них?

– Тот, который сделал вас миссис, мэм.

Мой голос звучит натянуто, и мне становится неловко. Я знаю, что она вдова, но мне неизвестны обстоятельства, при которых она ею стала. Давно ли она вдова? Долго ли была замужем? Я хочу знать, но боюсь спросить. И не желаю привлекать лишнее внимание ни к себе, ни к ней, ни к тому, что мы проводим время вместе. Опять. Я прибавляю шагу. Она не отстает. Я скрываюсь за тополем, возле которого привязал Даму, в надежде ускользнуть, но Наоми в упорстве не уступает Уэббу.

– Я стала миссис, когда вышла за Дэниэла Колдуэлла. Но он умер. И я недолго носила эту фамилию. Так и не успела привыкнуть. Так что иногда я забываюсь и называю… не ту фамилию, – объясняет она. – Если будете называть меня миссис Колдуэлл, я подумаю, что вы обращаетесь к Эмельде.

Она останавливается рядом со мной и протягивает руку к Даме. Лошадь приветствует ее, ткнувшись носом в ладонь, и тихонько фыркает.

– Аака'а, – тихо ругаюсь я.

– Вы часто это повторяете. Что это значит? – спрашивает Наоми.

– Да ничего особенно не значит.

– Вы говорите так, когда вздыхаете.

– Такое уж это слово.

Чаще всего я даже не замечаю, как произношу его. Это слово из моих самых ранних воспоминаний. Моя мать шептала его, выражая усталость или удивление. Междометие, не означающее ничего и в то же время означающее все сразу.

– Мне нравится.

– Мэм, из-за вас у меня будут неприятности, – бормочу я себе под нос.

– Почему?

– Возвращайтесь к себе в фургон. Я стою на часах. И я не хочу, чтобы вас застали со мной.

– Мистер Лоури, вокруг нас с дюжину костров, крикни – услышат. И в простой беседе нет ничего неподобающего.

Я отступаю от нее на несколько шагов, увеличивая расстояние между нами, помня о том, что сказал Эбботт: «Она не для тебя, сынок».

– У всякой вещи свое место, – возражаю я, и мой голос звучит твердо.

– Я вас оскорбила.

– Неправда.

– Я не хотела вас обижать, когда сказала, что вы не похожи на других индейцев. Я просто хотела понять вас.

– Зачем?

– Вы ведете себя как белый. И говорите как белый… в большинстве случаев. И все же вы не белый.

– Я белый.

Я настолько же белый, насколько белы пауни.

– Правда? – удивляется Наоми. – Вы сказали, что вас воспитала белая женщина. Это была ваша мать?

– Да, – говорю я.

Дженни заменила мне мать во всех смыслах этого слова, а пускаться в объяснения я не желаю. Но когда Наоми поднимает на меня свои лучистые глаза, наклонив голову набок и терпеливо наблюдая, я почему-то делаю именно то, чего делать не собирался.

– Меня воспитал отец и его жена Дженни. Это сестра мистера Эбботта. Она мне не родная мать… Зато она меня воспитала.

– А кто родная? – спрашивает Наоми.


У меня в груди вскипает раздражение. Я еще не встречал женщины, которая бы так любила лезть не в свое дело.

– Женщина из племени пауни. А вы тоже не похожи на остальных, – добавляю я резким тоном.

– На остальных – это на кого? – не понимает она.

Я обвожу рукой лагерь переселенцев, указывая на людей, которые сидят ссутулившись возле костров с жестяными мисками в руках, поедая бобы с беконом.

– На других женщин. Вы не такая, как они.

– И много вы знаете женщин? – В ее голосе слышится ирония, и я понимаю, что она обратила мой собственный вопрос против меня. Мне ее не запугать. Эта девушка излишне любопытна… Но мне она нравится. А я не хочу, чтобы она мне нравилась.

– И чем же я от них отличаюсь? – спрашивает Наоми.

– Вы стоите здесь, разговариваете со мной.

Тут сложно спорить. Все остальные, не считая ее братьев, ко мне не суются. Я знаю, что дело скорее во мне, чем в них. Я не самый дружелюбный человек, и дружить с Наоми мне нельзя. Пора ее отпугнуть.

– Вам, похоже, все равно, что думают другие. Вы либо глупы, либо высокомерны, а я в отличие от вас не могу себе этого позволить, – говорю я.

Она вздрагивает будто от пощечины. Именно этого я и добивался. Жестокие слова трудно забыть, а мне нужно, чтобы она меня услышала.

Женщины приносят неприятности. Так было и будет всегда. Эту простую истину я усвоил очень рано. Когда я был еще мальчишкой, не успевшим окунуться в воды взрослой жизни, одна женщина из Сент-Джозефа, подруга Дженни – ее звали миссис Конуэй, – зажала меня в углу нашей гостиной и сунула руку мне в штаны и язык в рот. Когда я оцепенел от страха, она разозлилась и влепила мне пощечину. Через несколько недель она предприняла новую попытку, и тогда я ответил на поцелуй. Мне было странно и любопытно, я не знал, куда девать руки и что делать ртом. Она показала, и мне понравилось, но когда Дженни застала нас, ее подруга закричала и сбежала, заявив, что это я ее заставил. Так я узнал, что женщинам нельзя доверять, а меня никто слушать не станет. Вскоре явился муж этой женщины, желая разобраться со мной, и отец отдал ему лучшего из родившихся этой весной жеребят, чтобы смягчить его гнев.

Я не ходил в школу с сестрами, потому что другие девочки, как и учитель, боялись меня, а мальчишки дрались со мной, хотя я обычно начинал первым. Потасовки поднимали мне настроение, а драться я умел. Учитель попросил отца не пускать меня в школу, пока я не научусь себя вести. Отец отдал меня на воспитание Отактаю, полукровке из племени сиу, который какое-то время работал на него. Отактай хорошо владел ножами и рукопашным боем, а злости в нем было почти столько же, сколько во мне. Он гонял меня до упаду, а Дженни учила читать, писать и считать. Слова и цифры всегда давались мне легко, да и голова мне досталась не только лохматая, но и умная.

Я «знал» некоторых женщин в Форт-Кирни: нескольких пауни, одну из племени черноногих и кучку девиц легкого поведения из Иллинойса, которые ютились в домиках на задворках форта. Все знали, кто они такие, но никто ничего не говорил. Многие посещали их за деньги, а женщины таким образом зарабатывали на жизнь. У капитана Демпси где-то осталась жена, но Заря, та самая черноногая, была его любимицей, и делиться он не желал. Когда она улыбнулась мне и погладила меня по груди, я чуть не сорвал отцу договор на весенние поставки. Капитан Демпси потребовал, чтобы я не разевал рот на чужое, и я послушно отправился домой, окончательно уверившись, что от женщин одни неприятности.

– Вы не слишком-то хорошо обо мне думаете, не так ли, Джон Лоури? – спрашивает Наоми, прерывая мои воспоминания.

– Я о вас вообще не думаю, миссис Колдуэлл, – вру я, с нажимом повторяя эту фамилию, чтобы напомнить о ней нам обоим. Мне не нравится, когда она называет меня Джоном Лоури в таком же тоне, как Дженни. Я злюсь на нее, хотя у меня и нет на это никаких оснований. – Опыт подсказывает мне, что женщинам нельзя доверять.

– А мне он подсказывает, что мужчины на самом деле просто перепуганные мальчишки. Господь дал вам сильное тело, чтобы уравновесить вашу внутреннюю бесхребетность.

– Я вас не боюсь, – продолжаю врать я.

– Еще как боитесь, Джон Лоури.

– Уходи, девочка. Я не дурак, не на того напала.

– Я кто угодно, но уж точно не девочка, и с дураками я дружбу не вожу.

Я вспоминаю женщину, которая хотела, чтобы я поцеловал ее, а потом закричала, когда я выполнил ее желание. Интересно, попытается ли Наоми сбежать и устроить сцену, если я ее поцелую?

– Что за игры вы здесь устроили, миссис Колдуэлл? – вздыхаю я.

Она пристально смотрит на меня, моргает раз, потом другой. Изгиб ее длинных ресниц так и манит. У нее такое тонкое запястье, что мои пальцы легко обхватывают ее руку. Я тяну ее на себя. Наоми приподнимает подбородок. Ее ноздри раздуваются, как у лошади, почуявшей опасность, но она охотно подается мне навстречу. Ее дыхание щекочет мне лицо. Когда мои губы приближаются к ее губам, я готов раскрошить ее хрупкие кости своей железной хваткой. Я решаю, что буду груб. Жесток. Тогда она убежит в слезах и оставит меня в покое. Или ее отец придет ко мне с ружьем и потребует, чтобы я убирался отсюда. Ну и ладно. Я устал от медлительности каравана и сам могу добраться до Форт-Кирни вдвое быстрее. Мне же лучше, если я отделаюсь от каравана и заодно преподам Наоми Колдуэлл урок, который ей следовало усвоить уже давно. Но в последний момент я не нахожу в себе сил сделать это. Я не могу быть с ней грубым и не могу ее поцеловать. Я уклоняюсь от ее губ, хотя она уже тянется ко мне. Вместо страсти и гнева ей достается легкий и нежный поцелуй в лоб. Так ребенок мог бы поцеловать мать. Она отстраняется и выжидающе смотрит на меня.

– Я рассчитывала совсем не на такой поцелуй, – объявляет она.

– Неужели?

– Да, – серьезно отвечает она, потом делает глубокий вдох, и следующие слова вырываются у нее торопливо и нервно: – Я хочу, чтобы вы поцеловали меня так, будто думали об этом с нашей первой встречи.

Я смеюсь над ее красивыми словами, чтобы не дать себе прочувствовать их. Она сглатывает. Ей неловко. Я смутил ее. Пальцы сжимают подол платья, подбирают его, как будто она вот-вот сбежит. Вот и славно. Ей так будет лучше.

И все же я снова тянусь к ней. На этот раз не остается ни нежности, ни скромности. Я с силой вжимаю свои губы в ее, но Наоми не отстраняется и не пытается меня оттолкнуть. Она запускает пальцы мне в волосы – шляпа уже упала с моей головы – и тянет так сильно, что я невольно щелкаю зубами и выгибаю спину. Мои ладони скользят по ее хрупким, изящным ребрам. Я обхватываю ее и приподнимаю, прижимая к себе. Несколько секунд я слепо, смело целую ее, проникая в рот и облизывая губы, чтобы проучить нас обоих. Но она мягче, чем я ожидал: нежные губы и кожа, плавные изгибы тела, тихие вздохи. И она такая милая. Это поражает меня, и я отталкиваю ее, стыдясь своего поступка. Наоми спотыкается, пытается схватиться за мою руку, но я слишком далеко. Она падает на колени, уткнувшись ладонями в землю. Я бормочу длинное ругательство, за которое Дженни отвесила бы мне пощечину. Отец постоянно говорит это слово, но даже он постыдился бы произнести такое в присутствии женщины. Я подаюсь вперед, чтобы помочь ей подняться, но Наоми ловко встает сама, не обращая внимания на мою протянутую руку. Ладно. Мне и впрямь лучше к ней не прикасаться. У меня дрожат руки, да и ноги едва держат. Я провожу тыльной стороной руки по губам, стирая с них поцелуй. Она отряхивает ладони и юбку. Даже в темноте видно, что ее губы покраснели. Я слишком крепко ее поцеловал, и мне отчаянно хочется повторить. Наоми не смотрит мне в глаза, и я уже уверен, что мой план сработал. Она на меня разозлилась. Вот и славно. Так лучше всего. Но сердце у меня в груди колотится, переполненное стремлением искупить вину.

– Я знаю, почему вы так грубы со мной.

Ее голос звучит ласково, и я снова сбит с толку.

– И почему? – выдыхаю я.

– Вы считаете, что мы слишком разные.

– Спокойной ночи, миссис Колдуэлл, – говорю я, намекая, что пора проститься.

Мне нужно, чтобы она ушла. Осталась. Простила меня. Забыла меня.

– Андерсоны родом из Норвегии. Мак-Нили – ирландцы. Йоханн Грубер из Германии. Вы наполовину индеец, а я вдова. – Она пожимает плечами. – Мы все нужны друг другу. И все можем мирно жить бок о бок, разве не так? Для этого не обязательно быть одинаковыми.

– Некоторые культуры не могут сосуществовать. Это все равно что жить на суше с ластами вместо ног, – шепотом отвечаю я.