Потерянные сердца

На мгновение я готов ей поверить, но потом мой желудок опять начинает сопротивляться. Я снова отталкиваю ее.

– Если вы не позволите мне помочь, придет кто-нибудь еще, а я знаю, что нравлюсь вам, – возражает она.

– Поэтому я и хочу, чтобы вы ушли, – со стоном выдыхаю я.

– Я знаю. И поэтому не уйду. Пейте.

Проходят часы. Я не осознаю ничего, кроме собственных мучений, но тени двигаются, меняется температура, и, когда мне наконец становится легче, а от ревущей боли остается лишь отголосок, Наоми все еще сидит рядом со мной.

– Я боялась, что ты умрешь, – говорит она.

Судя по лицу, Наоми измотана не меньше, чем я сам. Ее губы высохли, под глазами залегли тени, а вьющиеся волосы взлохмачены.

– Ты прекрасна, – отвечаю я, не лукавя.

Она улыбается. В ее глазах светятся облегчение и удивление, и я, ослепленный этим сиянием, снова повторяю свои слова. Само ее присутствие несет в себе красоту.

– А ты бредишь, – возражает она.

– Нет.

Я пытаюсь помотать головой, которая тут же начинает кружиться. Я жду, что вот-вот подступит тошнота и по телу прокатится боль, но на этот раз чувствую лишь слабость и усталость. Когда головокружение проходит, я открываю глаза и вижу лицо Наоми прямо над собой. По-моему, она даже не дышит.

– Джон?

– Чикстит татку – «Я здоров», – шепчу я. – Боль прошла. Я просто устал.

– Ты обещаешь, что не уйдешь? – спрашивает она.

Я знаю, что речь не о дороге на Запад. Наоми говорит о смерти.

– Обещаю.

– Тогда оставлю тебя спать. Но сперва попей немного.

Она помогает мне приподнять голову и подносит жестяную кружку к моим губам. Жидкость солоновата на вкус, и я тяну ее маленькими глотками, чтобы желудок не взбунтовался.

– Ты тоже поспи, – говорю я.

Она уже клюет носом от усталости. Я беру ее руку и прижимаю к груди над сердцем. Выгляжу я, наверное, так себе, а пахну еще хуже, но она сворачивается рядом со мной, положив голову на сгиб моего локтя, оставив руку в моей, и мы спим легким сном осужденных, только что получивших помилование.





* * *


Когда я снова просыпаюсь, то чувствую себя окрепшим, хотя в ногах и руках еще остается слабость, а горло пересохло от жажды. Наоми ушла, но у меня на рубашке осталось несколько ее волосков.

На пороге сидит Уэбб. Полог палатки клином сходится у него над головой.

– Наоми велела сказать ей, когда ты проснешься. Ты проснулся, Джон? – спрашивает он.

– Проснулся, Уэбб.

– Ты ведь не умрешь, как Эбигейл, правда, Джон? Мне она нравилась. Но ты мне нравишься еще больше. Только Уоррену не говори. И папе. Папе ты, по-моему, не нравишься. Он говорит, что ты положил глаз за Наоми. Это правда, Джон? У Наоми уже когда-то был муж. Его звали Дэниэл. Но он тоже умер. Но ты ведь не умрешь, правда, Джон?

Я медленно соображаю, и еще у меня затекла шея, но я успеваю уловить суть болтовни, с которой набрасывается на меня Уэбб, и качаю головой в ответ на вопрос, с которого он начал и которым закончил.

– Нет, прямо сейчас не умру.

– Это хорошо.

– Уэбб!

– Да?

– Ты заботился о моих животных?

– Ага. Следил за ними. Я привязал Котелка и мулов к колышкам, как ты показывал. И Даму тоже. За холмом полно травы.

– Молодец.


– Все остальные уже готовы выдвигаться. Нужно наверстать время. Мистер Эбботт не хочет тебя оставлять, но из-за того, что холера идет за нами следом, выбора нет.

– Вы все ждете меня?

– Не-а. Много кто заболел. Люси умерла. Прямо как Эбигейл, и мама говорит, что миссис Колдуэлл совсем разбита. Мистер Бингам тоже болеет, но ему лучше. Папа говорит, нужно двигаться дальше, но Наоми отказывается уходить без тебя. Как думаешь, Джон, ты уже достаточно поправился, чтобы ехать в повозке?

– Мне нужно попить, и еще я хочу помыться… без Наоми. Так что давай пока не будем ей говорить, что я проснулся?

Уэбб приносит кусок мыла и достает из моих седельных сумок чистую одежду. Он остается сторожить, пока я моюсь в ручье, сняв с себя грязные вещи и оставшись голым, как младенец, и таким же беспомощным. Помывшись, отжав постиранные вещи и одевшись в сухие, я начинаю чувствовать, что дрожу и с трудом держусь на ногах, но Уэбб поддерживает меня под поясницу и дает мне опереться на свои плечи, превращаясь в живой костыль, и так мы добираемся до лагеря.





Наоми




Джон часто спит в палатке, которую ставит и убирает каждый день, но во время бурь и ураганов он прячется под повозкой мистера Эбботта. Он встает одним из первых, готов к выходу раньше всех, да еще и успевает помочь остальным собрать и запрячь животных. Я знаю все его привычки и обычаи. Я не скрывала свой интерес. Так что, когда я вижу, что его палатка по-прежнему стоит немного поодаль от всех, в то время как лагерь давно ожил, я понимаю, что с ним что-то случилось. Я резко встаю, оставив все свои дела, и решительно иду к палатке, стараясь не бежать, чтобы не привлекать лишнего внимания. Это расстояние между мной и входом в палатку дается мне труднее, чем переправа через Платт, будто подо мной снова обманчивый ил, а ноги тяжелеют и вязнут, скованные страхом. Я зову Джона, и мой голос звучит визгливо, будто блеяние овцы, а его имя царапает мне горло. Ответа нет, и я без промедлений отодвигаю полог и забираюсь внутрь.

Мои страхи оправдались. Его уже тошнит – у Эбигейл так выглядела последняя стадия. После того как ее начало рвать, она не прожила и часа. Но Джону хватает сил потребовать, чтобы я уходила, и оттолкнуть меня, и это помогает мне не пасть духом.

Остаток дня я провожу рядом с ним, отходя лишь для того, чтобы принести лекарство и предупредить родных, что им придется меня оставить, если они решат уйти раньше, чем поправится Джон. Мама меня понимает, папа тоже, хотя и ворчит, что моя забота выходит за рамки приличий.

– Я уверен, что мистер Эбботт сам может о нем позаботиться. Они же родственники, в конце концов, – возражает он.

Однако Грант Эбботт держится на расстоянии, опасаясь, что сам подхватит заразу, и папе больше нечего сказать. Приличия становятся пустым звуком, когда речь заходит о смерти.

В итоге весь караван остается у Элм-Крик, всего в восьми милях от того места, где мы переправились через Платт два дня назад. Джон не единственный, кого подкосила холера. Хворь подхватили еще несколько человек, в том числе Люси Колдуэлл-Хайнз, сестра Дэниэла. Незадолго до рассвета она умирает. Мама посылает ко мне Уэбба с этой вестью – дети почему-то меньше подвержены болезни, – и я оставляю Джона, чтобы постоять возле могилы и посмотреть, как опускают в землю мою золовку. На лице несчастного Адама Хайнза застыло такое же ошеломление, какое я до сих пор замечаю в глазах Уоррена. Люси хоронят в свадебном платье из голубого шелка с кружевным воротничком и манжетами. Саваном ей служит ковер, который когда-то лежал в гостиной Эмельды. Ничего лучше не нашлось – не разбирать же фургоны. Люси говорила, что будет носить это платье на воскресные службы, когда мы доберемся до Калифорнии. Сегодня воскресенье, а похороны тоже своего рода служба. Пастор Кларк, который сам хворает, произносит что-то похожее на ту речь, которую он сказал над могилой Эбигейл, и все дрожащими голосами кое-как выводят гимн «Ближе, Господи, к Тебе». Никто, кроме нашей мамы, не знает его полностью. «Словно путник, заплутавший в час закатный, преклоню смиренно голову на камне, и, склонившись пред Тобой в мольбе, стану ближе, Господи, к Тебе».

Я не пою. Мой голос стал сиплым, как крики перелетных гусей, а слова гимна мешают мне держать себя в руках. Я не плачу – не могу. Я любила Люси, любила Эбигейл, но горе отнимает силы. Я должна беречь их ради жизни, а не расходовать на смерть. «Не теряй присутствия духа, Наоми Мэй». Раз у меня ничего не осталось, кроме силы воли, я должна потратить ее с пользой. На маму. На Ульфа. На братьев. И на Джона Лоури, который пока еще борется за жизнь. Поэтому, когда все слова сказаны и гимн окончен, я отворачиваюсь от неглубокой могилы, сжав зубы и выпрямившись.

– Как ты можешь быть так холодна, Наоми? – воет у меня за спиной Эмельда Колдуэлл. – Ты ухаживала за чужим человеком, пока моя Люси лежала на смертном одре!

Я молчу. Не оправдываюсь, ведь так и было. Но рядом с Люси была мать. С ней был муж. А у Джона, кроме меня, никого нет. Я знаю, чья смерть способна сломить меня, и это не Люси Колдуэлл. Но я поворачиваюсь обратно, чтобы обнять Эмельду, готовясь выдержать натиск ее скорби и требовательности. Я устала. Я успела умыться и вымыть руки, поправила волосы и сменила передник, прежде чем присоединиться к остальным, но по мне все равно видно, как сильно я измучена. Эмельда отталкивает меня, вцепившись в мои плечи узловатыми пальцами, похожими на когти. Я тут же отступаю, испытывая странное облегчение. Гнев – это хорошо. Он лучше страха, лучше горя. Я оставляю маму утешать ее. Мистер Колдуэлл бросает свое осуждение мне в спину, но я возвращаюсь к Джону и к надежде, которая у меня еще осталась.





* * *


Я просыпаюсь в темноте, чувствуя приближение рассвета. Лагерь скоро проснется, и нам нужно будет отправляться в путь, и не важно, скольких еще успела унести смерть. Я проспала часа три, может четыре, но это все, что я могу себе позволить. Джон, лежащий рядом, глубоко дышит, а его рука по-прежнему держит мою. Мне хочется плакать от облегчения. От радости. Ему намного лучше. Он непременно поправится.

Я осторожно высвобождаюсь, стараясь не разбудить его. Кожа Джона прохладная на ощупь, а тело расслаблено. Я шепчу молитву маминому Богу, той силе, что, по ее словам, присутствует во всем. Потом я ухожу, уверенная, что сделала все, что от меня зависело, и что Джон не ускользнет. Не покинет меня. Он ведь обещал не уходить. По-моему, Джон Лоури не из тех, кто не держит слово.

После завтрака, пока солнце продолжает уверенно подниматься над горизонтом, я посылаю Уэбба к палатке, чтобы присмотрел за Джоном и сообщил мне, когда он проснется. Весь лагерь выглядит устало и растрепанно. Дети плачут, животные кричат. Нет таких семей, что не пострадали бы от болезни и тягот пути. Эбботт обходит караван, проверяя, кто сможет двигаться дальше, и предупреждая, что к полудню нам, несмотря ни на что, нужно продолжить путь. Гомер Бингам не может сам погонять свою упряжку, одна семья решила вернуться в Форт-Кирни и подождать следующий караван, а Лоуренс Колдуэлл требует выдвигаться немедленно, пока мы все не заболели. Эмельда лежит в повозке и не встает, но у нее не холера. Она просто сдалась. Когда я захожу проведать ее, она не отвечает мне и лежит с закрытыми глазами, скрестив руки на груди. Она ни с кем не говорит, но ее веки иногда дрожат, а по щекам бегут слезы. Ее сын Джеб нашел утешение в заботе о животных, а мистер Колдуэлл вымещает злобу на всех, кто попадается под руку. Он забрасывает инструменты в повозки, бормоча себе под нос, помятый и переполненный яростью.

– Это ты виновата, что она слегла, вдова Колдуэлл, – рявкает он, когда я выбираюсь из фургона.

– С чего это? – спокойно спрашиваю я.

– Что, уже забыла Дэниэла?

– Дэниэла больше нет, и я не в силах его вернуть, мистер Колдуэлл.

Он грозит мне пальцем, выпятив подбородок.

– А ты и рада. Уже пристроилась к этому Лоури, как будто мы пустое место.

У Лоуренса Колдуэлла горе, но сейчас во всем лагере не найти человека, который не скорбит. Его дрожащий подбородок и постоянные упреки не находят отклика у меня в душе. Как и Эмельда. Если она умрет, то лишь потому, что не нашла другого способа сбежать от такого мужа. Это недобрая мысль, так что я прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Я отворачиваюсь и иду к нашим повозкам, чувствуя, как его взгляд жжет мне затылок. Я уже слышу плач Ульфа и понимаю, что надолго оставила маму без помощи.

Я торопливо собираю одеяла и посуду, как можно быстрее чищу все, складываю и упаковываю. Мой взгляд то и дело обращается к палатке Джона Лоури. Теперь, когда худшее миновало, сон ему нужнее всего, но я уже готова пойти проведать его, когда они с Уэббом вдруг возникают из ивовых зарослей на берегу ручья. Джон бледен, его глаза ввалились, черты лица заострились, но он держится на ногах, одет в чистую одежду и идет ко мне, опираясь на плечо Уэбба.

– Вот и он, Наоми, – объявляет мой братец. – Еще слаб, как малыш Ульф, но говорит, что уже не болеет. Даже искупался.

Я кидаюсь им навстречу, вглядываясь в лицо Джона. Тот выдавливает улыбку, больше похожую на гримасу.

– Ну как, ты сможешь продолжать путь? – спрашиваю я. – Мистер Эбботт говорит, надо выдвигаться. Мы столько времени потеряли. Мама предложила положить тебя в фургон Уоррена. Он уже поправился и сможет погонять волов. Уайатт и Уилл справятся с твоими мулами, тем более теперь их стало меньше.

– Я поеду верхом.