Потерянные сердца

Но Джон не появляется, и караван выходит через несколько часов после рассвета. Наши животные напоены и сыты, бочки наполнены водой, а дорога уже ждет. Я оставляю на дереве еще одну записку с желтым лоскутом. Я стараюсь не поддаваться сомнениям, но даже мама начала задумываться.

– Они позаботятся друг о друге, – говорит она, – как в прошлый раз.

Я киваю и заставляю себя дышать ровнее, чтобы сдержать слезы. Мы не говорим об этом. Мы не озвучиваем свои страхи и предположения о том, что их могло задержать, но я знаю, что мамина голова тоже полна мрачных мыслей, и она, как и я, часто шепчет молитвы.

Ко всему прочему, у меня начались месячные. Кровь пропитывает панталоны, бедра трутся друг о друга, а поддерживать чистоту невозможно. Я говорю себе, что отсутствие Джона мне только на руку. Может, когда он вернется, все уже закончится и мне не нужно будет беспокоиться о нашей близости.

Мы проходим десять миль мимо кустиков шалфея и вулканических камней, прежде чем Эбботт трубит в рог и сворачивает с дороги в поисках родника, который непременно должен быть где-то рядом. Мы уже начинаем строить повозки вокруг жалкого клочка зелени в паре миль от дороги, когда папин фургон налетает на камень, и колесо ломается, а Элси Бингам, сидящая на Тюфяке, говорит, что вот-вот родит.

– Я не могу ехать дальше, – стонет она. – Мне нужно спуститься.

У нее начались схватки, и она боится упасть с мула. Мы с мамой помогаем ей спешиться и прийти в себя.

– Может, еще не скоро, Элси, – успокаивает ее мама. – У тебя первый ребенок, ты же слышала, как бывает. Лучше всего тебе сейчас отдохнуть, пока повозки остановились, а схватки еще редкие.

– Ладно, – кивает Элси. – Но… Если он не родится за ночь… вы останетесь со мной утром? Я знаю, что нужно идти дальше, но не уверена, что смогу.

– Уже темнеет, а у нас сломалось колесо, – говорит мама с легкой улыбкой. – Так что мы никуда не денемся.

– Что ж, слава богу, что колеса иногда ломаются, – вздыхает Элси.

– Мы с мамой тебя не бросим, – соглашаюсь я.

Я лишь надеюсь, что Джон и Уайатт не пройдут мимо. Они ведь не знают, что мы свернули.





Джон




Когда мулы начинаются шевелить ушами и водить носами, я выпрямляюсь на неудобных деревянных козлах и вглядываюсь в горизонт. Я весь день на него смотрю. Мы двигаемся на запад, солнце стоит высоко, а в воздухе висит пыль, поэтому дорогу плохо видно. Сегодня мы должны догнать караван, и внезапный интерес, проявленный мулами, заставляет мое сердце биться в предвкушении. Утром мы проехали Шип-Рок, и я нашел оставленный Наоми желтый лоскут и записку, прибитую к дереву. Она поставила дату и время выхода – вчерашнее утро, так что они должны быть уже близко.

– Ты что-нибудь видишь, Джон? – спрашивает Уайатт, жмурясь от солнца и сжимая зубы, на которых скрипит пыль. Он сидит на козлах рядом со мной, держа в руке ружье, как будто мы едем в почтовой карете.

– Нет, – качаю головой я. – Ничего не вижу. Но, кажется, мулы чуют, что Плут и Тюфяк где-то поблизости.

– Я думал, мы догоним их раньше, – говорит Уайатт. – Они ушли дальше, чем я ожидал.

Мы опаздываем. На несколько дней. Джефферсон Джонс выполнил обещание, но это заняло столько времени, что я уже готов был его убить. Он потратил целый день на возню в мастерской, потом еще целый день собирал повозку, пока не сообразил, что ему не хватает детали. Мы снова поехали к оврагу, где кузнец еще немного покопался, пока не нашел что искал, и так мы потеряли еще полдня. Под конец четвертого дня я сказал, что утром уеду и заберу мулов – всех до единого, – хоть с повозкой, хоть без нее. Джефферсон разозлился и от злости всерьез принялся за дело, так что к рассвету фургон был готов, а припасы погружены. Самсона я оставил себе, отдав вместо него Гуса, и кузнец не стал спорить. Я запряг остальных мулов, а Котелка и саврасого привязал по двум сторонам повозки.

Всю дорогу мы гнали изо всех сил, отдыхая лишь в самые темные ночные часы и вставая засветло. Мулы справляются, повозка до сих пор цела, а Уайатт бодр и весел. А вот я не справляюсь и совсем не весел, и, если бы не записки и лоскуты на деревьях, сообщавшие мне, что все в порядке, я бы, наверное, чувствовал себя хуже в сто раз.

– Они, возможно, еще далеко, – предупреждаю я. – Мулы чувствительны. Обычно они чуют все намного раньше остальных. Мы постепенно нагоняем караван и сейчас проходим через места, где он был совсем недавно. Может быть, в этом дело.

Но я даю мулам волю, позволяя им самим выбирать темп. Копыта шаг за шагом сокращают расстояние, и я крепче сжимаю вожжи, чувствуя, что животным не терпится пуститься в погоню. Когда они сами начинают замедлять ход, а потом и вовсе останавливаются, тяжело дыша в поднявшемся облаке пыли, я продолжаю сидеть на козлах, дожидаясь, пока все уляжется. Я окидываю взглядом окружающий нас простор, кустарники и скальные выступы, высматривая цепочку белых холщовых крыш на фоне приглушенных зеленых и коричневых оттенков августа. Но нас окружают лишь жара и безмолвие, и никого вокруг.

– Из-за пыли не разберешь, но тебе не кажется, что вон там дым? – спрашивает Уайатт, показывая на сероватое облако, поднимающееся справа от нас. Оно довольно далеко, так что невозможно понять, что горит. – По-моему, да. – Он втягивает носом воздух. – Чувствуешь запах?

Я чувствую, но мое внимание привлекает вовсе не гарь. Прямо перед столбом дыма можно разглядеть две фигурки, крошечные, не больше веснушек на носу Наоми. Я всматриваясь, не понимая, что передо мной. Путешественники не раз принимали здешние редкие деревья за людей. Мулы начинают бить копытами и плясать на месте, зато саврасый стоит неподвижно, подняв голову и глядя в ту же сторону, что и я.

– Тише, мулы. Тише, – успокаиваю я их.

Уши животных прижаты к голове, как будто они почуяли волка у водопоя и не знают, готовы ли рискнуть и подойти к воде.

– Пошли, – говорю я, встряхивая вожжи.

Они начинают двигаться, сворачивая с дороги и пробираясь между камней и шалфея к другой колее. Эти следы далеко не такие глубокие и отчетливые, как основные, но они ведут прямо к крошечным силуэтам в отдалении.

Уайатт молча сидит рядом со мной, и я благодарен ему за это молчание. У меня самого множество вопросов и совсем нет ответов. Я знаю лишь, что если мулы идут вперед и не упираются, значит, прямо сейчас нам не грозит никакая опасность. Они прибавляют шаг, фыркая и натягивая вожжи, но я придерживаю их, помня о колесах, которые могут сломаться. Сейчас мне не до ремонта. Через несколько минут фигуры становятся отчетливее.

– Джон, по-моему… По-моему, это Уилл и Уэбб.

Я забываю о хрупкости повозки и неудобных козлах и перестаю сдерживать мулов. Уайатт сжимает в одной руке ружье, а второй держится за сиденье.

– Где же весь караван? – спрашивает он, перекрикивая скрип колес. – Где, черт возьми, все фургоны?

Две фигурки начинают бежать нам навстречу, быстро двигая руками и ногами. Лохматые кудряшки подпрыгивают у них на голове. Мальчишки тоже нас увидели. Оба без шляп – впрочем, Уэбб и так всегда без нее, – и совсем одни. Кажется, будто между нами пролегли тысячи миль, и меня переполняет страх. На мгновение все замедляется, а звуки исчезают, и я слышу только стук собственного сердца. Потом я останавливаю мулов, спрыгиваю с козел с ружьем и флягой в руках и бегу по неровной земле навстречу новостям, которые боюсь услышать. Уилл падает прямо передо мной, а Уэбб обхватывает меня за ноги. Я обнимаю его, а Уайатт пытается поднять Уилла, но у того снова подкашиваются ноги, и Уайатт опускается на колени рядом с ним.

– Уилл? – говорит он, приобняв брата. – Уилл, что случилось? Где караван?


– Я н-не знаю. Они ушли б-без нас, – произносит тот, заикаясь. – У папы сломалось колесо, а у миссис Бингам н-начались роды. – Он начинает трястись всем телом.

Я даю ему немного воды и Уэббу тоже, хотя тот плачет и едва может сделать глоток. Потом они рассказывают нам все остальное.

– Индейцы, – говорит Уилл. – Я у-убил одного. Я не нарочно. А потом они убили папу и У-Уоррена. И мистера Б-Б-Бингама. И сс-сожгли п-п-повозки. Их больше нет. И мамы т-т-тоже нет.

– Мы спрятались за камнями, – в слезах перебивает его Уэбб. – Мы сидели там долго-долго, а повозки горели. Уилл меня не выпускал. Он лег на меня и зажал мне рот. Я бы их убил! Я бы спас Наоми!

Каждый вдох обжигает мне горло и грудь, но я все же задаю вопрос:

– Где она? Что случилось с Наоми?

Уайатт упрямо мотает головой, решительно отказываясь верить в услышанное, но из его глаз льются слезы. Уилл тоже расплакался, и мне отвечает Уэбб.

– Они забрали Наоми, – всхлипывает он, поднимая на меня глаза, полные горя. – Они ее увели.





* * *


Проехав еще около мили по неровной колее, я снова останавливаю повозку и велю мальчикам ждать меня внутри. Один из фургонов уже превратился в дымящиеся угли. Второй сожжен лишь частично, как будто огонь так и не разгорелся. С дуг свисают покрытые пеплом лоскуты холстины.

– Может, они не умерли, – не сдается Уэбб.

В его глазах еще теплится надежда пополам со страхом. Но Уилл точно знает.

– Они умерли, Уэбб, – шепчет он, закрыв лицо руками.

Уайатт хочет пойти со мной, но я угрожаю, что свяжу его, если он попробует высунуть нос из повозки.

– Оставайся здесь с Уэббом и Уиллом. И не смей выходить, вы все не смейте, пока я за вами не вернусь.

Уайатт сжимает ружье, его пыльное лицо исчерчено дорожками от слез, но подбородок упрямо выпячен, будто он готовиться спорить.

– Оставайся здесь, – повторяю я, глядя ему в глаза.

Он коротко кивает, сильнее стискивая ружье, и я отворачиваюсь, прихватив свое. Оно мне не понадобится, но я все равно беру его с собой. Я подхожу и осматриваю место происшествия. Две повозки, одна обгорела, другая превратилась в гору углей. Волов забирать не стали. Они, ничуть не пострадавшие, толпятся у водопоя. Когда я приближаюсь, они поднимают головы и смотрят на меня, а я – на тела, которые лежат поодаль.

Макушка Уильяма Мэя превратилась в открытую пузырящуюся рану. Кровь залила землю между ним и Уорреном, распластанным лицом вниз с раскинутыми возле головы отца ногами. Гомер Бингам лежит спиной к остальным с вытянутыми вперед руками, будто он, хватаясь за землю, пытался дотянуться до чего-то. Может, он силился добраться до жены, но не прополз и фута, прежде чем его убийца снял с него скальп.

Меня поражает такая унизительная смерть. Не просто сам факт смерти. Мне доводилось видеть смерть, но не такую, и глубокий, невыразимый стыд переполняет мою грудь. Такую смерть я понять не могу. Мне ничего не остается, кроме как вернуть им хоть толику достоинства и скрыть их от глаз мальчишек, ждущих в моей повозке. Смочив платок водой, я, как могу, стираю большую часть крови с их лиц и прикрываю шляпами запекшуюся кровь на их головах. А затем готовлюсь увидеть остальное.

Повозка семейства Мэй пострадала меньше, хотя холщовая крыша обгорела, а кузов обуглился. Я догадываюсь, что это фургон Уильяма, потому что у него не хватает колеса. Внутри я нахожу почерневшие припасы и покрытые копотью одеяла, но больше ничего. Ремни, державшие кормушку и бочку с водой, расплавились и порвались, и весь груз вывалился на землю. Бочка укатилась к дымящимся останкам второй повозки. От фургона Бингамов не осталось ничего, кроме обугленного остова, из которого торчит одна-единственная ивовая ветка. Только чугунный котелок, совсем не пострадав, торчит посреди неясной кучи углей, от которой исходят жар и едкий запах. Я заставляю себя подойти ближе.

От них мало что осталось: ни волос, ни формы, ни клочка кожи. Я не могу сказать, кто есть кто и как они умерли. Я вижу лишь обуглившиеся остатки двух тел, присыпанные пеплом, лежащие рядом и прикрытые небольшим обломком фургона, который упал на них. Мое горло сжимается от боли, сердце колотится, а руки не слушаются. Я отворачиваюсь и стараюсь выровнять дыхание. Я не знаю, что мне делать.

Уинифред. Уильям. Уоррен. Бингамы. Мальчики. Наоми.

– Аака'а, – со стоном выдыхаю я. – Наоми.

Я не знаю, где она. Не знаю, как найти ее, и не могу бросить семейство Мэй. Ни мальчишек, ни их погибших родных. Наших родных. Они и мои тоже. Это семья Наоми. А я обещал Уильяму, что позабочусь о них.

Я беспомощно озираюсь в поисках какой-нибудь подсказки. Инструменты Уильяма разбросаны возле колеса, которое он чинил, и я вдруг понимаю, что нужно сделать. Я только что потратил целую неделю, собирая фургон, поэтому хватаю нужные инструменты, забираюсь под уцелевшую повозку и выкручиваю болты, которые соединяют кузов с основой. Убрав их, я сталкиваю кузов с рамы, вываливая на землю обгоревшие припасы и остальное содержимое. Потом я переваливаю кузов к останкам второй повозки. Мне нужно в чем-то их всех похоронить. Земля твердая, а у меня мало времени. Одного за другим я оттаскиваю троих мужчин к останкам женщин, а потом накрываю всех перевернутым кузовом. Выглядит так, будто среди камней и кустов стоит стол, но главное, что смерть спрятана и все самое жуткое скрыто от глаз. Я иду за мальчишками.

Мне приходится подтвердить то, что Уилл уже и так знает. Уэбб тоже, хотя, полагаю, Уилл защитил его от самых жутких подробностей. Не знаю, сколько им пришлось прятаться за камнями, прежде чем они решили выбраться и отправиться искать помощи, но, вероятно, долго, раз повозка Бингамов успела сгореть.

– Я не знаю, сколько прошло времени, – отвечает Уилл, когда я задаю вопрос. – Но когда это случилось, было едва за полдень.

Сейчас дело идет к четырем.

– Надо найти Наоми и малыша Ульфа, Джон, – всхлипывает Уэбб.

– Я знаю. И я их найду. Но сейчас мне нужна ваша помощь.

Мы заваливаем перевернутый кузов булыжниками, чтобы лучше его придавить, а потом обкладываем со всех сторон, превращая его в каменный памятник. Из оставшихся обломков я сооружаю крест и вгоняю поглубже в землю, чтобы он не упал.

– Нужно что-нибудь сказать или спеть, – говорит Уайатт.

Его челюсти сжаты, а лицо окаменело. Он никак не может поверить в случившееся. Хорошо, что хотя бы ему не пришлось видеть то, что видели братья.

– Мы не можем петь без мамы, – возражает Уэбб, и его лицо снова морщится.