Потерянные сердца

Они принимаются говорить все сразу, заглушая бормотание друг друга, так что я уже не понимаю, кто что произносит.

– Скажи им, что снизу от нас канзы, а сверху сиу. И шайенны.

– Они крадут у нас. Мы у них. Друг друга мы понимаем. А белых не понимаем.

– Они топчут священные захоронения наших предков. Повозки идут прямо по ним – остаются следы колес.

– Один дает обещание, мы заключаем договор, потом приходит другой и нарушает его.

Их гнев почти осязаем, а глаза братьев злобно смотрят на меня, будто это я во всем виноват. Я рад, что мне выпало говорить со стариками. Боюсь, Собачий Клык и его воины выгнали бы меня взашей. Или вовсе прирезали.

– Скажи ему, что мы останемся здесь, – объявляет один из братьев.

– Пусть стреляет по сиу из своей пушки. Мы с ними сражаться не хотим, – добавляет второй.

– Я скажу ему, – обещаю я, хотя и знаю, что это бесполезно.

В деревню явится кто-нибудь другой и снова потребует, чтобы пауни перенесли деревню, но только отказа он не примет. Я говорю, что в деревню придет повозка с кукурузой и мукой, подарок от капитана Демпси, но на этот раз они не поднимают головы, когда я встаю. Чарли выходит из хижины вслед за мной. Когда мои глаза привыкают к дневному свету, я замечаю, что деревня вновь ожила, словно старики и дым от их огня призвали людей обратно. Кукурузу и муку из Форт-Кирни уже привезли, и женщины разгружают повозку. Увидев меня, они настороженно останавливаются. Я обращаюсь к ним на пауни и спрашиваю, чего еще им не хватает. Их глаза широко раскрываются от удивления, как всегда бывает, когда оказывается, что я знаю этот язык. Но в ответ женщины лишь презрительно фыркают.

– А что, ты добудешь нам все, что нужно, получеловек? – говорит одна.

«Получеловек». Это что-то новенькое. Обычно меня называют просто полукровкой. Меня достаточно часто выгоняли из маминой деревни, чтобы я усвоил, что индейцы рады мне не больше, чем люди вроде Лоуренса Колдуэлла. Глупо было обращаться к ним с подобными вопросами. Я не могу ни помочь им, ни дать им все необходимое.

Чарли тянет меня за руку:

– Вы сможете добраться до форта, мистер Лоури? Или мне сбегать с вами?

– Я сам справлюсь, Чарли.

Он сжимает мое плечо, серьезно глядя на меня.

– Спасибо, что разрешили прокатиться на вашей лошади. Хороший был день. Надеюсь, мы еще увидимся.

Я киваю:

– Я бы тоже этого хотел.

– И еще надеюсь, что вы не собьетесь с пути, – добавляет Чарли.

Только оставив деревню позади и глядя на воды Платта и бесконечные прерии, я задумываюсь о том, что он, возможно, говорил вовсе не о дороге до форта.





* * *


Я возвращаюсь к капитану Демпси, который, судя по всему, не удивлен исходом переговоров. Вздохнув, он делает запись в журнале, как будто ведет счет попыткам мирного устранения пауни. Потом я пишу два письма – отцу и Дженни – и отдаю их трапперу, который обещает доставить почту в Сент-Джо. Я не знаю, зачем пишу каждому по отдельности, полагаю, они все равно покажут письма друг другу, но с отцом никогда нельзя знать наверняка, да и говорю я с ними по-разному. Отцу я сообщаю о состоянии мулов и о том, как капитан Демпси отозвался об их качестве, размере и нраве. Также я упоминаю замечание капитана о том, что хорошие, послушные ослы-производители пользуются большим спросом и что я смогу предложить их для случки в любом форте отсюда до самой Калифорнии. Горшок и Котелок принадлежат мне, хотя контракт на поставку мулов оформлен на моего отца. Я не расписываю детали сделки, только говорю, что оплата в полном размере поступит на его счет в Сент-Джо. Затем я сообщаю ему, что не вернусь домой.

Я не рассказываю ему о Наоми Мэй и ее рисунках. Упомянуть о ней – все равно что признать, что это из-за нее я не могу повернуть обратно. Поэтому я просто пишу, что пошлю весточку из Форт-Ларами, Форт-Бриджера и когда доберусь до конечной цели своего путешествия. Я заверяю его, что у меня много денег; я никогда не пускаюсь в дальнюю дорогу без средств. Я слишком боюсь, что непредвиденные обстоятельства застанут меня врасплох и бросят на произвол судьбы в жестоком мире. Я слишком боюсь остаться в полном одиночестве. Письмо я подписываю просто своим именем.

В письме к Дженни я сообщаю, что Эбботт в добром здравии и что это он захотел, чтобы я сопровождал его до самой Калифорнии. Я пишу, что правительство раздает землю в Орегоне. Таким образом они хотят заманить переселенцев на новые территории: триста двадцать акров неженатым, шестьсот сорок – тем, у кого есть семья. Я не знаю, дадут ли землю индейцу. Может, только половину обещанного. Может, я обоснуюсь в Орегоне.

Я не знаю, поверят ли Дженни с отцом в мои рассуждения о земле. Она меня никогда не интересовала, как и фермерство, и даже простор меня не манил, хотя, полагаю, мне он понравится. Но они знают, что для счастья мне нужно несколько мулов, дюжина хороших кобыл и несколько мамонтовых ослов, которые не воротят нос от лошадиного зада. Я разбираюсь в разведении мулов и всегда чувствовал, что между мной и этими животными есть какое-то духовное родство. Они не могут размножаться: мул никогда не продолжит свою родословную. Не будет никаких потомков и новых поколений. Каждый из них единственный в своем роде. Рожденные от матери и отца, которые не подходят друг другу, мулы созданы для тяжелой работы, и это все. Мне не нужно искать свое место среди людей, вопреки уверенности отца. Мулы мне ближе, чем люди.

Я не рассказываю Дженни о смертях и тяготах путешествия. Я не говорю о холере и о том, какого цвета глаза у Наоми. Не упоминаю о деревне пауни, об их нелегкой жизни и о том, какое отчаяние испытал, увидев все это. Я просто пишу, что жив и здоров, и заканчиваю письмо последними словами, которые услышал от нее: любовь – это единственное, что стоит страданий. И если я хоть сколько-нибудь знаю Дженни, она прочтет между строк. И поймет, что я встретил ту, с кем не могу расстаться.

Я не знаю, люблю ли я Наоми… Пока я не уверен. Мне кажется, что люди слишком легко начинают говорить о любви и сразу же бросаются в погоню за ней. Я к этому еще не готов, но я уже на полпути. Она словно точка на горизонте – нечто далекое и неизведанное, и я неотрывно смотрю на нее, пытаясь понять, что передо мной. Обычно мулы мне нравятся больше, чем люди… Но Наоми Мэй – это совсем другое дело.





Наоми




– Нам нужно переправиться на северный берег Платта, – объявляет мистер Эбботт в начале дня. – Капитан Демпси говорит, что на той стороне меньше болеют, хотя ходят слухи, что хворь тянется до самого Форт-Ларами. Впервые такой мор. Нам все равно придется переправляться. Я считаю, лучше сделать это сейчас.

Платт не меньше мили в ширину, а то и больше, и обычно неглубокий, до середины бедра. Но его безобидность обманчива. Мистер Эбботт говорит, что видел, как люди и мулы начинали переходить реку вброд, и внезапно их сшибало с ног потоком воды, хлынувшей после дождей или схода снегов в тысяче миль отсюда. По его словам, волну можно увидеть за несколько минут до того, как она налетит, но река настолько широка, что выбраться вовремя все равно не успеешь. А дно здесь топкое. Если остановишься или животные заупрямятся, колеса повозок затянет по самую ось. Мистер Эбботт утверждает, что эти зыбучие пески засасывали волов целиком. Платт тяжело переходить в любом месте и в любое время, но большинство из нас согласны с Эбботтом. Переправляться все равно придется. Раз капитан Демпси говорит, что на южном берегу холера бушует сильнее, значит, лучше сделать это сейчас.


Хотя многие ворчат, возмущаются, да и просто боятся пересекать такую широкую реку, но когда мистер Эбботт принимает решение, все начинают готовить повозки к переправе. В нашем караване осталось всего сорок повозок. Мы потеряли пятьдесят человек: кто умер, кто дезертировал. Гастингсы со своей большой повозкой и нелепой двуколкой с лошадьми вопреки предсказаниям мистера Эбботта остались с караваном. Они всю дорогу жалуются, как и еще несколько семейств (в том числе Колдуэллы, хотя им приходится не так плохо, как многим другим), но назад не повернули. Мистер Колдуэлл пронюхал, что Джон остается с караваном, и тут же принялся нашептывать что-то папе и пакостничать. Меня он отвел в сторонку, чтобы предупредить, что меня, того и гляди, «утащит полукровка». Я ответила, что Джон не хочет никуда меня утаскивать, но, если бы захотел, я бы не стала сопротивляться. Может, это было неосмотрительно с моей стороны, но мне надоело терпеть Лоуренса Колдуэлла и выслушивать его мнение.

Мы переправляемся в десяти милях к западу от Форт-Кирни, в самом узком месте, где отмели торчат, словно маленькие острова, посреди жижи кофейного цвета. Краем уха я слышу, как Джон говорит Уэббу, что Платт хуже Миссури, потому что его нужно переходить и на каждом шагу тебя может засосать песчаное дно.

Не тратя времени даром, Джон усаживает Уэбба и Уилла на Плута и Тюфяка и привязывает их чумбуры к Даме и свои мулам. Он возится с животными точно так же, как при переправе через Миссури: сначала сам показывает, чего от них ждет, а потом возвращается на берег, чтобы завести их в воду.

– Вперед, ребята. Держитесь крепче и не паникуйте, – говорит он.

Уилл и Уэбб подчиняются, тихонько бормоча: «Пошли, мулы, пошли», когда Плут и Тюфяк начинают месить воду и вязкий ил.

– Умница, Плут! – подгоняет Уэбб, как будто все это просто большое приключение.

Уилл держится намного осторожнее, но Тюфяк спокойно заходит в воду вслед за Джоном и Дамой. Они без происшествий добираются до берега и ждут нас там. Мы поднимаем кузова повозок как можно выше и покрепче привязываем припасы. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к корзинке, которую мы закрепляем среди других вещей. Здесь безопаснее всего, но мама все равно сидит рядом, вцепившись в корзинку с ужасом на лице. Папа подгоняет одну из упряжек, шагая рядом с волами и держа в руках палку, словно Моисей с жезлом. Уоррен еще слишком слаб, чтобы пройти милю по бурлящей воде, так что его волов погоняет Уайатт. Я забираюсь на козлы, а Уоррен остается в фургоне следить за припасами. Папа медлит, а мамины губы уже побелели от страха. Она громко молится, чтобы воды оставались спокойными, а повозки перелетели реку как на крыльях.

Щелкает хлыст, раздается громкое «Пошли!», и мы входим в Платт. Вода облизывает повозки, волы стонут, а противоположный берег кажется далеким миражом. Внезапно возвращается Джон, с плеском приближаясь к нам, выкрикивая указания и объезжая фургоны сзади. Мы уже преодолели половину пути и с каждым шагом чувствуем себя все увереннее, как вдруг папина повозка начинает крениться, а мама вопит. Колеса проваливаются глубже, и все наши припасы сползают на одну сторону. В кузов попадает вода, и мамины молитвы сменяются руганью.

– Не дайте волам встать, Уильям, – кричит Джон папе, продевая веревку через переднее колесо и цепляя ее за седельный рог.

Он пришпоривает Даму, и повозка вырывается вперед с резким чавкающим звуком. Волы ревут, внезапно вновь почувствовав всю тяжесть фургона. Не успевает папа освободиться, как Уайатт начинает паниковать, придерживая упряжку, вместо того чтобы подгонять животных. Недолго думая, я спрыгиваю с козел и принимаюсь помогать брату. Вода неглубокая, но в юбках по ней идти неудобно. Я упрямо двигаюсь вперед, чтобы не позволить повозке застрять. В какой-то момент я спотыкаюсь и окунаюсь в воду с головой, но лишь на мгновение. Я тут же хватаюсь за упряжь ведущего вола и дергаю изо всех сил. Все кричат, я тяну, и наконец фургон выравнивается. Животные снова начинают двигаться вперед. Опасность миновала. Джон наклоняется и, шипя сквозь зубы, поднимает меня, чтобы усадить на седло перед собой. Река неохотно отпускает мои юбки, с которых льется вода.

– Пожалуйста, больше никогда так не делайте, миссис Колдуэлл, – рявкает он мне прямо в ухо.

Я смахиваю со щек грязные прядки, чрезвычайно довольная собой. Мокрая, вся в песке, я сижу так близко к Джону Лоури, что спиной чувствую стук его сердца. Переправа через Платт оказалась совсем не такой неприятной, как я ожидала.





6. Элм-Крик




Джон




НА ПЕРЕПРАВУ ОДНОЙ ПОВОЗКИ уходит час, а у некоторых их по две, и к тому моменту, как на северном берегу собирается весь караван, растерявший часть груза в капризных водах Платта, мало у кого еще остается желание продолжать путь. До конца дня мы с горем пополам проходим еще несколько миль и встаем лагерем у речушки под названием Элм-Крик милях в восьми от места переправы.

В эту ночь на нас обрушивается ураган, какого мы еще не видели. Фургоны закреплены кольями, а животные загнаны в круг, но ветер срывает все палатки и переворачивает двуколку Гастингсов. Она пережила переправу через Платт лишь для того, чтобы разлететься в щепки во время бури. Сам дождь не так страшен, как сопровождающий его шквал. Весь следующий день мы не снимаемся с лагеря, просушивая свои пожитки, хотя нам отчаянно необходимо наверстать упущенное время. А я заболеваю.

Я никому ничего не говорю, продолжаю заботиться о животных и скрываю, что болен, но дела у меня плохи, и мне страшно. Я говорю себе, что простудился из-за того, что несколько часов перегонял повозки через Платт, а потом буря лишила меня возможности отдохнуть и обсохнуть, но к полуночи у меня начинает ломить кости, а кишечник горит. После окончания своего дозора я падаю на сырые одеяла и молюсь, чтобы ко мне не надумал заглянуть Уэбб. Я жалею, что не увиделся с сестрами, как просила Дженни, и не попрощался с отцом, когда тот провожал меня, стоя на берегу Миссури.

Скрыться от чужих глаз можно лишь на расстоянии, так что я выбираюсь из палатки, чтобы облегчиться подальше от повозок и второй смены сторожей. Я не хочу возвращаться в палатку, опасаясь, что вскоре мне вновь придется встать с той же целью. Обессиленный, я прячусь в болотистом овражке. Я сам себе противен, но ничего не могу поделать. Я добавил немного перечной мяты и опия в свою фляжку, но теперь подумываю все вылить – вдруг я ношу с собой ту самую воду, от которой заболел? В итоге я решаю, что лучше плохая вода, чем совсем никакой. Мята облегчает спазмы, а опий заглушает грохот в голове, но из-за него мне кажется, будто меня уносит течением. Лишь боль в горле и ноющие кости напоминают о том, что я еще жив.

Намного больше, чем боль, меня терзает сожаление. Я не сказал Наоми о своих чувствах. Не сказал, что хочу состариться вместе с ней. Так много всего не сказал. А мне ужасно этого хочется. Именно это желание, несмотря на мучительную боль, заставляет меня вымыться в ручье, постирать одежду и, спотыкаясь, вернуться в палатку, чтобы утром никому не пришлось меня искать.

Если бы я знал, что умру, то уговорил бы семейство Мэй повернуть обратно. Дальше будет только хуже, а им нужна моя помощь. Я бы отдал Котелка Уэббу, а Даму – Наоми. Когда ее лицо возникает надо мной, я уверен, что мне это снится.

– Мистер Лоури. Джон?

Боже, она у меня в палатке.

– Уходите, Наоми.

Мне нравится произносить ее имя. Я сжимаю зубы, отгоняя страх. Я хочу повторять это имя каждый день – завтра, послезавтра, – но знаю, что мне суждено умереть.

– Джон, вы больны. Я пришла помочь.

– Я хочу, чтобы вы ушли.

Я хочу сохранить чувство собственного достоинства, но болезнь, терзающая караваны, отнимает его до последней крупицы. Из-за поноса и рвоты лекарства не усваиваются, хотя, по-моему, все эти снадобья нужны скорее для того, чтоб здоровым было чем заняться. Сомневаюсь, что они помогают.

– Сейчас я помогу вам подняться, – говорит она. – Вам нужно принять лекарство. Вам станет лучше. Я сама его приготовила.

– Пожалуйста… уходите. Я сам могу о себе позаботиться, – со стоном умоляю я.

– Пейте, – велит она, подхватывая меня под шею.

Моя голова падает ей на грудь. Я сжимаю губы, пытаясь сдержать подкатывающий приступ тошноты. Я успеваю отшатнуться в сторону и наклониться над ведром, которое Наоми поставила возле изголовья, и меня тут же начинает рвать. Потом я откидываюсь на одеяло, пытаясь оттолкнуть ее ослабевшими руками.

– Лекарство не усвоится, – говорю я.

– Просто пейте маленькими глотками. Лучше всего это делать сразу после того, как вырвало, – уверенно и спокойно отвечает она, будто не сомневается, что со мной все будет в порядке.