Последние дни наших отцов

Теперь мы способны убивать, мы уже убивали.

Теперь мы готовы на все ради своей цели.

Обретем ли снова сон, сон праведников?

Обретем ли силу?

Сможем ли снова любить?

Господи, излечится ли когда-то ненависть к другому или мы заражены ею навеки? Она хуже чумы, хуже любой болезни.

Господи, сжалься над душами нашими.

Мы больше не хотим убивать.

Мы больше не хотим воевать.

Мы не хотим больше жить в ослеплении ненависти; но как одолеть искушение?

Излечимся ли мы однажды от того, что пережили?

Излечимся ли мы однажды от того, чем стали?

Господи, сжалься над душами нашими. Мы больше не знаем, кто мы.





60




Кан был свободен, но разрушен. Здесь шли ожесточенные бои: чтобы покончить с остатками немцев, королевские ВВС разбомбили весь город.

Толстяк оказался здесь на следующий день после приезда в Кале. На его рукаве красовалась повязка УСО, которую он всегда носил в кармане пальто: он не хотел, чтобы война кончалась. Без войны он никто. Хорошо бы Секцию F направили на Восточный фронт. Тогда они снова будут вместе.

Он медленно брел среди развалин. Родители жили на другом конце города. Толстяк любил Кан, любил улицу с кинотеатрами, он так хотел стать актером, как американские звезды. После школы он для начала пошел работать билетером. А потом прошло время, а потом была война и было УСО. Он так давно не видел родителей.

Он шел около часа, огибая руины. Дошел до своего квартала, до своей улицы, и наконец почти до дома. На миг остановился, оглядел улицу, прохожих, дома. Киоск напротив стоял на своем месте.

Как возвращаются с войны? Он не знал. Постоял на тротуаре, потом попятился, скользнул за какой-то разрушенный флигель. И стал из своего убежища разглядывать улицу. Как возвращаются с войны?

Он смотрел на свой дом. Тут, совсем рядом. Думал о родителях. Они так близко. Он вернулся из-за них. Но не вернется, слишком длинным оказалось путешествие. Длиною в жизнь, наверно. Он сидел в нескольких метрах от дома, но он туда не пойдет. Он так и не поехал к Мелинде, он так и не увидит родителей. У него нет на это сил, слишком велика опасность разочароваться.

Он уехал три года назад и не давал о себе знать. Как теперь вернуться? Сидя на куче мусора, он представил себе эту сцену.

— Я вернулся! — крикнет он, входя в дом и демонстрируя свою повязку.

В доме поднимется радостная суета: единственный сын вернулся к родителям! Они бросятся к двери:

— Ален! Ален! — закричит потрясенная мать. — Ты вернулся!

Потом появится отец, раскрасневшийся от счастья. Толстяк прижмет к себе мамочку, за ней папочку. Обнимет изо всех сил. Мамочка будет плакать, папочка сдержит слезы.

— Где же ты был все эти годы? И ни разу не дал о себе знать, ни разу! Нам было так страшно!

— Прости, мама.

— Что же ты делал?

Он гордо улыбнется:

— Воевал.

Но ему никто не поверит. Только не он, только не Толстяк. Какой из него герой. Родители уставятся на него чуть ли не с испугом.

— Ты хоть не коллаборационист? — сурово спросит отец.

— Нет, папа! Я был в Лондоне! Меня завербовали в британские спецслужбы…

Мать ласково улыбнется и потреплет его по плечу.


— П-ф-ф, Ален все такой же шутник. Не говори глупости, милый. Британские спецслужбы… Это как твои успехи в кино, да?

— Это правда, клянусь!

Толстяк подумает, что родителям не дано понять, их ведь тоже не было в Уонборо. Но как больно, что его не принимают всерьез.

— Спецслужбы… — улыбнется отец. — Небось прятался, чтобы не отправили на принудительные работы? Тоже храбрость.

— Да, кстати, дорогой! — воскликнет мать. — Представляешь, когда освобождали город, соседский сын пошел воевать. Даже убил из карабина немца.

— Я тоже убивал!

— Ну-ну, не завидуй, сокровище мое. Главное, ты жив и здоров. И не коллаборационист.

Сидя на мусоре, Толстяк грустно вздохнул. Он не мог вернуться домой. Ему никто не поверит. Но ведь у него повязка… И все равно никто не поверит. Может, лучше вообще не говорить об УСО. Просто вернуться и сказать, что прятался, как последнее ничтожество, что он просто трус. Ему хотелось только одного — немножко любви. Чтобы мать прижала его к себе. Он вернется, снова увидит родителей, а потом, вечером, мать придет подоткнуть ему одеяло. Как раньше.

— Ты не могла бы прилечь со мной? — несмело попросит он после долгих колебаний.

Она засмеется. У матери такой красивый смех.

— Нет, дорогой. Для этого ты теперь слишком взрослый!

Она больше никогда с ним не приляжет. Может потому, что он ходил к шлюхам? Матери, наверно, это чувствуют. Толстяк плакал. Как возвращаются с войны? Он не знал.

Всю ночь гигант прятался в развалинах. Не осмеливаясь переступить порог своего дома. Ждал знака от судьбы и наконец уснул. Пробудившись с первыми лучами зари, он решил снова уехать. Куда угодно. И, вдыхая ледяной осенний бриз, пустился в путь. Ему хотелось идти долго, далеко. Подальше от мира. Он прошел просыпающийся город насквозь и возле собора встретил американский военный патруль. Все “джи-ай”[18] были чернокожими. Толстяк подошел и заговорил с ними на своем невообразимом английском.





* * *


Толстяк ехал в никуда. Волосы его трепал ветер. “Джи-ай” решили, что он забавный, и взяли его с собой. Они вместе выпили кофе на капоте джипа, а после солдаты предложили подвезти Толстяка, раз им по дороге. Они втиснулись в джип. Толстяк одарил компанию единственной фразой, какую мог правильно произнести по-английски: I am Alain and I love you.

Они выехали из города и довольно долго ехали на восток. Около полудня, на въезде в какую-то деревню, они заметили на улице скопление людей. Лучи ослепительного осеннего солнца лились на зрителей, их было два-три десятка. У машины со значком “Французских внутренних сил” бойцы держали молоденькую девушку и собирались ее обрить.

Подъехавший американский автомобиль на миг отвлек внимание от девушки. Толстяк вышел, зеваки расступались перед столь внушительной фигурой — офицер, видно, из Америки.

Миловидная белокурая девушка, бледная, с блестящими, но красными от слез глазами, стояла на коленях и плакала от страха. На лице у нее были синяки.

— Что здесь происходит? — спросил Толстяк человека, выглядевшего командиром.

— Коллаборационистка, — ответил командир, поразившись, как хорошо американец говорит по-французски.

Коллаборационистка — это плохо. Клод говорил, что их всех надо будет судить. Но на девушку жалко было смотреть. Толстяк подумал, что, наверно, все коллаборационисты выглядят жалкими, когда их поймают, — страх всех делает на одно лицо.

— В чем ее вина?

— Она бошевская шлюха. Так их любит, что шла за конвоями Вер-говна.

— Это что за Вер-говно? — не понял Толстяк.

— Вермахт. Ну в насмешку.

Они помолчали. Толстяк смотрел на девушку. Он знал шлюх. Совсем молодая. Взял ее худенькое личико в свои огромные ручищи; она закрыла глаза в ожидании пощечин, но он ласково погладил ее по щеке.

— Ты коллаборационистка? — тихо спросил он.

— Нет, офицер.

— Тогда почему ты была с немцами?

— Голодная была, офицер. Вы когда-нибудь были голодны?

Он подумал. Да. Или нет. На самом деле он не знал. Голод — это отчаяние. Дать себя изнасиловать за еду не значит быть коллаборационисткой. По крайней мере, не так он себе это представлял. Он пристально посмотрел на нее.

— Никто девочку брить не будет, — заявил он, секунду подумав.

— Это почему? — спросил командир.

— Потому что я так сказал.

— Францией управляют только свободные французы, а не америкосы.