Потерянные сердца

– Я могу спеть, – отвечает Уилл.

Его губы дрожат, но плечи расправлены. Он поет знакомый мне гимн, который иногда пела Дженни, о благодати и сладких звуках. Голос Уилла звучит чисто и ровно, как у матери, но на третьей строфе он начинает плакать, так что Уайатт и Уэбб помогают ему допеть. Я петь не умею, поэтому просто произношу слова вместе с ними:

Господь мне милость обещал,

Я свято верю в это,

И щит мой будет крепче скал,

Пока хожу по свету.





Когда все сделано, я распрягаю мулов и подстраиваю упряжь на своей повозке под волов Уильяма, а затем собираю их, чтобы запрячь. Неподалеку от водопоя я замечаю капли крови и страницу, выпавшую из блокнота Наоми. Значит, здесь ее и схватили. От этого места тянутся следы неподкованных копыт. По крайней мере, теперь я знаю, откуда начать.

– Зачем ты запрягаешь волов? – удивляется Уайатт. – Мулы намного быстрее. Раз мы отправляемся в погоню за Наоми, нам важна скорость, разве не так?

Они с братьями перебрали припасы из повозки семейства Мэй, достали все, что еще можно спасти, и сложили в мой фургон.

– Я не могу отправиться по следу в повозке, Уайатт, – отвечаю я.

– Значит, мы ее бросим?

– Нет. Я поеду искать Наоми и Ульфа, а вы с братьями возьмете мой фургон и отправитесь догонять караван по колее.

– Нет, нет, нет! Мы поедем с тобой! – возражает он, мотая головой.

– Уайатт!

Тот снова качает головой, а его губы дрожат. Уайатт вот-вот сломается, а мне нужно, чтобы он держался.

– Ты сможешь, Уайатт. Ты должен. Помнишь, что сказала твоя мама, когда мы вернулись в лагерь, отыскав моих животных?

– Нет. Не помню, – с трудом выговаривает он.

– Она сказала, что ты уже совсем взрослый. Твоя мама поняла, что ты вырос. И она была права.

– С тобой, Джон, мне легко быть сильным. Но я не знаю, как я справлюсь без тебя.

– Мне нужно найти Наоми, Уайатт. И я не могу взять с собой Уилла и Уэбба. Ты это знаешь.

Он стонет, обхватив руками голову.

– В повозке есть деньги. Ты знаешь, куда я их положил. Волы у тебя тоже есть. Припасов вам хватит, а в караване найдутся те, кто о вас позаботятся. Продолжайте двигаться на Запад по дороге и непременно догоните их. Они опережают вас всего на день. А потом держитесь поближе к Эбботту. Он поможет вам добраться до Калифорнии, а я найду Наоми и приеду за вами.

– Ты обещаешь? – Уайатт больше не может сдерживать слезы, и мне хочется расплакаться вместе с ним, но мне слишком страшно.

– Обещаю. Не знаю, сколько на этой уйдет времени, но я обещаю вас найти.

– Хорошо, – шепчет Уайатт.

Я уже напоил животных, и они готовы отправляться в путь. Мне понадобится саврасый и несколько мулов, но я привязываю Котелка и трех мулов – по одному на каждого из мальчишек – к фургону. Они могут им пригодиться. Я сажаю Уэбба и Уилла в кузов и говорю им то же, что сказал Уайатту.

– Я не могу поехать с вами. Вы должны позаботиться друг о друге, тогда я смогу отыскать Наоми и Ульфа, – объясняю я. – Слушайтесь Уайатта. Ты, Уэбб, позаботься о Котелке и мулах. Теперь они принадлежат семейству Мэй. А ты, Уилл, продолжай присматривать за Уэббом.

Уэбб кидается мне на шею, а я тянусь к Уиллу, который побледнел и притих. Его слезы высохли, а глаза стали пустыми, но он позволяет взять себя за руку.

– Это все моя вина, Джон, – говорит Уилл. – Я убил индейца, поэтому на нас и напали.

– Ты не отвечаешь за поступки других людей. Я не видел, что произошло, но знаю одно: ты спас брата и не поддался страху. Я тобой горжусь.

– Я ненавижу их. Ненавижу индейцев, – плачет Уэбб, уткнувшись мне в плечо.

– Меня ты тоже ненавидишь? – тихо спрашиваю я. – Я ведь индеец.

– Нет. Тебя я люблю.

– И я тебя тоже люблю. Везде есть и плохие люди, и хорошие. Как среди индейцев, так и среди переселенцев. Помнишь, как мистер Колдуэлл разогнал моих мулов?

– Да. Мистера Колдуэлла я тоже ненавижу, – всхлипывает Уэбб.


– А помнишь мою подругу Ханаби? И Чарли? Они нам помогли. Не будь Чарли, мы с Уайаттом не вернулись бы к вам, – напоминаю я. – Так что стоит очень хорошо подумать, прежде чем говорить, что кого-то ненавидишь.

Уэбб молчит, и я выпускаю его из объятий.

– Пора отправляться в путь, – объявляю я.

– Мне страшно, Джон, – признается Уилл.

– Я знаю. Мне тоже страшно. Но мы все должны выполнить свой долг. И мы его выполним.

Повозка, покачиваясь, трогается с места. Уайатт погоняет волов отцовской палкой, а Уэбб и Уилл долго смотрят на меня в овальное окошко холщовой крыши.





16. Неизвестность




Наоми




УЛЬФ СПИТ, А Я БРЕДУ, спотыкаясь на каждом шагу. Это длится много миль. Передвигаться пешком я привыкла, но не с веревкой на шее, которая тащит меня вперед. К тому же мы идем со скоростью, удобной для лошадей, а не для женщины с ребенком на руках. Пот льется с меня ручьем и пропитывает платье. Рану под глазом щиплет, а в голове что-то стучит от каждого шага, но, как и все остальное, это ощущение кажется далеким. Я замечаю его с такой же отстраненностью, как и то, что солнце уже стоит в другом месте, а у меня в мокасине застрял камешек. Я смотрю вперед, цепляясь взглядом за черные перья в волосах одного из индейцев. Они свисают на спину и доходят до пояса его кожаных штанов. Я ни разу не оглянулась. За спиной у меня никого нет, и я боюсь, что упаду, если обернусь, и не смогу снова подняться или, что еще хуже, у меня отберут Ульфа.

Мама говорила, что с нами всегда случается то, чего мы больше всего боимся. Так было с Иовом в Библии. Считается, что Господь испытывал его. Мама с этим соглашалась, но добавляла, что это не единственное, чему нас учит история Иова: «“Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне…” Есть беды, которых не избежать. Их нужно пережить. Иов был лучшим из людей, но и его не миновали беды».

Мы добираемся до реки и переходим ее. Индейцы останавливаются, чтобы напоить животных. Они не снимают петлю с моей шеи, а просто бросают веревку и подталкивают меня к воде. С трудом переставляя ноги, я прохожу по берегу и падаю рядом с Гертой. Я вся дрожу и слишком сильно дергаю козу за вымя, вызывая у нее обиженное блеяние и разбрызгивая молоко по лицу Ульфа, но мне все же удается попасть струей молока ему в рот и несколько минут покормить, прежде чем меня снова поднимают и тащат дальше. Сама я попить не успеваю. Мы сворачиваем на северо-запад. Меня мучает жажда, а Ульф начинает кричать. Я умоляю индейцев остановиться, но они продолжают путь, не обращая внимания. В конце концов плач малыша сменяется тяжелым дыханием, и он вновь засыпает.

Солнце опускается все ниже, а мы приближаемся к лагерю. Поднимается крик, и я понимаю, что нас заметили. Страх, который весь день парил где-то надо мной, опускается мне на плечи, а спина горит от напряжения. Собаки начинают лаять, и я спотыкаюсь об одну из них. Пеленки Ульфа насквозь промокли, и я чувствую сильный запах мочи. Воины ликуют, крича и высоко поднимая щиты и копья. На остриях раскачиваются скальпы, и я тоже покачиваюсь. Всадник, ехавший на пегом пони, спешивается и без предупреждения вырывает у меня Ульфа. Мои руки настолько затекли, что не разгибаются, и я не могу даже потянуться к нему. Воин отдает Ульфа какой-то женщине, которая презрительно смотрит на моего брата. Она опускает его на землю и отворачивается. Мужчина разгневанно кричит что-то ей вслед, а затем поднимает Ульфа и идет за ней. Меня окружают женщины и дети, которые начинают дергать меня за волосы и одежду. Одна женщина дает мне пощечину, и порез под глазом снова начинает кровоточить. Я прикрываю голову негнущимися руками и проталкиваюсь сквозь толпу вслед за Ульфом. Я слышу его плач, но звук удаляется. Моего брата уносят. Я кричу, зову его, а индейские дети запрокидывают головы и начинают выть. Я понимаю, что они передразнивают меня, ведь его имя напоминает волчий вой.

А потом женщины тоже принимаются стонать и плакать, когда мертвеца снимают с лошади. Горе вдруг прокатывается по деревне, точно внезапная волна, пробегающая по водам Платта. Один из мужчин спрыгивает с лошади, входит в круг из женщин и детей и хватает меня за волосы, заставляя запрокинуть голову. Он поворачивает мое лицо из стороны в сторону и что-то говорит. Свободную руку воин подносит к моему рту, раздвигая губы грязным пальцем, и я чувствую запах крови и лошадиного пота. Индеец стучит костяшкой пальца по моим зубам, а потом щелкает своими, как будто выражая удовлетворение. Он вынимает палец из моего рта и подносит к левому глазу, оттягивая мне веко. Я вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но воин, похоже, в восторге от цвета моих глаз. Он поворачивает мою голову, удерживая веки открытыми, чтобы все посмотрели. Какая-то женщина плюет мне в лицо, и чужая слюна на мгновение ослепляет меня. Индеец, продолжая держать мои волосы, тащит меня за собой, а я спотыкаюсь, отчаянно пытаясь удержаться на ногах, и хватаюсь за его запястье, чтобы мне не вырвали волосы. Наверное, это немногим лучше, чем когда с тебя снимают скальп.

Я не знаю, отправится ли кто-нибудь искать меня и Ульфа. Не знаю. Джон. Джон будет меня искать. Я вздрагиваю, и меня снова начинает мутить. Папа и Уоррен мертвы. Мама… Мама тоже погибла. У меня перед глазами все чернеет. В голове пустота. Я не могу думать о них. Я надеюсь, что Джон не придет. Его просто убьют. И меня тоже убьют. Надеюсь, это случится быстро.





Джон




У Наоми на ногах мокасины. Это понятно по следам. У нее маленькие ступни, а шаги короткие, как будто она постоянно спотыкается. Других отпечатков ног я не вижу. Остальные следы принадлежат лошадям и двум мулам. Плут и Тюфяк. Цепочка более мелких отпечатков раздвоенных копыт говорит мне о том, что Герту тоже забрали. Я уже несколько раз сбивался со следа и возвращался назад. Теперь я снова его потерял и все больше убеждаюсь, что двигаюсь не в ту сторону.

Я замечаю белый клочок на сухой земле и кидаюсь следом. Мне приходится гнаться за ним еще полмили, прежде чем ветер прибивает его к кустику шалфея. К тому моменту как мне удается нагнать листок, я уже кричу от досады. Мой голос, сорванный и хриплый, пугает животных. Мулы перетаптываются на месте и стараются отойти от меня в сторону. Я спрыгиваю с Самсона и веду мулов за собой, чтобы подобрать листок, за которым гнался полчаса.

Это набросок, который я уже видел и оценил. «Ящики с костями» – гласит подпись, выведенная витиеватым почерком Наоми. Я представляю ее окровавленное тело, лежащее где-то между камней, пока ветер разбрасывает листы из ее блокнота. Потом я вспоминаю, как она разбрасывала по дороге рисунки, когда мы с Уайаттом отправились искать мулов, и успокаиваюсь. Наоми снова оставляет для меня след.





Наоми




Я не сразу открываю глаза, когда слышу, что лагерь оживает, и несколько секунд мне кажется, что я по-прежнему в караване и просто проснулась позже всех. Потом я вспоминаю, где нахожусь и почему, и меня переполняет такое невыносимое горе, что нет сил даже вздохнуть. Я начинаю хрипеть и давиться, хватая воздух ртом, и пес, рядом с которым я проспала всю ночь, тычется мордой между моих бедер, в кровавое пятно на платье. Я отталкиваю его, больше не пытаясь провалиться обратно в сон, и перекатываюсь на бок, подобрав колени к груди. Что-то снова толкает меня. Я отмахиваюсь, думая, что это пес, но натыкаюсь на чью-то ногу.

Надо мной стоит старуха. Ее кожа такая морщинистая и бурая, что напоминает кору дерева. Женщина смотрит на меня глубоко посаженными блестящими темными глазами и жестом велит следовать за ней. Я выхожу на улицу и вздрагиваю от яркого света восходящего солнца. Индейцы сворачивают лагерь. Вокруг бегают дети. Мужчины собирают лошадей, женщины складывают пожитки. Остальные жилища уже разобраны, костры потушены. Племя торопится сняться с лагеря. Многие пялятся на меня, но никто не пытается остановить. Вчера вечером все было примерно так же. Тот воин приволок меня за волосы в свое жилище, бросил в угол к облезлому псу и прорычал что-то непонятное. Старуха принесла мне воду и одеяло. Я попила и уснула.

Теперь она ведет меня к речке. Старуха невысокого роста, на голову ниже меня, но ее пальцы крепко сжимают мою руку, и мне ничего не остается, кроме как подчиниться. К тому же меня терзает жажда. Я спускаюсь вниз по течению, пока старуха наблюдает за мной с берега. Я откладываю сумочку с блокнотом, которая до сих пор висела у меня на шее, на камень, снимаю чулки и мокасины и прямо в одежде сажусь на дно. Вода доходит мне до подбородка. Я оттираю кровь, пропитавшую мое платье, достаю из кармана тряпки и прополаскиваю их. Река ледяная, а утро только началось. Я трясусь и вздрагиваю от холода, пытаясь хоть немного отмыться. Мне в голову приходит мысль сбежать. Просто уплыть по течению. Я смотрю на старуху. Она стоит, уставившись на меня в ответ. Седая прядь трепещет на ветру, будто машет мне на прощание. Потом из лагеря доносится детский плач, и меня охватывает стыд. Я не могу сбежать, бросив Ульфа. Я встаю, чувствуя, как вода стекает с платья, и ковыляю к берегу, осторожно наступая стертыми ногами на скользкие камни.

Я не могу спросить, где Ульф, поэтому изображаю, что держу ребенка на руках. Старуха молчит, и я предпринимаю еще одну попытку, стуча себе по груди и баюкая на руках воображаемого младенца. Женщина что-то говорит, но я не понимаю. Она повторяет громче, а потом хватает меня за руки, качая головой, и заставляет опустить их по швам. Боюсь, старуха хочет сказать мне то, о чем я и так уже догадываюсь. Ульф мне больше не принадлежит. Я пытаюсь представиться.

– На-о-ми, – медленно произношу я, показывая на себя. – Наоми.

Старуха фыркает, и я в отчаянии снова повторяю свое имя:

– Наоми.