Последние дни наших отцов
Часть 52 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Ты можешь поехать в Англию. Там нет мин на пляжах…
— Англия — красивая страна?
— Самая красивая.
— Там же все время дождь, нет? Не люблю дождь…
— Дождей там много. Но это неважно: там хорошо жить. Ведь когда счастлив, дождь — это пустяки.
Лицо у нее снова стало грустным:
— Мне хочется повидать родителей. И сестру…
Хозяин гостиницы сказал Толстяку, что люди, депортированные в немецкие лагеря, стекаются в парижскую гостиницу “Лютеция”. Если родителей и сестру Саскии арестовали и депортировали и если они еще живы, их можно найти в “Лютеции”. Толстяк пока не говорил об этом Саскии, ему так хотелось, чтобы они остались здесь, вместе. Но как скрыть от нее, что в Париже она, быть может, найдет родных?
Он встал и подошел к ней.
— Знаешь, Саския, давай поедем в Париж. Наведем справки о твоих родных… Я знаю одно место.
— О, да! Я так хочу!
Она заплясала от радости и повисла у него на шее: скоро она увидит своих! Счастливый ее счастьем, он взял ее за руку и предложил пойти подышать воздухом. Они дошли до самой кромки пляжа, где не было мин.
Она сняла туфли и осторожно шла босиком по песку, нагретому проглядывающим сквозь облака солнцем. Ее белокурые волосы — великолепные волосы — развевались на ветру. Она не отпускала руку Толстяка.
— Однажды я отвезу тебя на прекрасный английский пляж, — сказал он.
Она улыбнулась и кивнула смеясь. Она сделает все, что он захочет, ведь он спас ее от позора и скоро отвезет к родным.
Они жили здесь вместе уже несколько дней. Он не прикасался к ней, но все время смотрел на нее. Смотреть не запрещено. Она такая нежная, такая милая. Уже несколько дней он любил ее. Той же любовью, какой когда-то любил Мелинду. И, быть может, Каролину. Он ощущал невероятную радость: он еще может любить! Не все еще кончено, ничто никогда не кончается. Он снова оживал, снова мог мечтать. Пусть у него нет Филиппа, зато будет Саския. Она придавала смысл его жизни. Он любил ее, но поклялся себе ни словом не обмолвиться об этом. Никогда. Или не раньше, чем она сама скажет. Они будут любить друг друга на пляжах Англии.
63
Прошло две недели, настала середина ноября. Лора с Филиппом в сопровождении Станисласа и Доффа приехали в Париж на поиски отца. Они поселились в маленькой гостинице возле Ле-Аль: Станислас и Дофф в одном номере, Лора с сыном — в другом.
Станислас добыл в Лондоне адрес Пэла. Все трое, сидя в комнате Лоры, смотрели на карманном плане города, как туда попасть. Улица Бак. Ничего сложного.
— Пойдем завтра, сейчас уже слишком поздно, — решил Станислас, желая оттянуть минуту ужасного известия.
Все согласились.
* * *
Никто не знал, что неподалеку оттуда Толстяк и Саския возвращались в небольшой пансион в одиннадцатом округе. Они поселились там чуть больше недели назад. Она была нарядная: с тех пор, как они оказались в столице, она всегда наряжалась — каждое утро ждала встречи со своими. Каждое утро надеялась. Каждое утро шла с Толстяком в “Лютецию”. Они сидели там до вечера, но напрасно.
64
Саския разбудила Толстяка на рассвете. Она уже давно не спала.
— Вставай, пора идти! — нетерпеливо крикнула она, тряся матрас.
Он не спеша поднялся, ему не хотелось слишком торопиться. Девушка весело скакала в крохотном номере. Она была прекрасна. Самая прекрасная, лучше всех. Он так боялся ее потерять. Он хотел предложить ей не ходить сегодня в “Лютецию”: там, внутри, слишком много горя. Можно сделать перерыв, сходить прогуляться или посидеть в кафе как влюбленные. Но она уже была готова идти, была полна надежды и энергии, как будто не повторялся напрасно изо дня в день их сиротский ритуал. Гигант оделся, и они пошли.
Несмотря на ранний час, перед “Лютецией” уже выстроилась длинная очередь, медленно просачивавшаяся через усиленную охрану. Толстяк показал свое удостоверение британской армии, и их пропустили быстрее и легче. Они прошли в главный холл. Нет, это место ему решительно не нравилось — слишком много печали и надежды на лицах людей.
За стойками и у столов уже толпятся взволнованные посетители, всюду волонтеры, медсестры, объяснения для прибывших, медицинская помощь, дезинфекция, кормежка, включение в списки. Целая река призраков, бескровных, лысых, пугающих. Призраков того, что человечество сделало с человечеством.
Как всегда по утрам, Саския свернула к стойке, еще раз назвала имена родных. В списках их не было. Она повторила вопрос в каком-то кабинете на первом этаже.
— Спроси про сестру, — подсказал Толстяк. — Как ее зовут?
— Мари.
И опять ничего не найдено. И, как всегда по утрам, они уселись вместе в широкое кресло. Девушка совсем отчаялась.
Неужели она осталась одна? Сирота навсегда? Но у нее по крайней мере есть Толстяк, добрый Толстяк, он всегда ее защитит и никогда не позволит обрить.
— Подождем еще. Несколько дней, если нужно, — шепнул Толстяк на ухо Саскии, заметив на ее щеках слезы.
И тайком, любовно, поцеловал ее в ямочку у шеи. Он еще никогда в жизни так не делал.
Прошел час. Вокруг были другие семьи, навстречу им двигались другие призраки. Потом еще час. И вдруг Саския увидела ее — это она, сестра, она здесь! Она выкрикивала ее имя изо всех сил, наверно, раз десять. Это она! Мари! Без волос, лицо и тело изуродованы худобой, но она здесь, живая! Они бросились друг к другу, обнялись. Саския почти могла поднять сестру. Они вцепились друг в друга, ощупывали одна другую, словно не верили, что это правда. И расплакались слезами радости, облегчения и боли.
— Мари! — прошептала Саския. — Мари… Ох, как я за тебя боялась, я всюду тебя искала! Я уже столько дней тебя здесь жду!
Больше они ничего не сказали, больше не было слов. Все, что им надо было рассказать, теперь стало неважно: побои, изнасилования отныне не имели значения, важно только будущее. Толстяк смотрел на них, растроганный и в то же время удрученный судьбой человечества. Он так никогда и не узнает, что Мари полтора года назад была арестована агентом абвера на бульваре Сен-Жермен, когда отвозила то, что считала ценными боевыми приказами и что на самом деле было лишь открытками отцу от сына.
* * *
Было около полудня. Мари и Саския стояли у выхода из “Лютеции”, собираясь ехать на вокзал. Мари только что узнала от сестры о налете гестапо на родительский дом после своего ареста. И девушки решили вернуться в Лион — быть может, родители их уже ждут. Нельзя терять надежду. Они не хотели ждать в Париже, а Мари больше вообще не хотела сюда возвращаться, слишком тяжелые воспоминания.
Саския немного прошлась с Толстяком по тротуару. Он грустил — вот они уже и расстаются. Недавно прошел дождь, фигура девушки отражалась в лужах. Она подошла к нему вплотную. Она казалась ему потрясающей.
— Я быстро вернусь, — сказала она, — мне только надо посмотреть, вдруг родители…
— Я понимаю.
— Я быстро вернусь. А ты пока что будешь делать?
— Не знаю. Наверно, поеду домой, в Лондон.
Она обняла его.
— Ой, не грусти, — взмолилась она, — а то мне тоже будет грустно!
— Ты приедешь в Лондон?
— Конечно!
— И мы пойдем на пляж?
— Да! На пляж!
Она поцеловала его в щеку.
Толстяк вынул из кармана клочок бумаги и написал адрес в Блумсбери.
— Приезжай ко мне! Я буду ждать тебя каждый день.
— Приеду, очень скоро. Обещаю тебе.
Она взяла его ладони в свои, и они долго молча смотрели друг на друга.
— Ты будешь любить меня, хоть я и была проституткой?
— Само собой! А ты, ты будешь любить меня, хоть я убивал людей?
Она ласково улыбнулась:
— Я тебя уже немножко люблю, дурачок!
Он ослепительно улыбнулся. Она вернулась к сестре, и обе двинулись по бульвару. Саския обернулась в последний раз, помахала Толстяку; тот — счастливый — провожал ее глазами, пока она не скрылась за углом. Она любит его! Его еще никто не любил.
Было около полудня. Пока влюбленный Толстяк грезил на тротуаре, Станислас и Дофф в нескольких сотнях метров от него шли по улице Бак.
— Англия — красивая страна?
— Самая красивая.
— Там же все время дождь, нет? Не люблю дождь…
— Дождей там много. Но это неважно: там хорошо жить. Ведь когда счастлив, дождь — это пустяки.
Лицо у нее снова стало грустным:
— Мне хочется повидать родителей. И сестру…
Хозяин гостиницы сказал Толстяку, что люди, депортированные в немецкие лагеря, стекаются в парижскую гостиницу “Лютеция”. Если родителей и сестру Саскии арестовали и депортировали и если они еще живы, их можно найти в “Лютеции”. Толстяк пока не говорил об этом Саскии, ему так хотелось, чтобы они остались здесь, вместе. Но как скрыть от нее, что в Париже она, быть может, найдет родных?
Он встал и подошел к ней.
— Знаешь, Саския, давай поедем в Париж. Наведем справки о твоих родных… Я знаю одно место.
— О, да! Я так хочу!
Она заплясала от радости и повисла у него на шее: скоро она увидит своих! Счастливый ее счастьем, он взял ее за руку и предложил пойти подышать воздухом. Они дошли до самой кромки пляжа, где не было мин.
Она сняла туфли и осторожно шла босиком по песку, нагретому проглядывающим сквозь облака солнцем. Ее белокурые волосы — великолепные волосы — развевались на ветру. Она не отпускала руку Толстяка.
— Однажды я отвезу тебя на прекрасный английский пляж, — сказал он.
Она улыбнулась и кивнула смеясь. Она сделает все, что он захочет, ведь он спас ее от позора и скоро отвезет к родным.
Они жили здесь вместе уже несколько дней. Он не прикасался к ней, но все время смотрел на нее. Смотреть не запрещено. Она такая нежная, такая милая. Уже несколько дней он любил ее. Той же любовью, какой когда-то любил Мелинду. И, быть может, Каролину. Он ощущал невероятную радость: он еще может любить! Не все еще кончено, ничто никогда не кончается. Он снова оживал, снова мог мечтать. Пусть у него нет Филиппа, зато будет Саския. Она придавала смысл его жизни. Он любил ее, но поклялся себе ни словом не обмолвиться об этом. Никогда. Или не раньше, чем она сама скажет. Они будут любить друг друга на пляжах Англии.
63
Прошло две недели, настала середина ноября. Лора с Филиппом в сопровождении Станисласа и Доффа приехали в Париж на поиски отца. Они поселились в маленькой гостинице возле Ле-Аль: Станислас и Дофф в одном номере, Лора с сыном — в другом.
Станислас добыл в Лондоне адрес Пэла. Все трое, сидя в комнате Лоры, смотрели на карманном плане города, как туда попасть. Улица Бак. Ничего сложного.
— Пойдем завтра, сейчас уже слишком поздно, — решил Станислас, желая оттянуть минуту ужасного известия.
Все согласились.
* * *
Никто не знал, что неподалеку оттуда Толстяк и Саския возвращались в небольшой пансион в одиннадцатом округе. Они поселились там чуть больше недели назад. Она была нарядная: с тех пор, как они оказались в столице, она всегда наряжалась — каждое утро ждала встречи со своими. Каждое утро надеялась. Каждое утро шла с Толстяком в “Лютецию”. Они сидели там до вечера, но напрасно.
64
Саския разбудила Толстяка на рассвете. Она уже давно не спала.
— Вставай, пора идти! — нетерпеливо крикнула она, тряся матрас.
Он не спеша поднялся, ему не хотелось слишком торопиться. Девушка весело скакала в крохотном номере. Она была прекрасна. Самая прекрасная, лучше всех. Он так боялся ее потерять. Он хотел предложить ей не ходить сегодня в “Лютецию”: там, внутри, слишком много горя. Можно сделать перерыв, сходить прогуляться или посидеть в кафе как влюбленные. Но она уже была готова идти, была полна надежды и энергии, как будто не повторялся напрасно изо дня в день их сиротский ритуал. Гигант оделся, и они пошли.
Несмотря на ранний час, перед “Лютецией” уже выстроилась длинная очередь, медленно просачивавшаяся через усиленную охрану. Толстяк показал свое удостоверение британской армии, и их пропустили быстрее и легче. Они прошли в главный холл. Нет, это место ему решительно не нравилось — слишком много печали и надежды на лицах людей.
За стойками и у столов уже толпятся взволнованные посетители, всюду волонтеры, медсестры, объяснения для прибывших, медицинская помощь, дезинфекция, кормежка, включение в списки. Целая река призраков, бескровных, лысых, пугающих. Призраков того, что человечество сделало с человечеством.
Как всегда по утрам, Саския свернула к стойке, еще раз назвала имена родных. В списках их не было. Она повторила вопрос в каком-то кабинете на первом этаже.
— Спроси про сестру, — подсказал Толстяк. — Как ее зовут?
— Мари.
И опять ничего не найдено. И, как всегда по утрам, они уселись вместе в широкое кресло. Девушка совсем отчаялась.
Неужели она осталась одна? Сирота навсегда? Но у нее по крайней мере есть Толстяк, добрый Толстяк, он всегда ее защитит и никогда не позволит обрить.
— Подождем еще. Несколько дней, если нужно, — шепнул Толстяк на ухо Саскии, заметив на ее щеках слезы.
И тайком, любовно, поцеловал ее в ямочку у шеи. Он еще никогда в жизни так не делал.
Прошел час. Вокруг были другие семьи, навстречу им двигались другие призраки. Потом еще час. И вдруг Саския увидела ее — это она, сестра, она здесь! Она выкрикивала ее имя изо всех сил, наверно, раз десять. Это она! Мари! Без волос, лицо и тело изуродованы худобой, но она здесь, живая! Они бросились друг к другу, обнялись. Саския почти могла поднять сестру. Они вцепились друг в друга, ощупывали одна другую, словно не верили, что это правда. И расплакались слезами радости, облегчения и боли.
— Мари! — прошептала Саския. — Мари… Ох, как я за тебя боялась, я всюду тебя искала! Я уже столько дней тебя здесь жду!
Больше они ничего не сказали, больше не было слов. Все, что им надо было рассказать, теперь стало неважно: побои, изнасилования отныне не имели значения, важно только будущее. Толстяк смотрел на них, растроганный и в то же время удрученный судьбой человечества. Он так никогда и не узнает, что Мари полтора года назад была арестована агентом абвера на бульваре Сен-Жермен, когда отвозила то, что считала ценными боевыми приказами и что на самом деле было лишь открытками отцу от сына.
* * *
Было около полудня. Мари и Саския стояли у выхода из “Лютеции”, собираясь ехать на вокзал. Мари только что узнала от сестры о налете гестапо на родительский дом после своего ареста. И девушки решили вернуться в Лион — быть может, родители их уже ждут. Нельзя терять надежду. Они не хотели ждать в Париже, а Мари больше вообще не хотела сюда возвращаться, слишком тяжелые воспоминания.
Саския немного прошлась с Толстяком по тротуару. Он грустил — вот они уже и расстаются. Недавно прошел дождь, фигура девушки отражалась в лужах. Она подошла к нему вплотную. Она казалась ему потрясающей.
— Я быстро вернусь, — сказала она, — мне только надо посмотреть, вдруг родители…
— Я понимаю.
— Я быстро вернусь. А ты пока что будешь делать?
— Не знаю. Наверно, поеду домой, в Лондон.
Она обняла его.
— Ой, не грусти, — взмолилась она, — а то мне тоже будет грустно!
— Ты приедешь в Лондон?
— Конечно!
— И мы пойдем на пляж?
— Да! На пляж!
Она поцеловала его в щеку.
Толстяк вынул из кармана клочок бумаги и написал адрес в Блумсбери.
— Приезжай ко мне! Я буду ждать тебя каждый день.
— Приеду, очень скоро. Обещаю тебе.
Она взяла его ладони в свои, и они долго молча смотрели друг на друга.
— Ты будешь любить меня, хоть я и была проституткой?
— Само собой! А ты, ты будешь любить меня, хоть я убивал людей?
Она ласково улыбнулась:
— Я тебя уже немножко люблю, дурачок!
Он ослепительно улыбнулся. Она вернулась к сестре, и обе двинулись по бульвару. Саския обернулась в последний раз, помахала Толстяку; тот — счастливый — провожал ее глазами, пока она не скрылась за углом. Она любит его! Его еще никто не любил.
Было около полудня. Пока влюбленный Толстяк грезил на тротуаре, Станислас и Дофф в нескольких сотнях метров от него шли по улице Бак.