Потерянные сердца

Дождь не капает, он льет стеной. Струи разрезают воздух и падают на землю, перемешивая грязь. Мы прячемся от стихии в палатках и повозках, которые не дают дождю лупить нас, но не могут защитить от влаги, просачивающейся через трещинки и просветы. Под повозкой Эбботта расползаются лужи, пока все земля у нас под ногами не превращается в жижу. Эбботт особенно не жалуется. Потому он мне и нравится. В этом они с Дженни похожи, хотя Эбботт за словом в карман не лезет и всегда готов рассказать какую-нибудь байку. Я слушаю его болтовню, убаюканный шумом дождя и вынужденным бездействием. Погода хоть и сырая, зато не ветреная. Такой ливень остается только переждать. Я уже начинаю дремать, когда Эбботт вдруг прерывает свой рассказ о встрече с черноногими в Орегоне – историю, которую я и так уже слышал.

– Что она творит? – спрашивает он, но я так устал, что мне все равно.

Я даже глаза не открываю. Мне мокро, но спать тоже хочется, к тому же в такой дождь мне не нужно беспокоиться о табуне: вряд ли кто-то может украсть животных или спугнуть. Я поставил их в кружок – мордами внутрь, хвостами наружу, – и мне лень даже приподнять шляпу, чтобы посмотреть, о чем там ворчит Эбботт.

– Чтоб мне провалиться! Я уж думал, что все на свете повидал, – бормочет он.

Я бы предпочел, чтобы Эбботт оставил свои замечания при себе. Я же знаю, что он пытается втянуть меня в разговор.

– Эта бесовка решила устроить стирку под дождем.

Мои веки распахиваются. Я не знаю, как догадался, что речь о Наоми, но уверен, что это она. Я приподнимаю край холстины и выглядываю наружу. Повозки семейства Мэй прицеплены к фургону Эбботта. Вчера вечером они последними встроились в круг, соединив хвост с головой каравана.

Наоми Мэй вынесла два ведра со стиральной доской и теперь энергично трет белье, сжимая в правой руке кусок мыла. Ее тонкое платье промокло насквозь, а на голове у нее шляпа Уэбба вместо собственной. Наоми невозмутимо обрабатывает одежду всего семейства. Не тратя времени на полоскание, она просто перекидывает намыленные вещи через цепь между повозками, позволяя ливню сделать все за нее.

– Аака'а, – тихо выдыхаю я и выбираюсь под проливной дождь.

Мгновенно промокнув до нитки, я иду к ней, придерживая край шляпы, с которой стекает вода. Про себя я повторяю, что могло быть и хуже. Ветра нет, только тяжесть падающего с неба дождя, но и без ветра приятного мало.

– Так и умереть недолго, – рявкаю я, приблизившись к Наоми и расправляя у нее над головой свой промокший плащ, чтобы хоть немного защитить ее от дождя.

– Я никогда не болею, – кричит она в ответ, продолжая тереть белье.

– Не говорите так. Тому, кто говорит «никогда», жизнь спешит доказать обратное. – Дженни постоянно повторяет эту пословицу.

Но Наоми Мэй лишь качает головой.

– Я никогда не болею, – настаивает она.

Несколько секунд я смотрю на нее. Я хочу, чтобы она все бросила и спряталась от ливня, и в то же время задумываюсь о том, почему мне никогда не приходило в голову устроить стирку под дождем. Белье и впрямь отлично прополаскивается. Нужно только немного мыла, и дело сделано.

– Где ваши братья?

Я уже планирую хорошенько отчитать Уэбба, Уил ла и Уайатта.

– Я забрала у них одежду. Они остались в одном исподнем, сидят в повозках и дрожат под одеялами. – Она издает смешок.

– Вот и вам там же место, – говорю я.

– У меня есть выбор: страдать, сидя в повозке, или страдать, стирая белье. Во втором случае хотя бы вещи будут чистые.

– Если поднимется ветер, цепи не выдержат, и все ваше белье попадает в грязь.

– Тогда мне лучше поторопиться, – спокойно соглашается она.

– Аака'а, – снова бормочу я.

Бросить ее я не могу, остается только помочь. Дождь лупит с такой силой, что выжимать белье бесполезно, но я все равно пытаюсь, скручивая ткань, вытряхивая из нее мыльную пену и грязь, а Наоми тем временем продолжает тереть одежду под ливнем. Когда с последней рубашкой покончено, я выливаю грязную воду из бочки, и Наоми сбрасывает в нее белье, мокрое, но на удивление чистое.

– Повешу сушиться, когда тучи разойдутся, – объявляет она.

Я подталкиваю ее к повозке отца. Наоми благодарит меня с широкой улыбкой и заставляет пообещать, что я приду на ужин в следующий раз, когда она меня пригласит, после чего наконец уходит в укрытие.

– Положил глаз на хорошенькую вдову, Младший? – спрашивает Эбботт, когда я снова забираюсь под повозку и начинаю стаскивать с себя мокрую одежду.

На мгновение я застываю. Слово «вдова» звонким эхом отдается у меня в голове. Холода я уже не чувствую.

– Если тебе охота еще постирать, так у меня тоже накопилось немного грязной одежды, – фыркает Эбботт.

Не обращая на него внимания, я достаю из седельных сумок сухие штаны и рубашку. Одежда тут же пропитывается сыростью, но я натягиваю ее, кутаюсь в шерстяное пончо и скидываю намокшие ботинки.

– Зря ты высунулся. Она тебя о помощи не просила, и я готов биться об заклад, что весь караван на вас смотрел. Ты только что привлек к себе лишнее внимание. Из такого человека, как мистер Колдуэлл, лучше не делать себе врага. Она была замужем за его сыном, и старик до сих пор считает ее своей собственностью.

– Так что ж он ей сам не помог? – ворчу я.

Эбботт фыркает, но грозит мне пальцем.

– Не суйся к ней, сынок. Она не для тебя.

Я невольно ощетиниваюсь, но молчу. Выжав воду из шляпы, я надвигаю ее на лоб, как было до того, как мой отдых грубым образом прервали, прислоняюсь спиной к седлу и готовлюсь переждать ненастье в полудреме.

– Стирка под дождем. Ну и дурь, – бормочет Эбботт. – Если заболеешь, я тебя выхаживать не стану, и не надейся.


– Я никогда не болею, – говорю я, повторяя слова Наоми Мэй, и напрягаюсь, услышав смешок Эбботта.

– Да ты уже болен. Подхватил любовную лихорадку. У тебя все на лице написано.





* * *


После ливней Биг-Блю, где обычно не больше нескольких футов глубины, превратилась в ревущий поток. Повозки, направляющиеся в обе стороны, толпятся вдоль берегов. Над головой продолжают бродить мрачные облака, из которых вот-вот польет, и я знаю, что, если повременим с переправой, станет только хуже. Эбботт соглашается со мной и, не тратя времени даром, дает каравану сигнал разгружать фургоны, чтобы перевезти припасы через реку. Час уходит на споры о том, где лучше переправляться через реку и каким образом. Даже при том, что уровень воды поднялся, повозки приходится спускать с берега на канатах по одной, чтобы они не попадали в реку.

Полдюжины индейцев племени канза, одетых только в набедренные повязки да еще мокасины, чтобы защитить ступни от камней, соорудили грубые плоты, чтобы переправлять путешественников и их пожитки через реку, и берут по четыре доллара за фургон и по одному за человека. Животные переплывают бесплатно, зато за перевозку каждой партии припасов они требуют рубашку из холстины. Поначалу люди медлят, узнав о таких высоких ценах, и пытаются торговаться с канзами, но стоит одному фургону перевернуться вместе с семейством и всеми их пожитками, и переселенцы решают, что скупиться не следует.

Мои мулы останавливаются у воды, но я не тороплю их и сам захожу в воду по грудь, раскинув руки и показывая, что здесь безопасно. Потом я слегка дергаю повод, и Дама следует за мной без возражений. Она начинает плыть. Веревка между ней и мулом, нерешительно застывшим на берегу, начинает натягиваться. Горшок и Котелок, мои ослы, делают несколько шагов, входят в реку и догоняют меня, вытянув шеи и навострив уши. Мулы, связанные в длинную цепь, тут же спешат войти в воду, как будто ослы и кобыла пристыдили их своим примером.

Я оставляю возню с фургонами и припасами канзам и самим путешественникам и провожу следующие два часа, помогая перебраться через реку животным – волам, лошадям и овцам, – и мужчины из нашего каравана охотно на это соглашаются. Все, кроме мистера Колдуэлла, который, как и предупреждал Эбботт, сверлит меня злобным взглядом с тех самых пор, как я помог Наоми со стиркой. Мистер Колдуэлл уверен, что сам знает, как лучше. Он подгоняет криками и лупит своих животных, которых он не стал распрягать. Мулы упираются, несмотря на хлыст. Я тянусь к первому животному в упряжке и успокаиваю его тихим голосом. Хлыст мистера Колдуэлла щелкает, задевает край моей шляпы и хлещет меня по лицу. Я чувствую, как на щеках уже распухает след от удара, но не отпускаю поводья. Вместо этого я хватаю хлыст за кончик и вырываю его из рук хозяина.

– Так с ними не сладить, мистер Колдуэлл. Они больше вас и сильнее. Если будете их сечь, следующие две тысячи миль будете мучиться с ними перед каждым ручьем и речушкой. Нужно убедить мулов, что ни вы, ни вода для них не опасны. Я помогу им переплыть. Можете даже не распрягать.

– Вот же чертовы проныры! Я сам переправлю своих животных! – кричит мистер Колдуэлл.

– Мистер Колдуэлл, позвольте ему вам помочь. Он умеет управляться с мулами, – настаивает Наоми, спускаясь к нам по берегу.

Я думал, она переправилась уже несколько часов назад. Уэбба я сам перенес через реку на плечах, а Уилл и Уайатт примерно тогда же переплыли верхом на Плуте и Тюфяке.

– Я не стану платить этому полукровке или остальным краснорожим за то, что и сам могу сделать, – возражает мистер Колдуэлл.

Миссис Эмельда Колдуэлл сидит рядом с ним на козлах, белая, как холстина у нее за спиной.

– Ну же, Эмельда, – не сдается Наоми, приближаясь к фургону. – Спуститесь хотя бы вы. Мы с мамой пойдем вброд. Если мистер Колдуэлл так хочет перевернуться вместе с повозкой, то я бы предпочла, чтобы в ней не было вас.

Мистер Колдуэлл бросает на нее гневный взгляд, захлебываясь от возмущения.

– Ничего с Эмельдой не стрясется, вдова Колдуэлл! – рявкает он, переводя взгляд на меня, и снова дергает вожжи.

– Мне не нужно ваших денег, мистер Колдуэлл, – говорю я. Мне и правда не нужно. Я просто не хочу, чтобы он кричал на мулов. – Я помогу вам переплыть. Отпустите поводья и держитесь за козлы. И с миссис Колдуэлл ничего не случится, пусть сидит с вами.

Наоми бросает на меня взгляд, который я не могу расшифровать, одновременно любопытный и осторожный, как будто она силится понять, кто я такой и какое место занимаю. Она уже смотрела на меня так. Я снова хватаюсь за упряжь мулов, и на этот раз Колдуэлл не спорит, только поджимает губы и ослабляет поводья. Я без особого труда заманиваю мулов в реку, показывая, что мне от них нужно, и очень скоро и фургон, и животные, и их владельцы оказываются на противоположном берегу. Мистер Колдуэлл не благодарит меня, зато Эмельда принимает мою помощь и спускается с повозки, вцепившись в мою руку.

Пятьдесят фургонов и более двух сотен путешественников благополучно переправляются через Биг-Блю и, несмотря на усталость и промокшую одежду, начинают разбивать лагерь на другой стороне. Мы не единственные, кто встал на ночлег у реки, и далеко не последние. К ночи по берегам вспыхивают яркие точки костров, словно угольки в чернильной темноте. Каждый караван строит собственный круг и выставляет дозорных, чтобы следить за скотом, хотя уже начинается ругань из-за разбредающихся животных и чьих-то попыток их присвоить. Канзы, которые днем работали на переправе, заявляются в наш лагерь и требуют еды. Переселенцы спешат их накормить. Наслушавшись историй о нападениях кровожадных индейцев, они охотно делятся припасами. Канзы поглядывают на меня с подозрением, не понимая, кто я такой.

– Вы не похожи на них.

Наоми Мэй вручает мне миску с чем-то, что пахнет солониной и земляными каштанами. Может, я случайно произнес свою последнюю мысль вслух? Я настолько удивлен, что принимаю угощение из ее рук, хотя уже ужинал. Мне выпало первым стоять в дозоре, но травы много, и животные не пытаются отойти далеко от фургонов.

– На кого? – бормочу я.

– На всех индейцев, которых я видела.

Она пожимает плечами.

– И много вы видели индейцев?

Наоми не опускает взгляд, хотя я и пытаюсь ее смутить. Все по-честному. Она ведь тоже меня смущает.

– Несколько.

– Ну… есть много разных племен.

Я кладу в рот полную ложку жаркого. Оно оказывается довольно вкусным, так что я продолжаю есть, надеясь поскорее закончить, чтобы она забрала миску с ложкой и ушла.

– А вы из какого племени? – тихо спрашивает она, и я вздыхаю.

– Я вырос не в племени, – не выдерживаю я.

– Но вы не похожи на белых мужчин, которых я знаю.

– Неужели?

– Да. Вы очень аккуратный и чистоплотный.

Я фыркаю: