Потерянные сердца

– Потому что в конце концов время решает за нас. Оно прорывается сквозь туман в голове, чтобы скормить нам суровую действительность большой ложкой, и тогда у чувств не остается шансов, – с мрачной убежденностью произносит Джон.

– Тогда почему ты здесь? Почему не повернул обратно в Форт-Кирни, раз ты так уверен? Я думала, мы друг друга поняли.

– Я здесь как раз потому, что обдумал все это. Обдумал тебя.

– Обдумал меня? – повторяю я. – Что это значит?

– Это значит, что ты именно та, кто мне нужен. Я не передумаю. Никогда не захочу ничего другого. – Он делает паузу, прежде чем отчетливо произнести следующие слова: – Никого другого. Мне всегда будешь нужна только ты.

Я стою, уставившись на него, ошеломленная и тронутая этим признанием до глубины души.

– Но целовать я тебя больше не буду… Не в ближайшее время. И я не буду притворяться, что ты моя. Я не стану держать тебя за руку и говорить, что люблю. И не пойду к пастору просить нас поженить.

Радость, переполнявшая меня всего несколько минут назад, испаряется, будто ее и не было, так что я даже не могу вспомнить это ощущение.

– Ты совсем меня не знаешь, – шепчу я.

Его глаза вглядываются в мои, но я не могу угадать его мысли.

– Я знаю тебя. И я уверен. Но я хочу, чтобы ты тоже была уверена.

– Я рассказала тебе, что чувствую. – Я проглатываю гнев и разочарование, чтобы не закричать от досады.

Джон кивает:

– Я знаю. В том, что ты чувствуешь, я не сомневаюсь.

– Ты сомневаешься в том, что я думаю, – произношу я без всякого выражения. – Сомневаешься, думаю ли я вообще. Способна ли думать.

– Наоми, – возражает он, – я просто не хочу больше никогда быть обузой. Моя мать не выбирала, рожать ли ей ребенка. Так бывает с большинством женщин. Мой отец… выполнял свой долг. Дженни тоже. Я знаю, что жизнь в конечном итоге сводится именно к этому – к долгу. К ответственности. Все это очень важно. Но я хочу, чтобы ты увидела, какой у тебя есть выбор… И все равно выбрала меня.

– Значит, до самой Калифорнии? Никаких поцелуев. Никаких обещаний. Никакой любви. Только ожидание. Будем ждать, пока ты решишь, что я достаточно хорошо все обдумала. И как долго, по-твоему, я должна думать, Джон? – Мой голос дрожит от гнева, а сердце так раскалилось от ярости, что мне хочется сжать его руками, не то оно разлетится на кусочки, оставив в груди зияющую дыру.

– Так долго, как тебе потребуется.

– Ты глупец, Джон Лоури. Я раз за разом вешаюсь тебе на шею. Постоянно говорю то, что думаю. Я никогда не скрывала от тебя своих мыслей. У меня почти ничего нет. Все платья заношены, обувь истерта. У меня нет ни мужа, ни дома, ни даже собственных кастрюль и сковородок. У меня почти ничего нет, – повторяю я, – но гордость еще осталась. И умолять я не стану.





Джон




Я обидел ее. Я знаю Наоми Мэй – я так и не привык называть ее Наоми Колдуэлл и, наверное, никогда не смогу – всего два месяца. Два самых трудных месяца в моей жизни. Самых худших. Самых лучших. Я чуть не умер, но никогда не чувствовал себя таким живым. Я поделился с ней тем, что не рассказывал никому. Я смеялся. Обычно никто и ничто не может меня рассмешить, но Наоми это под силу.

И я ее обидел. Она притихла. Нет, не просто притихла. Она меня избегает. Ее можно понять. Она говорит мне, что хочет разделить со мной постель, – я отказываю. Говорит, что готова прямо сейчас стать моей женой, несмотря на то, что мы в пути, – я хочу повременить. Наоми права: я глупец. Мне бы схватить ее, назвать своей, уложить в постель и следить за тем, чтобы никто ее у меня не отнял. Я хочу именно этого. Но она заслуживает большего.

Я не сумел ей все объяснить. Я оскорбил Наоми, принизив ее ум. И в то же время, вспоминая свои слова, я не могу придумать, как иначе мог бы это выразить. Я не отказываюсь от того, что сказал. Просто я мог сказать намного больше. Я мог бы сказать, что хочу разделить с ней постель, что ее поцелуи мне нужнее, чем воздух. Что хочу видеть ее улыбку, вести с ней беседы в темноте. Я мог бы сказать, что тоже хочу быть с ней. Что я не повернул домой после Форт-Кирни и оказался здесь лишь из-за нее. Но я не сказал этого и обидел Наоми.

До Калифорнии еще так далеко!..





11. Свитуотер




Джон




СНЫ МНЕ СНЯТСЯ не на английском и не на пауни. Они, как все мое детство, похожи на нечленораздельную смесь звуков и жестов, принадлежащих одновременно двум мирам – всем мирам. Моя мать работала у белых с самого моего рождения. Я слышал английскую речь и понимал ее. Я слышал язык пауни и тоже понимал его. Но иногда, даже понимая, не мог сказать. Когда я попал в дом к отцу, то поначалу почти не говорил. Это продолжалось долго. Не потому что я не понимал, а потому что мамина речь и отцовская речь беспорядочно плясали у меня в голове. Иногда слова у меня в голове начинали таять и стираться, и тогда я возвращался в родную деревню, садился у ног бабушки и слушал, пока они вновь не делались отчетливыми. Со временем я перестал так бояться, потому что понял, что родная речь всегда сможет ко мне вернуться. У меня в голове варился суп из наречий, но слова на пауни всегда были сочнее всех остальных. Я вылавливал их, точно мясо из супа, и тогда мамин мир снова открывался передо мной, пусть и ненадолго.

С возрастом звуков и языков стало больше. У отца какое-то время работал индеец из племени омаха. В одной миле от фермы, которую отец продал, находилась деревня потаватоми. Когда мы переехали в Сент-Джо, Дженни наняла прачку из племени канза, потом был Отактай, сиу-полукровка, научивший меня драться. Возвращаясь из Калифорнии, Эбботт путешествовал с трапперами из Форт-Бриджера. У одного из них была молодая жена из племени шошонов, которая добралась до Миссури лишь для того, чтобы остаться одной в незнакомом мире, когда ее муж-траппер внезапно умер на полпути. Эбботт привез ее к Дженни, и та дала ей комнатку в подвале и работу. Шошонка немного напоминала мне мать – такая же трудолюбивая, скромная и совершенно потерянная. Она немного могла общаться жестами и знала несколько английских слов, но Дженни была убеждена, что я смогу ее понимать, и постоянно требовала, чтобы я переводил, хотя я никогда в жизни не слышал шошонского языка.

– У тебя большие способности к языкам, Джон Лоури, – сказала мне она. – Это врожденное. Ты быстро научишься.


Некоторые звуки казались знакомыми, другие нет. Какие-то сочетания я узнавал, какие-то нет. Но Дженни оказалась права. Я быстро научился. Эбботт называл шошонку Ана, хотя сомневаюсь, что это было ее настоящее имя. Может, звучало похоже, потому что она не возражала и сама стала так себя называть. Голос Аны добавился к языковому супу у меня в голове, и к тому моменту, как она нас покинула, я уже неплохо говорил на ее языке, а понимал еще лучше. Она сказала мне, что белые называют нывы – ее народ – снейками в честь реки, которая течет через их земли.

Три года Ана прожила под покровительством Дженни, трудясь и наблюдая, а потом в один прекрасный день просто исчезла. Дженни не знала, куда она делась. Ана не умела писать, но оставила кривой рисунок на своей койке в подвале. Это было схематичное изображение женщины с заплечной сумкой. Над головой у фигурки было солнце, а в отдалении – треугольники с острыми вершинами разных размеров и извилистая линия между ними. Горы. Типи. Река. Я сразу понял, что это значит.

– Она отправилась домой, – сказал я Дженни.

– В такую даль? – ахнула та. – Совсем одна?

– Ну… Здесь она тоже была совсем одна. У нее никого не было.

Я тут же пожалел о своих словах. Дженни была поражена.

– Ана была не одна, – возмущенно воскликнула она.

Я просто пожал плечами и не стал спорить, зная, что это причинит Дженни боль.

Невозможно объяснить человеку, живущему в окружении своего народа и родного языка, как одиноко бывает, когда ты не понимаешь других и они не понимают тебя.

Дженни вложила картинку, оставленную Аной, между страниц Библии, и каждый день молилась за нее. Отец сказал, что она отправилась в путь с караваном. Он был в этом уверен, и Дженни немного успокоилась. А отец, похоже, испытал облегчение, когда Ана ушла. Думаю, ему она тоже напоминала мою мать, поэтому он всегда чувствовал неловкость в ее присутствии. Да что там, ему и в моем присутствии было неловко, из-за чего я начал сам себя стесняться. Другие люди заставляли меня нервничать. Я стал тихим и осторожным. Я привык сомневаться в себе.

Вот и сейчас я в себе сомневаюсь. Дженни была права: я и впрямь хорошо усваиваю языки и их звуки. Но, увы, я не могу услышать то, о чем люди молчат. Наоми молчит, и я ничего не могу поделать. Чтобы понять ее, мне нужно, чтобы она со мной говорила. Она больше не приходит ко мне, пока я стою в дозоре, с тех самых пор, как я сказал, что больше не буду ее целовать, а я слишком горд, чтобы первым подойти к ней. Поэтому я страдаю. Судя по ее опущенному взгляду и напряженным плечам, она тоже страдает. Дни тянутся чертовски долго. Тяжело оказаться на морозе после того, как тебя долгое время ласкали теплые лучи.

Нам приходится вновь и вновь пересекать реку Свитуотер, которая то извивается по каньонам и ущельям, куда нам дороги нет, то вновь пересекает наш путь. Как-то раз нам приходится переправиться через нее трижды за день. Мы встаем на ночевку, а утром надеваем сырую обувь и проходим еще несколько миль, прежде чем нам снова приходится перебираться через воду. Я сам, точно эта река, мечусь из стороны в сторону между желаниями и долгом и уже сам не понимаю, что есть что.

Сейчас середина июля, но на полпути между Сплит-Рок – огромной каменной стеной с расщелиной наверху – и Пасифик-Спрингс мы проходим через каньоны, где подолгу лежит снег, сдутый с ближайших вершин. Мы набираем его горстями, чтобы охладить воду во флягах и бочках. Огромный снежок попадает мне аккурат между лопаток. Уэбб издает победный клич, как свирепый сиу, вышедший на тропу войны. Наоми залепляет ему снежком прямо в лоб. На несколько минут разворачивается ожесточенная битва. Я еду верхом на саврасом, который не в восторге от того, что на него сыплются ледяные комки. Наоми, не стесняясь, забрасывает меня снежками, но, когда игра заканчивается, она вновь погружается в вежливое отчуждение.

Мы сворачиваем в сторону от реки, чтобы обойти непроходимый каньон, два дня вовсе не видим Свитуотера, а потом возвращаемся к нему и снова переправляемся. В седьмой раз. Или в восьмой? Я уже сбился со счету. Впрочем, я не жалуюсь. Перебраться через реку проще, чем через холмы.

Мы забираемся на такой высокий и каменистый гребень, что не можем ехать верхом, опасаясь упасть и скатиться по склону. Приходится распрячь всех животных, подняться с ними вместе, а затем затолкать наверх сорок повозок – на десять меньше, чем в начале пути. Животные тем временем помогают нам тянуть. Когда под конец веревки начинают расползаться, мужчины, толкающие фургон Хайнзов, едва успевают отскочить, прежде чем он скатывается вниз и разбивается у подножия холма. Дерево в щепки, металл погнут. Повозку уже не починить.

Адаму Хайнзу с молодой женой придется обходиться без повозки до самого Форт-Бриджера, если не дольше. Уильям предлагает им фургон Уоррена с тем условием, что его вещи останутся в нем. Некоторые из путешественников освобождают немного места в своих повозках, чтобы сложить все, что не влезло. Лидия идет рядом с Наоми и Уинифред, а Адам с радостью впрягает своих волов в повозку Уоррена. Впервые после щелочной пустыни мы с мулами становимся не нужны, и я гоню их вперед, лишившись повода путешествовать с семейством Мэй, хотя раньше повод мне был не нужен. Самсон и Далила с радостью кидаются в реку во время девятой – и последней – переправы. Свитуотер остается позади, а с ним и самая длинная неделя в моей жизни.





* * *


Южный перевал – это широкий травянистый участок земли, похожий на седло, втиснутое между горными хребтами, что расходятся на север и юг.

– Это место называется Континентальным разделом. Река Свитуотер течет на восток, а все, что к западу отсюда, – к Тихому океану, – кричит Эбботт, останавливая свою повозку. – Все, что на той стороне, относится к территории Орегона.

– Орегон? Так скоро? – вопит Уэбб, как будто мы проделали не огромный путь, а просто прокатились за город на двуколке. – Слышал, Уилл? Мы почти на месте!

Почти на месте, но все же остается еще восемьсот миль. Уэбб едет верхом на Плуте рядом со мной, а Уилл следом. Мои мулы и лошади прибавили шагу, чувствуя близость отдыха. На невысоких утесах по бокам виднеется несколько деревьев, но, сидя верхом, я вижу только простор. Бескрайнее небо над головой, бескрайние земли под ногами, и ничто не загораживает мне вид.

Я ставлю палатку и ухаживаю за животными, держась в стороне от остальных, продолжая метаться между решимостью и сожалением. Я возвращаюсь от ручья, возле которого мы остановились, с мокрой после мытья головой, с ведрами в руках, когда Уинифред Мэй подходит ко мне и просит уделить ей минутку. Ульф у нее на руках дергает ножками в разные стороны, радуясь освобождению от заплечной сумки, которую я купил ему в Ларами.

– Наоми отправилась на утес верхом на Красной Краске, – говорит она. – Захотела полюбоваться видом. – Уинифред показывает на утес в полумиле от нас и на одинокого всадника, приближающегося к вершине.

– Ей не следовало ехать одной. – Голос выдает мое раздражение.

– Я просила ее взять с собой Уоррена или Уайатта, но она упряма. – Уинифред смотрит на меня. – И она давно не дитя. Так что не надо обращаться с ней как с ребенком. – Ее голос звучит мягко, взгляд спокоен, но я прекрасно понимаю, что́ до меня хотят донести, однако виду не подаю. – Не думаю, что здесь обязательно лезть на утес, чтобы полюбоваться видами. Здесь все и так на виду. Но на прерии совсем не похоже. Сколько мы всего уже повидали, правда, Джон?

– Да, мэм.

– Вы поедете за ней?

– Мэм?

– Наоми. Вы поедете за ней? Мне кажется, она хочет именно этого.

– Я не уверен, что Наоми сама знает, чего хочет, миссис Мэй.

Уинифред вскидывает брови, но молча позволяет ветру унести мой ответ. Потом она прикладывает руку ко лбу козырьком, высматривая одинокую фигуру, поднимающуюся к вершине.

– За все ее двадцать лет я такого не припомню, чтобы она не знала, чего хочет, мистер Лоури, – замечает она.

Некоторое время мы молча стоим рядом. Уинифред раскачивается взад-вперед, нянча Ульфа. Я заметил, что она постоянно это делает, даже когда не держит его на руках. Эти движения напоминают мне метроном, стоявший у Дженни на фортепиано: тик-так, тик-так, – и меня вдруг охватывает тоска по дому. Поразительно. Наверное, я никогда не отсутствовал так долго, чтобы научиться ценить его. Может, так и со всем остальным. Даже с Наоми. Стоит ей отдалиться, и я скучаю по ней так сильно, что больно дышать.

– Вы ее любите, Джон? – тихо спрашивает Уинифред, не убирая руку ото лба.

Я ошарашен этим вопросом, но она в любом случает не дает мне времени на ответ.