Потерянные сердца

– Потому что если нет, то примите мое уважение. Вы сказали честно ей, что будет дальше, и стоите на своем. Но… если вы ее любите… то у вас под ногами тонкий лед.

– Она хочет, чтобы мы поженились, – выпаливаю я. – Она вам говорила?

– А вы этого не хотите?

– Хочу. – Сказав это вслух, я испытываю облегчение. Это правда. Я хочу этого.

– Так что вас останавливает?

Все преграды поднимаются у меня внутри как волна, миллион капелек, неотделимых друг от друга, и я не знаю, с чего начать.

– Это из-за того, что она не пауни? – спрашивает Уинифред.

Я качаю головой, хотя какая-то доля истины в этом есть. Я виню себя в том, что сделал выбор в пользу одной из своих «ног».

– Тогда… может, дело в том, что вы пауни?

Я вздыхаю. Это тоже часть причины.

– Я не хочу, чтобы жизнь Наоми стала сложнее из-за того, что она моя жена, – объясняю я.

– Что ж, тут есть о чем подумать. – Уинифред вздыхает, глядя на фигурку на утесе. Я тоже не свожу с нее глаз, опасаясь, что, если отвернусь от нее, потом уже никогда не отыщу. – Только не думайте слишком долго.

– Я думаю об этом с тех пор, как ее встретил.

– Тогда, пожалуй, уже хватит.

– Аака'а, – бормочу я.

– Самое сложное в жизни – это понять, что важно, а что нет, – размышляет Уинифред. – Если ничто не важно, исчезает смысл. Если важно все, исчезает цель. Суть в том, чтобы найти золотую середину.

– Я пока не нашел ни смысла, ни цели.

– Обычно достаточно того, что мы стремимся выжить. Нам нужно есть, нужна крыша над головой, нужно не замерзнуть. Все это важно.

Я киваю. Это мне понятно.

– Но все это становится не важно, если нам некого накормить и согреть, некому дать кров. Если не для кого выживать, зачем есть? Зачем спать? Какой вообще смысл? Так что, пожалуй, суть не в том, что для нас важно… А в том, кто важен.

На задворках моей памяти эхом отзываются последние слова, которые я услышал от Дженни перед отъездом из Сент-Джозефа: «На самом деле оно того стоит». – «Оно – это что, Дженни?» – «Любовь. Она стоит боли. Чем больше любишь, тем больнее. Но она того стоит. Только она».

– Много кто важен, – возражаю я, хотя эти слова больше напоминают мольбу. В моей жизни мало тех, кто много для меня значит, и я не уверен, что сам я что-нибудь значу для них.

– Да. Но вам придется решить, важна ли для вас Наоми… И если да, то насколько. На что вы готовы, чтоб она не голодала, не мерзла и оставалась жива?

– Я готов на все, – признаюсь я.

– Что ж, вот вам и цель.

– Но я не могу дать ей кров. Не здесь.

– Но ведь для этого и нужен брак. Он дает укрытие, пищу и тепло. Помогает найти друг в друге отдохновение. Вступить в брак – значит сказать человеку: «Ты для меня важнее всех». Именно этого хочет от вас Наоми. И именно это она готова вам дать.

Уинифред протягивает руку, гладит меня по щеке, отворачивается. Ей надо накормить много ртов, а все, что хотела, она уже сказала. Но, сделав несколько шагов, она оборачивается.

– Советую пойти за ней прямо сейчас.

Я запрыгиваю в седло раньше, чем Уинифред Мэй достигает своего фургона.





* * *


Наоми успевает спуститься с утеса, когда я добираюсь до нее. Она замечает и поворачивает гнедую у подножия, огибая холм с запада и заставляя меня пуститься в погоню. Тут есть чем полюбоваться: Наоми стрелой летит через бескрайнее поле, а волосы развеваются у нее за спиной. Они такого же цвета, как шерсть ее лошади, и я невольно думаю, что вождь дакота не случайно сделал такой выбор. Гнедая двигается плавно и широко, а юбки Наоми свисают по обе стороны, напоминая королевскую мантию. Она хорошая наездница и держится в седле так же уверенно, как и во всем другом. Может, в этом и кроется корень моей проблемы? Наоми как будто прекрасно знает, кем является, и ведет себя так, словно полностью довольна собой. Я упрекнул ее в том, что она не думает, а лишь чувствует и действует, но, возможно, она просто достаточно уверена в себе, чтобы довериться интуиции и перейти к действию.

Наоми приостанавливается, когда утес остается позади, точно барьер между нами и караваном, а затем и вовсе останавливается, не оборачиваясь, дожидаясь, пока я поравняюсь с ней.

– Я хочу побыть одна, Джон Лоури.

Я знаю, что она специально называет меня так, потому что я просил ее этого не делать.


– Нет. Не хочешь, – возражаю я. – Ты хотела, чтобы я последовал за тобой.

Она бросает на меня гневный взгляд, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и некоторое время я молча пожираю ее взглядом и никак не могу насмотреться.

– Почему ты так на меня смотришь? – не выдерживает она через минуту. – Я злюсь на тебя и хочу побыть одна.

Я спешиваюсь, надеясь, что Наоми не сорвется с места в это же мгновение, чтобы мне насолить, и подхожу к ее лошади. Не спрашивая разрешения, я обхватываю ее за талию и спускаю ее на землю прямо перед собой, так близко, что можно наклониться и поцеловать спутанные волосы у нее на макушке. У нее на шее быстро бьется жилка, украшенная россыпью веснушек. Я провожу по ним пальцами, и Наоми с вызовом поднимает на меня свои зеленые, как трава, глаза.

– Ты вроде бы не собирался больше меня целовать, – шепчет она.

– Я и не собирался, – говорю я.

А потом целую.

Она явно хочет меня наказать, поэтому не отвечает на поцелуй так, как раньше. Ее руки не ложатся мне на грудь, губы не раскрываются. Но я чувствую, как ее сердце колотится где-то возле моих ребер, отвечая моему собственному пульсу. Потом она едва ощутимо вздыхает, обхватывает мое лицо руками и тянет на себя. Я прощен.

Я углубляю поцелуй. Целую ее крепко, неторопливо, испытывая свою выдержку. Ветерок шуршит ее юбками и щекочет мне затылок. Лошади пасутся неподалеку: им нет дела до моей пылкости и тихих звуков поцелуя. Мы погружены в теплую тишину. Грохот колес, скрип кузовов, тяжелый труд и дорога в гору, печаль и страх – все это осталось где-то далеко. И меня переполняет покой.

– Я не знаю, что ты пытаешься этим сказать, – шепчет Наоми после долгого молчания, и я еще раз касаюсь ее губ своими, прежде чем заставить себя остановиться.

– Я скучал по тебе.

Она вглядывается мне в глаза.

– Я никуда не уходила.

– Ты ни разу не посмотрела в мою сторону за последние девяносто миль.

– Когда мы проходили мимо детских могил… особенно поначалу… Мама отказывалась на них смотреть. Говорила, что это слишком больно, а она не готова нести эту боль. – Наоми сглатывает и переводит взгляд на мои губы. – В последние дни мне было слишком больно на тебя смотреть. Вот я и старалась этого не делать.

– Твоя мама мудрая женщина.

– Мудрее всех на свете.

– У нас с ней состоялся разговор. Она сказала мне, что ты направилась сюда, и посоветовала последовать за тобой.

Наоми отступает на шаг, так что я уже не могу до нее дотянуться. Ее зубы сжаты, а глаза смотрят холодно, и я понимаю, что сказал что-то не то.

– Я сама могу о себе позаботиться.

– Да. Я знаю. Но она все равно отправила меня за тобой.

– Так вот зачем ты здесь? Чтобы убедиться, что я не сделаю какую-нибудь глупость? Потому что сама я не думаю, прежде чем делать?

Я знал, что нам придется к этому вернуться.

– Нет. Я здесь не за этим.

Она делает глубокий вдох, а выдох получается неровным.

– Ты унизил меня, Джон.

– Я знаю. Я этого не хотел.

Она кивает, как будто принимает мое извинение, и я вижу, что ей непросто извиниться в ответ.

– Наверное, я слишком поспешила. Я знаю, мы не так давно знакомы. Но в пути каждый день как целая жизнь. Это тяжелые дни. Они давят на каждого из нас, и очень скоро невольно начинаешь сбрасывать все, что не важно, на обочину… А заодно понимаешь, без чего точно не сможешь жить.

– Твоя мама сказала мне очень похожие слова.

– А мне она сказала набраться терпения, – шепчет Наоми. – И я буду стараться.

Я киваю, потирая щеку. Мне немного страшно, но я знаю, что делать.

– До Форт-Бриджера еще дней девять, может десять, – замечаю я.

– А до Калифорнии еще восемьсот миль, – мрачно отзывается она.

– Да, но… я не готов так долго ждать.

Наоми поднимает на меня удивленный взгляд.

– Что? – едва слышно произносит она, как будто боится поддаться надежде.

– В Форт-Бриджере мы сможем купить тебе платье.