Последние дни наших отцов
Часть 51 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Спасибо, что спасли меня.
— Не будем больше об этом.
— Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно.
— Не хочу я ничего с тобой делать…
— Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие — голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола — хотят, чтобы шлюха била их по щекам.
Молчание.
— Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно.
— Я ничего не хочу, Саския…
— Все чего-нибудь хотят.
— Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать?
— Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать…
— А в темноте не видно.
Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове.
— Мать мне обычно пела, чтобы я уснул.
Саския запела.
— Обними меня.
Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу — дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика — за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы. А потом снова настала летняя жара.
Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре.
61
Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь.
Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов.
— Что ты теперь будешь делать? — спросила Франс.
— Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу.
Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным.
— Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, — продолжала Лора. — Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут?
— Конечно.
— Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.
— Не волнуйся, станет как прежде. Время лечит.
— А Толстяк вернется наконец? Я за него волнуюсь, так хочется, чтобы он был здесь!
— Наверно. Не волнуйся… Хватит с тебя потрясений.
— Я бы еще пригласила отца Пэла. Он даже не знает, что у него есть внук… И, по-моему, даже не знает, что его сын погиб. Пора ему сказать.
Франс грустно кивнула и погладила дочь по голове.
По тротуару возле дома ходил Ричард, возил коляску с Филиппом.
* * *
Он молился каждый день. По утрам и по вечерам ходил в церкви, часами сидел на жестких, неудобных скамьях под пустынными заледенелыми сводами и молил, чтобы ему дано было все забыть. Он хотел снова стать Клодом-семинаристом, в крайнем случае Клодом-кюре, Клодом из Уонборо, которого все считали непригодным к войне. Хотел снова стать священником. Хотел заточить себя в монастыре. Хотел стать траппистом и навек замолчать. Да, пусть Господь направит его в кельи молчальников, чтобы он смыл с себя грехи и ожидание смерти перестало быть таким невыносимым. Да, он, быть может, еще спасет свою душу; быть может, она еще не совсем погибла, ведь он хранил целомудрие. Он убивал, но остался невинным.
Пусть Господь заточит его в горах — он хотел исчезнуть, ведь он ничтожество, умеет причинять только зло. А теперь его больше всего мучило, что он оскорбил Толстяка, единственного Человека из них всех. Он знал, какую цену придется заплатить за это: кто оскорбляет Человека, у того нет будущего; кто оскорбляет Человека, тот никогда не узнает искупления. Клод часто жалел, что не погиб на войне: он завидовал Эме, Пэлу и Фарону.
Ему было стыдно находиться рядом с Лорой, он был ее недостоин. В конце концов она тоже убежит. И Филиппа он больше не хотел видеть: Пэл, его отец, был Человеком, он никого не бил, никогда не предавал, никому не причинил ни малейшего зла. Филипп, в свой черед, тоже станет Человеком, а значит, человечество не погибнет. Главное — не заразить мальчика. Да, он уедет далеко сразу, как только сможет. А пока он уходил из квартиры в Блумсбери на заре и возвращался к ночи, чтобы не встречаться ни с Лорой, ни с Филиппом. В изломах ночи до него нередко доносились рыдания Кея в соседней комнате: тот тоже терзался собственным существованием. Бывало, он выпивал, но редко: ему хотелось каяться и страдать.
* * *
Немцы пока не капитулировали, УСО еще действовало, но Секция F доживала последние дни. На Портман-сквер и в отдельных кабинетах Бейкер-стрит паковали коробки. В Париже, в отеле “Сесиль”, открыли офис УСО для помощи вернувшимся агентам-французам. К тому же надо было связаться с семьями погибших.
Лора поделилась со Станисласом своим намерением найти в Париже отца Пэла.
— Он в курсе про сына? — спросила она.
— Не знаю.
— Теперь ему надо знать.
— Да.
— Я покажу ему Филиппа, это смягчит его горе.
— Наверняка… Но торопиться некуда, поедешь, когда почувствуешь, что готова.
— Я хочу, чтобы он увидел Филиппа… Хочу с ним поговорить… Мне столько надо ему сказать… Но как, как я скажу ему про Пэла, если он ничего не знает?
— Если хочешь, могу сначала я к нему пойти, — предложил Станислас. — С Доффом. Чтобы все сделать как надо. От имени УСО. С военными почестями и всем прочим, пусть отец знает, каким героем был его сын.
Она уткнулась лбом в плечо старого летчика.
— Очень хочу, — грустно сказала она. — Как ты думаешь, он захочет приехать в Сассекс? Может, поживет немножко в Англии, побудет с Филиппом. Так ведь будет хорошо, правда?
— Замечательно, — успокоил ее Станислас. — Все будет хорошо.
62
Они были в Дьеппе, в маленькой гостинице у самого моря, в номере на третьем этаже. Саския смотрела в окно на волны, ласкающие песок, Толстяк сидел на кровати. Они приехали сюда несколько дней назад.
— Мне скучно, — сказала она, не сводя глаз с пляжа.
Он досадливо поморщился:
— Но здесь мы вдали от людей. Тебе разве не хочется быть подальше от людей?
— Хочется. Но, по-моему, я видела в столовой крысу…
— Не бойся их. Крысы тебе ничего не сделают.
— Я бы на пляж сходила…
— Нельзя… Там мины.
Она вздохнула. Она была прелестна, нетерпение украшало ее; ему хотелось прижать ее к себе, крепко обнять. Он не решался.
— Как хочется побегать по песку! — внезапно воскликнула она в буйном приливе жажды жизни.
Он улыбнулся ей и подумал: “Милая, милая Саския”.
— Не будем больше об этом.
— Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно.
— Не хочу я ничего с тобой делать…
— Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие — голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола — хотят, чтобы шлюха била их по щекам.
Молчание.
— Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно.
— Я ничего не хочу, Саския…
— Все чего-нибудь хотят.
— Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать?
— Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать…
— А в темноте не видно.
Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове.
— Мать мне обычно пела, чтобы я уснул.
Саския запела.
— Обними меня.
Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу — дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика — за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы. А потом снова настала летняя жара.
Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре.
61
Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь.
Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов.
— Что ты теперь будешь делать? — спросила Франс.
— Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу.
Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным.
— Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, — продолжала Лора. — Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут?
— Конечно.
— Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.
— Не волнуйся, станет как прежде. Время лечит.
— А Толстяк вернется наконец? Я за него волнуюсь, так хочется, чтобы он был здесь!
— Наверно. Не волнуйся… Хватит с тебя потрясений.
— Я бы еще пригласила отца Пэла. Он даже не знает, что у него есть внук… И, по-моему, даже не знает, что его сын погиб. Пора ему сказать.
Франс грустно кивнула и погладила дочь по голове.
По тротуару возле дома ходил Ричард, возил коляску с Филиппом.
* * *
Он молился каждый день. По утрам и по вечерам ходил в церкви, часами сидел на жестких, неудобных скамьях под пустынными заледенелыми сводами и молил, чтобы ему дано было все забыть. Он хотел снова стать Клодом-семинаристом, в крайнем случае Клодом-кюре, Клодом из Уонборо, которого все считали непригодным к войне. Хотел снова стать священником. Хотел заточить себя в монастыре. Хотел стать траппистом и навек замолчать. Да, пусть Господь направит его в кельи молчальников, чтобы он смыл с себя грехи и ожидание смерти перестало быть таким невыносимым. Да, он, быть может, еще спасет свою душу; быть может, она еще не совсем погибла, ведь он хранил целомудрие. Он убивал, но остался невинным.
Пусть Господь заточит его в горах — он хотел исчезнуть, ведь он ничтожество, умеет причинять только зло. А теперь его больше всего мучило, что он оскорбил Толстяка, единственного Человека из них всех. Он знал, какую цену придется заплатить за это: кто оскорбляет Человека, у того нет будущего; кто оскорбляет Человека, тот никогда не узнает искупления. Клод часто жалел, что не погиб на войне: он завидовал Эме, Пэлу и Фарону.
Ему было стыдно находиться рядом с Лорой, он был ее недостоин. В конце концов она тоже убежит. И Филиппа он больше не хотел видеть: Пэл, его отец, был Человеком, он никого не бил, никогда не предавал, никому не причинил ни малейшего зла. Филипп, в свой черед, тоже станет Человеком, а значит, человечество не погибнет. Главное — не заразить мальчика. Да, он уедет далеко сразу, как только сможет. А пока он уходил из квартиры в Блумсбери на заре и возвращался к ночи, чтобы не встречаться ни с Лорой, ни с Филиппом. В изломах ночи до него нередко доносились рыдания Кея в соседней комнате: тот тоже терзался собственным существованием. Бывало, он выпивал, но редко: ему хотелось каяться и страдать.
* * *
Немцы пока не капитулировали, УСО еще действовало, но Секция F доживала последние дни. На Портман-сквер и в отдельных кабинетах Бейкер-стрит паковали коробки. В Париже, в отеле “Сесиль”, открыли офис УСО для помощи вернувшимся агентам-французам. К тому же надо было связаться с семьями погибших.
Лора поделилась со Станисласом своим намерением найти в Париже отца Пэла.
— Он в курсе про сына? — спросила она.
— Не знаю.
— Теперь ему надо знать.
— Да.
— Я покажу ему Филиппа, это смягчит его горе.
— Наверняка… Но торопиться некуда, поедешь, когда почувствуешь, что готова.
— Я хочу, чтобы он увидел Филиппа… Хочу с ним поговорить… Мне столько надо ему сказать… Но как, как я скажу ему про Пэла, если он ничего не знает?
— Если хочешь, могу сначала я к нему пойти, — предложил Станислас. — С Доффом. Чтобы все сделать как надо. От имени УСО. С военными почестями и всем прочим, пусть отец знает, каким героем был его сын.
Она уткнулась лбом в плечо старого летчика.
— Очень хочу, — грустно сказала она. — Как ты думаешь, он захочет приехать в Сассекс? Может, поживет немножко в Англии, побудет с Филиппом. Так ведь будет хорошо, правда?
— Замечательно, — успокоил ее Станислас. — Все будет хорошо.
62
Они были в Дьеппе, в маленькой гостинице у самого моря, в номере на третьем этаже. Саския смотрела в окно на волны, ласкающие песок, Толстяк сидел на кровати. Они приехали сюда несколько дней назад.
— Мне скучно, — сказала она, не сводя глаз с пляжа.
Он досадливо поморщился:
— Но здесь мы вдали от людей. Тебе разве не хочется быть подальше от людей?
— Хочется. Но, по-моему, я видела в столовой крысу…
— Не бойся их. Крысы тебе ничего не сделают.
— Я бы на пляж сходила…
— Нельзя… Там мины.
Она вздохнула. Она была прелестна, нетерпение украшало ее; ему хотелось прижать ее к себе, крепко обнять. Он не решался.
— Как хочется побегать по песку! — внезапно воскликнула она в буйном приливе жажды жизни.
Он улыбнулся ей и подумал: “Милая, милая Саския”.