Последний вечер в Лондоне

– Но что?

– Я кое с кем познакомилась. Моряк, про которого я говорила, – Пол Уоткинс. Он очень… он особенный.

Ева попыталась порадоваться за подругу, но эта новость почему-то сделала груз на ее сердце еще тяжелее.

– Повезло тебе, – наконец смогла выговорить она. – Надеюсь, он тебя достоин. Пока тебя не было, в Доме Луштак о тебе спрашивали множество огорченных джентльменов. Этому Полу Уоткинсу стоит знать, что ты – настоящая находка.

– Спасибо, Ева. – Прешес удивила ее, обняв еще раз. – Ты хорошая подруга.

– И ты тоже, – еле сдерживая слезы, пробормотала Ева.

Она отчаянно ждала момента, когда сможет уйти и выпить виски. У нее оставалось еще два часа до того, как придет Алекс, чтобы забрать ее на очередной предательский прием, два часа, чтобы опьянеть достаточно для исполнения своей роли.

– Ну, избавляйся от дорожной пыли и готовься к танцам. – Она улыбнулась. – Как я уже говорила, я рада, что ты вернулась.

– А я рада вернуться.

Ева уже почти вышла из комнаты, когда Прешес окликнула ее.

– Я кое-что забыла. Это от Грэма. Он просил, чтобы я вернула тебе это.

Ева посмотрела на маленький предмет, который держала Прешес, и в глазах у нее все расплылось.

– Спасибо, – сказала она онемевшим языком, и Прешес положила ей на ладонь дельфина.

Ева сжала его в кулаке, слоновая кость жгла кожу, словно огонь. Она вышла из комнаты в поисках единственного средства, способного притупить ее боль.





Глава 31




Лондон

май 2019 года

Всю ночь я пролежала без сна, воображая, что слышу отзвуки прошлого, жившего в стенах и между досками пола. Что бы ни обитало в этой квартире, оно походило на предчувствие, на ожидание чего-то. Я вспомнила свое первое появление здесь: я стояла в фойе и ощущала дыхание времени, ожидая, что вот-вот кто-то войдет.

Мысли выбивали меня из колеи, и сколько бы я ни крутилась, сон не шел. Мелькающий в голове образ Колина помогал не сильно. Наконец, я сбросила одеяло, выудила ноутбук из рюкзака и прошла по скрипучему коридору в переднюю комнату. Включив настольную лампу, я раскрыла на столе ноутбук. Кто-то – вероятно, Лаура – сложил письма в аккуратные стопки в дальней части стола.

Я сидела и смотрела на них, снова размышляя о том, почему здесь нет ни единого письма от Евы или Прешес до 1946 года, и почему совсем не встречалось никаких упоминаний Грэма. Этому должно было быть логическое объяснение, и я разделяла досаду Колина от нашей неспособности расставить все точки над i. Мне нужно было задать вопросы Прешес. Она должна была знать ответы, так же, как и смысл загадочной записки на меню из «Савоя». Оставалось только надеяться, что мы еще не опоздали.

Я почти закончила со статьей – как минимум с фактической стороной: что носили люди и где, что произошло с домами мод во время войны. Я написала истории к большинству платьев: куда Прешес и ее подруги ходили, под какую музыку танцевали. Но у меня не было остальной части текста – истории Евы. Мне необходимо было выяснить, что же произошло с ней. Для Прешес. И для себя. У каждой истории были начало и конец. Мне же требовалось знать остальное.

Открыв поисковый сайт, я забила: «Борнмут». Я ощущала себя невеждой – даже не знала, где такой город находится. Я быстро выяснила, что он расположен на южном берегу Англии, почти в ста милях на юго-запад от Лондона, и что он отмечен самым большим количеством новых домов престарелых.

Мое внимание привлекла фотография роскошной виллы. Ее построили, как и остальные особняки, в начале девятнадцатого века, когда Борнмут был популярным местом для туберкулезных больных, стремившихся поправить здоровье на курорте. Я гадала, а не в таком ли доме мог жить К. Нэш, и с нетерпением искала среди выделенных синим цветом ссылок с названиями особняков «Кисайд Коттедж». Но, как я уже давно выяснила, ничего не достается легко.

Я отвлеклась, начав искать кого-нибудь по имени К. Нэш или что-нибудь похожее, в Борнмуте. К этому критерию подошли четыре фамилии. Я выписала четыре телефонных номера, чтобы позвонить днем, хотя особо не надеялась на то, что этот К. Нэш, кем бы он ни был, еще жив.

Конечно, Прешес дожила почти до ста лет, так что вероятность оставалась. Я вернулась к изначальному поиску Кисайд Коттедж, расширив поиск, чтобы туда вошло графство Дорсет, а затем сделав акцент на словах «Ки», «Кисайд» и «Коттедж». Мой палец лежал на стрелке «вниз», а экран прокручивался так быстро, что я чуть не упустила слово «Ки». Я подняла палец и начала щелкать по клавише «вверх», прочитывая каждую строчку в поисках слова.



Семьдесят пятая годовщина

германской бомбардировки Пул Ки,

16 декабря 1942 года.



Я пробежала глазами статью, остановившись на черно-белой газетной фотографии улицы с неожиданным названием Барберз-Пайлз. Одна сторона улицы – с прильнувшими друг к другу, словно дети, коттеджами, чьи неровные крыши и дымоходы добавляли им очарования, – выглядела нормальной. Противоположная же сторона была полностью завалена щебнем, кирпичами и обломками, с торчащей из завалов мебелью. Лежащий на переднем плане детский ботинок заставил меня остановиться.



В результате молниеносного налета

германских бомбардировщиков


среди белого дня уничтожен ряд коттеджей

возле Пул Ки.



Обескураженная, я откинулась на стуле, снова и снова возвращаясь глазами к ботинку. Может, я не могла найти Кисайд Коттедж потому, что его больше не существовало?

В статье обнаружился алфавитный список жертв атаки. Там значилось шестьдесят семь имен, и я на всякий случай прочитала весь перечень дважды. Никто с фамилией Нэш в атаке не погибал. Или как минимум не был опознан. Судя по фотографиям, от некоторых погибших не осталось совсем ничего. Их просто стерли с лица земли.

Я вздохнула с досадой, а затем посмотрела на свои записи, на четыре телефонных номера. Я не возлагала особых надежд на то, что они приведут меня куда-нибудь, но это уже было что-то. Может быть, утром придумаю еще что-нибудь.

Я закрыла ноутбук и держала руки на крышке, пока та не остыла под моими пальцами. Тихое шуршание ног по тротуару внизу успокаивало меня постоянным ритмом. Я попыталась представить, как стою возле этого окна восемьдесят лет назад и слушаю по радиоприемнику, как объявляют войну. Слышу вой воздушной тревоги и должна выбегать из здания.

Прешес могла бы это представить. Она жила здесь, видела и слышала все это. Нам еще столько нужно было узнать, столько она могла нам рассказать. И все же чем больше вопросов возникало, тем тревожнее мне становилось.

…Ни один героический поступок не совершается лишь ради самого акта героизма. Это всегда расплата, всегда покаяние. Всегда исправление.

По моим рукам пробежали мурашки, словно Прешес со своими призраками стояла за моей спиной и шептала мне на ухо. Это заставило меня подумать о сумочке, которую я поставила на ее комод. О ее тяжести. Просто воспоминания.

Оставив ноутбук на столе, я выключила лампу и вышла из комнаты, сказав себе, что вернусь в постель, и неважно, как долго буду пытаться уснуть. Теперь я совершенно проснулась и думала о женщине, которая умирала и забирала с собой свои воспоминания.

Я ненамеренно остановилась перед дверью спальни Прешес, подумав, что услышала звук оттуда. Я вспомнила, что прошлым вечером окна были открыты. Представив себе голубя, обгадившего старинную мебель и кружевное постельное белье Прешес, я раскрыла дверь, быстро прошла через гостиную в спальню и ударила по выключателю на стене.

Небольшая люстра наполнила комнату скорее тенями, чем светом, но, по крайней мере, я разглядела, что окна закрыты, а занавески не шевелятся. Кровать была заправлена, аккуратно сложенный персиковый шелковый пеньюар Прешес лежал в изножье, а тапочки дожидались свою хозяйку на полу. Все как обычно. Я замерла, ожидая снова услышать тот же звук, но в конце концов поняла, что он, должно быть, доносился из какой-нибудь соседской квартиры.

Повернувшись, чтобы уйти, я заметила, что сумочка в форме коробки все еще на комоде, где я ее положила прошлым вечером. Я стояла на особенно скрипучей половой доске и переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к тому, как она протестует. Словно она знала, о чем я думала. Словно знала, что мама воспитала меня лучше.

Я сделала шаг в сторону дверного проема, вспомнив, как Прешес тихо стонала, сидя у окна с сумочкой в руках. Как она сказала мне, что чувствует себя так, словно смотрит на остановившиеся часы, но при этом слышит их тиканье. В ее словах звучало отчаяние, тающая надежда. Словно впервые она смогла увидеть тусклый свет избавления впереди.

Я повернулась и посмотрела на сумочку. Прешес могла сейчас умирать. Прямо сейчас она могла умирать и забирать с собой не только свои воспоминания, но и свой последний шанс на избавление. На искупление.

Прежде чем отговорить себя, я схватила сумочку и раскрыла ее. Очень аккуратно я начала вынимать ее содержимое, одну за другой раскладывая вещи на комоде. Первым я достала уже знакомый портсигар. Затем я засунула руку в темные внутренности сумочки, нащупала маленький, твердый предмет и вынула его, чтобы изучить под светом.

Незатейливая белая фигурка состояла из углов там, где должны были быть изгибы, отчего я не сразу поняла, что́ это – пока не посмотрела на нее спереди, не увидела улыбку и не признала в ней дельфина. Он был несомненно вырезан из слоновой кости – еще до того, как она попала под запрет. Он был красив странной красотой, и я некоторое время сжимала его в кулаке, чувствуя его грани и размышляя о его значении.

Положив его рядом с портсигаром, я вынула скомканный льняной носовой платок. Я чуть было не уронила его, так как не ожидала, что там что-то завернуто. На красных и белых камнях броши отразился свет люстры. Над эмблемой, которую я видела на военной форме Грэма на его фотографии, стояли буквы «RAF».

Мой взгляд упал на пожелтевший и помятый платок с темно-синей монограммой. «ГНС». Грэм Нэвилл Сейнт-Джон. Я вспомнила, как Пенелопа называла его полное имя после того, как ей позвонила Гиацинт и сказала, что нашла Грэма в архивах.

Нахмурившись, я разглядывала коллекцию на туалетном столике, переводя взгляд с одного предмета на другой в попытке найти связь между ними. Понять, почему Прешес хваталась именно за эти воспоминания. Особенно за значок и платок. Она отдала сумочку Еве, так, может, это сувениры Евы? Как они оказались у Прешес?

А может, Прешес знала о том, что произошло с Евой, больше, чем говорила нам?

В моей уставшей голове кружилась одна-единственная мысль, идея, слишком невероятная, чтобы выразить ее словами, слишком несуразная, чтобы считать ее правдоподобной. Единственная мысль, маячившая на периферии моего сознания с того самого момента, как я впервые увидела свадебное фото Софии. Я отбросила эту мысль, не желая разбираться с ней, отложила, чтобы изучить ее позже, при свете дня.

Я снова взяла сумочку и раздвинула складное дно как можно шире, а затем поднесла внутреннюю часть к свету, чтобы рассмотреть получше. Я уже было решила, что сумка пуста, когда уловила проблеск чего-то светлого. Это оказался узенький кармашек, почти незаметный на черной подкладке. Я осторожно потянула за застежку-молнию, открывая ее помедленнее, чтобы не порвать старую атласную подкладку. Она двигалась легко, словно ее часто открывали и закрывали.

Внутри ютились пять маленьких одинаковых конвертов. Я аккуратно вынула их, одновременно говоря себе, что не открою их, что бы ни было написано на них. Мне и так уже было за что извиняться.

Я перебрала конверты. Все они были подписаны одним и тем же старательным почерком, и все были адресованы одному человеку и в одно и то же место.

«Грэм Нэвилл Сейнт-Джон, Госпиталь Королевы Виктории, Ист-Гринстед, Уэст Суссекс».

Я изумленно смотрела на имя Грэма, решая, не обманывают ли меня мои уставшие глаза. Мы проделали такую работу, чтобы найти хоть что-нибудь, а эти письма лежали тут. Я прищурилась, стараясь сосредоточиться на написанном чернилами адресе, на красивом почерке. Подумала, что видела его раньше, но с учетом всех писем и почерков, что видела за последние две недели, не могла ни с чем его сопоставить. Придется показать его Колину, вдруг у него получится.

На конвертах не было ни марок, ни обратного адреса. Видимо, письма могли передавать с оказией, класть в посылку или какой-нибудь пакет, чтобы они не проходили через почту. Я перевернула первый конверт и снова изумленно уставилась на него, точнее, на его оборот.

Конверт все еще был запечатан. Я быстро просмотрела остальные четыре и увидела, что те тоже закрыты.

Я проверила края, пытаясь найти разрез от канцелярского ножа, но и его не было. Эти письма никогда не читали. Я осторожно положила их обратно в кармашек, а затем вернула в сумку все остальные вещи. У меня уже не оставалось сил разбираться с ними. Слишком много беспокоящих меня вопросов кружились в водовороте, в который превратился мой мозг, слишком много отдельных деталей, которые не могли найти своего места. Я вспомнила, что у меня уже было такое чувство, когда я увидела шляпную коробку с изрезанными фотографиями; чувство, когда ты не можешь понять, что именно тебя задевает в них. Взяв сумочку, я вернулась в гостиную, где лежали обрезанные фотографии. Мне было необходимо поговорить с кем-то о своих открытиях, обсудить свои предположения. Я посмотрела в окно: на небо цвета жвачки, раскинувшееся над Мэрилебон-Роуд, на восход, дразнящий горизонт, – и подумала позвонить Арабелле. Тут же отбросив эту мысль, я столь же быстро схватила телефон и написала Колину.



Не спишь?



Прошла минута. Я уже собиралась написать ему еще раз, когда пришел ответ:



Уже нет.