Потерянные сердца

Она тихо смеется, и от этого радостного звука мое сердце начинает биться чаще.

– Идите спать, Наоми.

Ее имя оставляет сладкое послевкусие на языке. Я знаю, что раскрыл ей то, что хотел сохранить в тайне.

– Пожалуй, так и сделаю, Джон. Спасибо, что помогли. Однажды мой брат захочет узнать, как получил это имя. Тогда я расскажу ему о вас и об этом путешествии. – Она вздыхает и слабо улыбается. – Ульф Мэй. Волчонок. Хорошее имя.

Голос Наоми звучит умиротворенно. От ее слов мое сердце переполняют чувства. Я скрещиваю руки на груди, чтобы ненароком не коснуться Наоми, желая утешить ее еще больше.

На этот раз я не желаю ей спокойной ночи. Усилием воли я заставляю себя уйти. Мне хочется быть рядом с ней. Я забираюсь в палатку, где всего час назад обнаружил Уэбба, но не остаюсь там. Вместо этого я снимаю рубашку, беру немного воды из бочки Эбботта и принимаюсь тереть кожу мылом, пытаясь смыть с себя мысли о Наоми Мэй. Когда мы доберемся до Форт-Кирни, мне придется вернуться в Миссури, а она продолжит путь в Калифорнию. Я больше никогда ее не увижу, и эта мысль жжет изнутри, как голод, и терзает меня до утра.





Наоми




Утром мама уже на ногах. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к ее груди. Они с папой не возражают против выбранного мной имени. Напротив, даже одобрительно кивают, вспоминая бабушку Ульф, как я и ожидала. Я не говорю им, что это была идея Джона. Это тайна, которая останется между нами. В первые несколько дней я стараюсь взять на себя всю мамину работу, чтобы она могла отдыхать, когда караван останавливается на привал. Я готовлю, стираю и забочусь обо всей семье.

Хворь гуляет по каравану, так что все на взводе. В одной семье буквально с разницей в несколько часов умирают и мать, и отец, оставив сиротами четверых детей младше десяти лет. Их забирает к себе дядя, а уже на следующий день у него умирает жена. Все семейство – две повозки, восемь детей, один мужчина, три овцы и две упряжки волов – поворачивает обратно в Миссури. Одной из упряжек управляет четырнадцатилетний мальчик. Мы все провожаем их взглядом, пораженные внезапностью и жестокостью смерти. Если до сих пор у нас еще оставались какие-то иллюзии касательно тягот пути и страданий, которые нам предстоит пережить, то теперь от этих заблуждений не осталось и следа, хотя я уверена, что все мы в глубине души продолжаем успокаивать себя ложью: «С тобой все будет хорошо. Ты сильнее. Ты умнее. Ты лучше. Тебя это не коснется».

Потеряв Дэниэла, я усвоила, что смерть вероломна и неумолима. Она никого не щадит. Нас она тоже не обходит стороной. Эбигейл начинает день на ногах, шагая рядом с мамой вслед за повозкой, а к обеду ее скручивает от ужасной боли. У нее внутри ничего не держится, так что она даже снимает белье, чтобы не запачкать. Эбигейл уверяет, что это все малыш, но к ночи ей становится так плохо, что наши попытки напоить ее водой оказываются тщетными. Уоррен держит ее за руку, умоляя не покидать его, но она так и не приходит в себя. Мой брат остается вдовцом, прямо как я.

Мы делаем гроб из запасных козел и хороним ее в неглубокой ложбинке возле рядка деревьев неподалеку от Литтл-Блю. Джон Лоури помогает папе и Уайатту выкопать могилу, а крест мы сколачиваем из перекладин маминого кресла-качалки. Вряд ли после бесконечной тряски в дороге кто-то из нас когда-нибудь захочет покачаться. Мама поет гимн «Я иду в ту страну, где закончатся бури земные», а методистский пастор по имени Элайас Кларк, путешествующий с нашим караваном, произносит короткую речь о вечном покое на небесах. Но нам покоя нет. Как только самодельный гроб скрывается под слоем земли, мы снова отправляемся в путь.

– Она ведь не хотела никуда ехать. Хотела остаться в Иллинойсе, поближе к матери, – плачет Уоррен. – А я решил, что нам в Иллинойсе ловить нечего. Не послушал ее. А теперь ее больше нет. Я оставил ее лежать в чистом поле совсем одну.

Нам нечем его утешить, а к ночи он сам заболевает той же хворью, что унесла Эбигейл, и мы уже боимся, что он последует за ней. Уайатт погоняет его волов, а Уоррен лежит в повозке, безутешный, терзаемый болью в животе и во всем теле, и скорбит по жене, которая еще вчера штопала ему носки. Я сижу с ним и пытаюсь облегчить боль лекарствами, но они как будто совсем не помогают. Мама рвется сама за ним ухаживать, но я не пускаю. Она еще слишком слаба. Без нее Ульф не выживет. Боюсь, никто из нас не выживет, если умрет мама.

Папа спрашивает, не хотим ли мы повернуть назад. Прошло всего две недели с тех пор, как мы вышли из Сент-Джо, а наша жизнь успела измениться до неузнаваемости. Мы шагаем задом наперед в мире, перевернутом кверху дном. Разговоры о землях и возможностях, которые ждут нас в Орегоне и Калифорнии, стихли под давлением мрачной действительности. Папа говорит, что мы можем отправиться с Джоном Лоури, когда он повернет обратно в Миссури, заплатив ему за то, чтобы он стал нашим проводником. Мое сердце радостно подпрыгивает в груди, но мама качает головой, бросив на меня понимающий взгляд, хотя обращается она ко всем.

– Позади у нас ничего не осталось, Уильям, – говорит мама. – Нам некуда возвращаться. Если повернем обратно… Эбигейл все равно не вернется к жизни. Наше будущее впереди. Наши сыновья доберутся до Калифорнии, и жизнь их будет лучше, чем та, которую мы оставили. Вот увидишь.

Каким-то образом Уоррену удается выжить, но на дорогу от берегов Биг-Блю до Платта у нас уходит восемь дней. Смерть хватает нас за пятки, замедляя движение каравана. Форт-Кирни, стоящий на южном берегу мелкой, но широкой реки, не имеет ни стен, ни укреплений. Это довольно скучный пыльный поселок с загонами для животных, казармами и пушками, которые заставляют индейцев держаться на расстоянии – почтительном, но не слишком большом. Несколько домиков разбросаны вокруг главного здания, и я слышу, как кто-то говорит, что поблизости находится поселение пауни. В тот вечер, когда мы добираемся до форта, в наш лагерь с воем и рыданиями заходит кучка женщин, детей и стариков из племени пауни. Кто-то говорит, что на их деревню напали сиу, увели скот и сожгли часть домов. Мы уже видели такое, когда путешествовали вдоль Миссури из Каунсил-Блафс в Сент-Джо. Индейцев омаха выгнали из собственной деревни. Папа поделился с ними чем мог, и они, причитая и скорбя, поспешили дальше, как будто сиу продолжали гнаться за ними. Я испытала облегчение, когда мы добрались до Сент-Джо, но грязные и окровавленные индейцы омаха по-прежнему стояли у меня перед глазами. Я зарисовала некоторые из этих лиц в блокноте, пытаясь избавиться от них. Я оживила их на бумаге и тут же пожалела, что не дала им просто затеряться на задворках памяти. Я перенесла их страдание на страницы блокнота и теперь не знала, что с ним делать.

Я никогда не видела и не слышала таких ветров, какие дуют здесь. Мы собираем фургоны в круг, подпираем колеса кольями и загоняем животных в центр, чтобы они не разбежались, испугавшись урагана. Кольцо повозок вроде бы дает какое-то укрытие, но мне все равно кажется, что нас вот-вот унесет ветром. Мальчишки прячутся под фургоном, а мы с мамой и Ульфом сидим внутри. Из-за воя ветра я хотя бы не слышу, как мама стонет во сне. Ей нехорошо. Она разговаривает во сне, стала бледной и ослабла. Я все время боюсь, как бы она не подхватила холеру, но она лишь улыбается и говорит, чтобы я не тревожилась.

– Я никогда не болею, ты же знаешь, Наоми, – повторяет она, и я понимаю, что этой напускной храбрости я научилась у нее.

Мама стонет, малыш Ульф плачет, и проходит несколько часов, прежде чем ветер стихает и оба успокаиваются, но я все равно не могу уснуть. Незадолго до рассвета я надеваю башмаки и выбираюсь из фургона. Мне срочно нужно помочиться, так что даже ветер меня не пугает, а будить маму, чтобы она сходила со мной, я не хочу. Стоит почти пугающая тишина. Лагерь умиротворенно дремлет, и я крадусь в темноте, ориентируясь по звуку папиного храпа. Я отхожу не так далеко, как мне хотелось бы, но и на таком расстоянии может быть небезопасно. Я поднимаю юбки, перебрасываю их через плечо, сажусь на корточки, чтобы не намочить обувь и исподнее, и наконец освобождаю свой мочевой пузырь.

Ветер разогнал облака, открыв взору чернильную темноту, усыпанную точками звезд. Мне не хочется возвращаться в повозку. Я не отдохнула. Эта усталость догонит меня днем и камнем ляжет на веки, но сейчас уединение придает мне сил. Я распускаю волосы и разбираю пряди пальцами, прежде чем снова заплести и помыть в воде, которую папа принес с реки вчера вечером. Я стараюсь не думать о широких бурых водах Платта. Весенние дожди затопили берега, собрав с них мусор. Вода на вкус ужасна, но если ее вскипятить и смешать с кофе, то пить можно. Эбботт советует бросать в нее немного овсяной крупы. Хлопья опускаются на дно, собирая по пути весь осадок. Это действительно работает, но тратить припасы впустую не хочется. Я утешаю себя тем, что болезнь, которая косит людей, случается, судя по всему, не от грязи.

Я развожу костер и варю кофе, надеясь, что не разбужу никого раньше времени. Я не готова к новому дню, к солнцу и другим людям, поэтому сижу молча, сжимая чашку в руках и медленно дыша, как будто так можно замедлить само время. Поскольку внутри круга стоят животные, костер я развела снаружи, на достаточном расстоянии, чтобы никого не потревожить, но и не очень далеко, чтобы позвать к нему родных, когда они проснутся.

Тихий звук шагов заставляет меня поднять голову и разгоняет невеселые мысли. Из темноты, которая тянется до самого Платта, возникает Джон Лоури с закатанными рукавами и мокрыми волосами. Свет моего костра делает его похожим на мираж, и я неловко встаю, словно все это время ждала именно его. Может, так и есть. Может, я призвала его своими отчаянными мыслями. Прошла всего неделя с тех пор, как он поцеловал меня. С тех пор, как я потребовала поцеловать меня еще раз, как следует поцеловать… А кажется, будто это было тысячу лет назад.

– Хотите кофе? – спрашиваю я и тут же жалею, что вообще дала ему выбор.

Не дожидаясь ответа, я торопливо наполняю свою чашку свежим кофе и протягиваю ему, а себе беру новую.

– Сядьте. Я не опасна, – настаиваю я.

Он закусывает губу, точно хочет возразить, но в итоге послушно опускается на корточки, сжимая жестяную чашку большими ладонями. Мне хочется отставить кофе в сторону и забраться в его объятия. Смерть Эбигейл и рождение Ульфа измотали меня, превратив в пустоглазую тень. Каждый день я механически переставляю ноги, пока все мои силы уходят на то, чтобы не позволить болоту отчаяния засосать всю нашу семью. У меня не было времени на то, чтобы подумать о Джоне, но сердце поддерживало огонь, и теперь я готова умолять его остаться с караваном.

– Вы рановато встали, – говорит он вполголоса, и я не успеваю опуститься до жалобной мольбы.

– Вы тоже, – отвечаю я, но мой голос звучит полузадушенно.

– Ветер заставил меня спрятаться под фургон Эбботта, а Эбботт вынудил меня вылезти обратно. Его храп громче урагана.

В это мгновение папин храп достигает самой громкой точки, а в повозке заливается капризным и усталым плачем малыш Ульф. Мы оба не можем сдержать смешок, но мое горло еще сильнее сжимается от боли.

– Завтра мы отправимся дальше. А вы теперь куда, мистер Лоури?

– Эбботт хочет, чтобы я остался с караваном. Он предложил нанять меня.

Я киваю, стараясь не показывать, как бешено стучит мое сердце.

– И что, вы согласитесь? – шепотом спрашиваю я.


Он отпивает из чашки и смотрит на огонь, как будто еще не решил. Свет и тени пляшут у него на переносице, щеках и подбородке.

– Да. И я перегоню половину своего табуна в Форт-Бриджер. Котелка и Даму оставлю себе… Может, куплю ферму и стану заводчиком в Калифорнии.

Он произносит эти слова с такой твердостью, словно вся тяжесть этого решения только что опустилась на его плечи. Мое сердце пропускает удар, и следующий вопрос звучит так, будто я задыхаюсь:

– А где находится Форт-Бриджер?

– Около тысячи миль… в ту сторону. – Он показывает в ту сторону, куда течет река, держа руку параллельно руслу Платта.

– Почему мулы? – не отстаю я, чтобы подольше удержать его возле себя.

– Я в них разбираюсь. Они сильные. Умные. И упрямые. В них соединилось всю лучшее от лошади и осла.

– Лошади красивее. Их приятнее рисовать.

– Лошади – это большие собаки. Люди ладят с собаками, вот и с лошадьми тоже. А мулы… Они просто нас терпят, не пытаясь добиться одобрения.

– И вам это нравится?

– Я их понимаю.

– У вас есть девушка, мистер Лоури? – выпаливаю я.

Я тоже не привыкла добиваться одобрения, но я хочу добиться Джона Лоури. Не знаю, что я такого в нем нашла, но мне хочется заявить свои права на него, не сомневаясь и не медля. К моей прямоте все уже привыкли, но подобный интерес – это что-то новое. Несмотря на то что я успела стать вдовой, ничего подобного я раньше не испытывала.

– А вы ищете нового мужа, миссис Колдуэлл? – отзывается Джон Лоури, глядя на меня поверх краешка чашки.

– Я не искала. Но потом встретила вас. – Я спокойно встречаюсь с ним взглядом. Никаких игр. Никакого жеманства. – Но, судя по всему, вы, мистер Лоури, похожи на мулов, и мне придется добиваться вашего внимания.

Среди теней и бликов на его лице проскальзывает удивление. На мгновение он впивается в меня взглядом, а потом издает звук, похожий на смешок – короткий выдох, – но уголки его губ не приподнимаются, а в уголках глаз не видно морщинок.

– Моего внимания вы уже добились, миссис Колдуэлл. Но я пока не уверен, что вы действительно этого хотите.

Он отставляет чашку в сторону и поднимается.

– Я не сомневаюсь в своих решениях, мистер Лоури. Никогда не сомневалась. Как и в своих чувствах.

– Но путь вам незнаком.

– Я надеюсь, что вы будете моим проводником, Джон, до самой Калифорнии.

– Я не знаю дороги, – бормочет он. – Для меня все это… незнакомая территория.

– Значит, будем двигаться медленно и постепенно, – говорю я.

– Как ичас.

Я не сразу вспоминаю это слово, но в конце концов понимаю, что он сказал: «Как черепаха». Мою усталость как рукой сняло. Я тоже поднимаюсь, всматриваясь в его глаза.

– Да. Именно так, – соглашаюсь я.





5. Платт




Джон




Я ЗАВОЖУ ВСЕХ СВОИХ МУЛОВ и обоих ослов в дальний загон за фортом, а Даму оставляю под надзором мальчишки-пауни. Он одет в армейский головной убор и выцветшую форму, а обут в мокасины, из чего я делаю вывод: это не настоящий рекрут. Когда я благодарю его на родном языке, сообщая, что должен поговорить с капитаном Демпси, мальчик принимается тараторить на пауни, отмечая качество моих мулов и внушительные размеры ослов и спрашивая, не понадобится ли его помощь, когда я буду работать с кобылами. Похоже, меня запомнили после прошлых визитов. Когда я отвечаю, что не задержусь надолго, его плечи разочарованно опускаются, но он подсказывает мне, как найти капитана Демпси в главном здании форта, и обещает присмотреть за животными до моего возвращения.

Внутри меня с подозрением встречает некий капрал Перкинс. Глядя на его тщательно уложенные усы, прилизанные волосы, отглаженный китель и штаны, я особенно остро ощущаю, как сильно меня потрепала пыльная дорога от Сент-Джо до Платта. Когда я называю цель своего визита, капрал кивает, говорит, чтобы я подождал, и стучится к капитану Депмси. Они обмениваются несколькими словами, после чего я слышу скрип половиц под ровными шагами. Капитан Демпси возникает в дверях. Под его седеющей бородой прячется широкая улыбка. На его объемном животе, обтянутом синим армейским сукном с золотыми пуговицами посередине, застегнут черный пояс. Это крупный добродушный человек. Мне он нравится.

– Джон Лоури! Добрался! Не терпится взглянуть на мулов. Не против, если мы сейчас же к ним сходим? А любезности отложим на потом?

Я киваю. К черту любезности! Мне никогда особенно не нравилось распивать чаи. Я всякий раз чувствую себя неловко и зажато. Я предпочитаю поесть как следует, а не потягивать глоток за глотком из крошечной чашечки и мучиться, не зная, вежливо ли будет взять еще печенья. И мне хочется поскорее покончить с разговором, который меня ждет. Мне придется нарушить условия сделки, и это меня тревожит, но я полон решимости. Пока мы возвращаемся к загонам, откуда я только что пришел, капитан расспрашивает меня о дороге из Сент-Джо.

– Чарли тебя очень ждал. Высматривал каждый караван, надеясь увидеть тебя и мулов.