Последний вечер в Лондоне

Не произнося ни слова, Ева спустилась вслед за ним по крутому спуску, идущему от тротуара, и прошла через железные ворота, совсем незаметные с дороги. Она едва успела понять, где они находятся, прежде чем он затащил ее в короткий туннель, выложенный белым кирпичом. Над головой слышался шорох колес, гудки автомобилей и автобусов.

Ей было тяжело дышать от бега и от ужаса перед неминуемыми взрывами. А еще от страха, что война неизбежна и Грэм уедет от нее. Рука, вцепившаяся в его руку, бесконтрольно дрожала, и Ева никак не могла утихомириться.

– Это всего лишь учебная тревога, – заверил ее Грэм. – Слышишь? Это сигнал отбоя.

Ева кивнула, изо всех сил стараясь успокоиться. Стараясь не сорваться и не начать умолять его остаться.

Грэм притянул ее к себе – так близко, что она почувствовала, как прижался к ней ремень его куртки, ощутила, как пуговицы впились ей в грудь, а вышитые крылья летного знака – в щеку. Погрузившись в аромат шерсти его серо-голубой армейской формы, Ева закрыла глаза и постаралась запомнить, как он выглядел.

– Не уходи.

Слова вырвались прежде, чем она сумела остановить их.

– Ева, – прошептал он, прижимаясь к ее волосам.

– Обещай мне.

– Все что угодно, любимая.

– Обещай, что вернешься ко мне.

Он отстранился, его глаза терялись в тенях, наполнявших туннель.

– Я могу лишь обещать, что люблю тебя, Ева. Что всегда буду любить.

Она сделала шаг назад, затем неуверенно вышла с другой стороны туннеля в безлюдный уголок парка – уединенный укромный садик. Воздух, казалось, пропитался благоуханием свежескошенной травы и жарой августовского денька.

– Что ж, тогда… – проговорила она, и каждое слово отзывалось болью в сердце, – наверное, это означает, что я не должна обещать дождаться твоего возвращения.

Он остановился у нее за спиной.

– Я знаю, что ты это не всерьез.

Она проглотила ком в горле.

– Конечно, нет.

Она не поворачивалась к нему, чтобы он не увидел льющихся по ее щекам слез.

Он обнял ее и положил подбородок ей на затылок.

– Я буду писать как можно чаще.

Ева коротко кивнула, не понимая, почему не может произнести ни слова, и не зная, хочет ли она от него больше писем, которыми она будет вынуждена делиться с Алексом.

– Только обещай мне…

Не дождавшись окончания, Ева обернулась.

– Что?

– Обещай, что ты будешь осторожна. Лондон сейчас – опасное место.

– Я знаю, – проговорила Ева. – Мы на войне.

– Не только из-за бомб. – Он замолчал и поймал ее взгляд. От холодного света в его глазах у нее стыла кровь в жилах. – Просто помни, что не все на самом деле являются теми, кем кажутся на первый взгляд.

Звук проезжающих поблизости автомобилей как будто усилился, вместе с жужжанием насекомых и чириканьем птичек на ветвях над их головами. Она ответила не сразу.

– В самом деле? – проговорила она, стараясь убрать из голоса лед. – Тогда я обещаю быть очень осторожной.

Она не дышала, ожидая его ответа.

– Хорошо.

Ева подождала, что он скажет что-то еще, решив, что если он подтвердит, что знает, кто она такая, или снова попросит ее руки, то она во всем ему признается. Но он не сказал. Вместо этого его пальцы скользнули под завитые локоны на ее затылке.

– Хотел бы я, чтобы у нас было больше времени.

Желание накрыло ее, словно морская волна, грозящая утянуть под воду. Может, так проявлялась естественная реакция на угрозу жизни, а может, это происходило просто потому, что Грэм смотрел на нее этими самыми глазами, и они были совершенно одни в зеленом оазисе центра Лондона. Приподнявшись на цыпочках, она прижалась лицом к его шее и прошептала:

– Нам его хватает.


Она чувствовала, как у него под кожей скачет пульс, и ей казалось, что ее собственный пульс старается поспеть за ним. Словно они были единым целым.

Затем она взяла Грэма за руку и повела обратно, в пустой туннель; потребность в нем пересиливала ее страх и нерешительность. И твердую уверенность в том, что он совершенно прав насчет людей и тайн.

Она не поехала с ним на железнодорожную станцию, желая, чтобы его последним воспоминанием о ней стало не заплаканное лицо на забитой людьми платформе, а растрепанная и полностью удовлетворенная женщина, которая обещала ему дождаться и любить его вечно.

И всю эту длинную первую ночь войны, пока Прешес в соседней комнате оплакивала мир, который внезапно стал слишком большим и слишком злым, а после забылась сном, пока сама Ева сжимала в руках дельфина из слоновой кости и молилась Господу, в существование которого даже не верила, она вспоминала запах свежескошенной травы, теплый, почти летний день и ощущение серо-голубой ткани на коже и под дрожащими пальцами.





Глава 24




Лондон

май 2019 года

Я проснулась посреди ночи и вскочила с постели от какого-то шума или движения, не успев толком понять, где нахожусь. Я включила светильник у кровати. Растерянно заморгав, я окинула взглядом незнакомую мебель и заметила напротив кровати открытый шкаф, набитый старомодными платьями, на каждом из которых висел аккуратный ярлычок с описанием, сделанным Прешес. Платья колыхались, словно кто-то только что прошел мимо них. Я прищурилась и подождала, пока мои глаза привыкнут, чтобы убедиться, что окружающая обстановка никуда не денется.

И даже тогда мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что я в квартире Прешес, которую она делила с Евой до войны. Из соседней спальни раздался слабый сдавленный стон. Я подбежала к двери и открыла ее, чтобы лучше слышать.

Лаура и Оскар спали рядом в другой спальне, но с их конца коридора не раздавалось ни звука. Я подошла к двери Прешес и, коротко постучав, вошла в пустую гостиную, освещенную небольшим светильником. Постучав еще раз, я вошла в спальню. Все окна были открыты: комнату заполняли тихие звуки птичьего щебетания и запах скошенной травы из парка. Несмотря на то, что здание стояло на Мэрилебон-Роуд, задняя сторона, на которую выходили окна спален, вполне могла сойти за деревню из-за отсутствия уличного шума.

В комнату лился лунный свет, падая на белое покрывало на пустой кровати. Я вздрогнула и тут же рванула вперед, ожидая найти Прешес на полу. Но вместо этого я снова услышала стон, исходящий от стула возле окна, и прищурилась, давая глазам освоиться в залитой лунным светом комнате.

Прешес сидела совершенно неподвижно, склонив голову над чем-то у себя на коленях. Неприбранные волосы рассыпались вокруг оплечий ее блеклой ночной сорочки, а лунный свет выбелил их до цвета хлопка. Она подняла на меня глаза – лунный свет превратил ее снова в двадцатидвухлетнюю девушку.

– Вы в порядке? – спросила я, подойдя сбоку и присев на колено. – Мне показалось, что я слышала, как вы кого-то зовете.

Это было не совсем верно, но я решила, что ей было легче принять такое, чем «я слышала, как вы стонете». Потому что стон можно было истолковать как слабость, а что-то в Прешес Дюбо не вязалось с этим словом.

– Я в порядке, – проговорила она, хотя влага на ее щеках говорила мне об обратном.

В окно потянуло холодом.

– Вам не холодно? Я могу закрыть их.

Я хотела подняться, но она положила ладонь мне на руку.

– Не нужно. Мне нравится свежий воздух.

– Почему вы не в кровати?

– Наверное, мне стоит спросить тебя о том же.

Она мне так сильно напомнила тетю Люсинду, что я не сдержала улыбки.

– Я хотела узнать, не нужно ли вам чего. На часах полчетвертого утра.

– Да? – В ее голосе чувствовалась усталость. Не изнеможение и не разбитость, а что-то глубокое, с самого дна души, годами терзавшее ее. – Время для меня теперь течет иначе. Я знаю, оно здесь, ждет меня. Это как смотреть на остановившиеся часы, когда все еще слышишь их тиканье. – Она немного склонила голову. Мягкий свет залил ее лицо, стирая морщины вокруг рта и глаз. – Как и ты, Мэдди. Но я стара, мне положено.

Ее слова больно кольнули меня.

– Что вы имеете в виду?

Я скорее услышала шорох ткани, чем увидела, как она пожимает плечами.

– Ты слишком молода, чтобы знать, чем закончится твоя история. Ты даже еще не поняла, что в жизни больше чем одна история. И каждая из них заканчивается отдельно. Конец одной истории совершенно не означает, что закончилась ты.

Я изобразила беззаботность, которой не ощущала.

– И мне потребуется девяносто девять лет, чтобы понять это?

– Мне потребовалось семьдесят, но я, наверное, просто не самая способная ученица. А представь всех тех, кто так никогда ничего и не понял. Мне кажется, из всех трагедий в мире эта – самая худшая.

Я сдержала не до конца созревший ответ. Ночь – слишком позднее время, чтобы спорить о смысле жизни. И кроме того, я подозревала, что она могла оказаться права.

– Время уже позднее. Вам бы поспать немного.

– Ты когда-нибудь влюблялась? – спросила она так, словно я ничего ей только что не говорила.