Последние дни наших отцов

Затем настал черед Кея и Риара покинуть Лондон. Прежде чем влиться в группу коммандос под Бирмингемом, в Мидлендсе, их отправили в Рингвэй на короткий курс повышения квалификации — техника прыжков с парашютом слегка изменилась. Теперь прыгали с “ножным мешком”: груз для задания помещали в холщовый мешок, привязанный к ноге парашютиста веревкой длиной в несколько метров. В момент прыжка, пока мешок летел вниз, веревка натягивалась, а как только он падал на землю, ослабевала, давая сигнал агенту, что он вот-вот приземлится.

Наконец объявили об отправке и Толстяку. Он приготовился к незыблемому, ставшему уже почти привычным ритуалу: последний вызов на Портман-сквер, затем отъезд в транзитный дом и ожидание взлета бомбардировщика с аэродрома Темпсфорд. Время вылета зависело от метеоусловий. Он не боялся ехать, но опасался оставлять Лору одну: как он защитит ее и ребенка, если его не будет рядом? Конечно, оставался Станислас, но сможет ли старый летчик любить ребенка так, как решил любить он? Важно любить его уже сейчас. Успокаивала только мысль о том, что в Дофф тоже в Лондоне. Толстяк очень любил его, тот напоминал ему Пэла, только постарше. Доффу было, наверно, около тридцати.

Накануне отъезда, складывая чемодан в Блумсбери, Толстяк давал Доффу последние указания — теперь тот был своим.

— Береги Лору пуще глаза, малыш Адольф, — торжественно произнес Толстяк.

Дофф кивнул, с любопытством глядя на гиганта. Лора теперь была на четвертом месяце.

— Почему ты никогда не зовешь меня Доффом?

— Потому что Адольф — красивое имя. И нечего его менять из-за того, что говнюк Гитлер у тебя его спер. Знаешь, сколько народу в вермахте? Миллионы. Уж поверь, там есть все имена на свете. А если прибавить всех коллаборационистов да милицию, то уж точно никого не останется. И что теперь, зваться именами, которые никто не испачкал, вроде Хлеба, Салата или Подтирки? Тебе бы понравилось, если б твоего сынка звали Подтиркой? “Ешь суп, Подтирка! Подтирка, ты уроки сделал?”

— Тебя же называют Толстяком…

— Это совсем другое дело — это боевое имя. Ты как Дени и Жос, откуда тебе знать… Тебя не было с нами в Уонборо.

— Ты не заслужил, чтобы тебя звали Толстяком.

— Я же говорю, это боевое имя.

— А какая разница?

— После войны с этим будет покончено. Знаешь, почему мне так нравится война?

— Нет.

— Потому что когда все это кончится, у нас у всех будет второй шанс на жизнь.

Дофф сочувственно посмотрел на тучного друга.

— Береги себя, Толстяк. И давай возвращайся скорей, ты будешь нужен ребенку. Будешь ему немножко отцом…

— Отцом? Нет. Или уж тогда тайным отцом, который бдит в тени. Никак не больше. Ты меня вообще видел? Волосы мои видел и двойные подбородки? Я же буду не отец, а цирковое животное. Мой ненастоящий ребенок станет меня стыдиться. Нельзя быть стыдным отцом, с ребенком так не поступают.

Они помолчали. Толстяк смотрел на Доффа — какой красавец! И тяжело, с сожалением вздохнул. Хорошо быть таким, как он. Куда легче иметь дело с женщинами.





49




Последние два дня он сидел в “Лютеции” на важном собрании представителей испанского, итальянского и швейцарского отделений абвера. Два дня взаперти в Китайской гостиной, два дня убито на их жаркие споры, два дня все в нем бурлило от нетерпения: какого черта он до сих пор не получил заказ? И только в конце последнего заседания швейцарский представитель сказал Кунцеру:

— Вернер, чуть не забыл: ваш пакет у меня.

Кунцер сделал вид, что и не помнит своей просьбы месячной давности. И поспешил за коллегой в его номер.

Это был маленький, но толстый бумажный конверт. В лифте Кунцер нетерпеливо вскрыл его. Там лежал десяток открыток с видами Женевы. Пустых.





* * *


С ноября Кунцер, груженый провизией и шампанским, неутомимо ходил к отцу. И обедал с ним — надо было убедиться, что тот тоже поел. С кухни по-прежнему доносились ароматы. Каждый день в полдень отец готовил сыну обед. Но отказывался к нему притрагиваться. Если сын не приходил, эту еду никто не ел. Мужчины молча поглощали холодные закуски. Кунцер едва прикасался к ним, оставался голодным — лишь бы что-то осталось, и отец поел еще. И незаметно совал деньги в хозяйственную сумку.

На выходных старик больше не выходил из дома.

— Вам надо немного проветриться, — твердил Кунцер.

Но отец отказывался наотрез.

— Не хочу разминуться с Полем-Эмилем. Почему он больше не дает о себе знать?

— Даст, как только сможет. Война, знаете ли, нелегкая штука.


— Знаю… — вздыхал тот. — Он хороший солдат?

— Он лучше всех.

Когда они говорили о Пэле, на лице отца появлялись краски.

— Вы воевали вместе с ним? — спрашивал отец под конец обеда, так, будто календарь застыл и каждый раз без конца повторялся один и тот же день.

— Да.

— Расскажите, — молил отец.

И Кунцер рассказывал. Рассказывал бог весть что. Только бы отцу не было так одиноко. Рассказывал о фантастических подвигах во Франции, в Польше, везде, где стояли солдаты рейха. Поль-Эмиль громил танковые колонны и спасал товарищей; он не спал ночей — то пускал в небо зенитные снаряды, то работал волонтером в больницах для тяжелораненых. Отец восхищался сыном до умопомрачения.

— Не хотите немного пройтись? — каждый раз предлагал Кунцер, завершая свой нескончаемый рассказ.

Отец отказывался.

— А в кино? — не сдавался Кунцер.

— Нет.

— На концерт? В Оперу?

— Нет и нет.

— Просто погулять?

— Нет, спасибо.

— Что вы любите? Театр? Я вам достану все что хотите, что угодно, хоть “Комеди Франсез”, только скажите.

Актеры часто ходили ужинать в пивную “Лютеции”. Если отец захочет с ними встретиться или посмотреть спектакль на дому, он все устроит. Да, они будут играть для него одного, в этой гостиной, если он пожелает. А если откажутся, он закроет их жалкий театр, отправит их в гестапо, всех депортирует в Польшу.

Но отец ничего не хотел, он хотел только сына. В начале января он сказал своему единственному гостю:

— Знаете, однажды я уже вышел. Просто так, за какими-то бесполезными покупками. И запер дверь на ключ, хотя дал обещание, — но только из-за воров, они крадут открытки, у меня украли открытку, которую прислал Поль-Эмиль, я ее, наверно, плохо спрятал. Короче, я тогда разминулся с сыном. Никогда себе этого не прощу, я дурной отец.

— Не говорите так! Вы потрясающий отец! — воскликнул Кунцер, которому вдруг захотелось размозжить себе голову из люгера: ведь вором был он.

Назавтра он заказал в швейцарском отделении абвера открытки с видами Женевы.





* * *


Завладев набором открыток, Кунцер стал писать отцу от имени Поля-Эмиля. Он сохранил украденную открытку и, взяв ее за образец, копировал почерк. Сперва писал начерно, усердно, сотни раз, если нужно — его каллиграфия должна быть правдоподобной. Потом запечатывал открытку в конверт без адреса и опускал в железный почтовый ящик на улице Бак.

Дорогой, обожаемый папочка,

Прости, что я до сих пор не вернулся в Париж. У меня много дел, ты наверняка поймешь. Уверен, что Вернер о тебе заботится. Можешь во всем на него положиться. А я думаю о тебе каждый день. Скоро приеду. Очень скоро. Как можно скорее.

Твой сын





Кунцер подписывался “твой сын”, ему не хватало мужества на главный обман — написать имя покойного: Поль-Эмиль. К тому же, насколько он помнил, все виденные им открытки были без подписи. Иногда он даже добавлял постскриптум: “Смерть немцам!” И смеялся про себя.

В феврале Канарис, устав от обвинений Гиммлера и других высших офицеров Службы безопасности рейхсфюрера, утратив последнее доверие Гитлера, покинул пост главы абвера. Кунцер, в твердой уверенности, что служба скоро будет распущена, уделял все меньше сил работе на рейх и все больше — открыткам. Теперь он был одержим идеей в совершенстве подражать почерку Поля-Эмиля. Он проводил за этим занятием целые дни, его настроение зависело от достигнутых успехов. С начала марта он писал по открытке в неделю: подражание было совершенным, его не распознали бы даже графологи абвера. И когда он приходил к отцу, тот, с сияющим видом и счастливый как никогда, показывал ему открытку от обожаемого сына.

Уже март. Атака союзников неумолимо приближалась: в этом году они высадятся на северном побережье Франции, это уже ни для кого не секрет. Оставалось выяснить, где и когда. Все военные службы стояли на ушах. Ему было плевать — с абвером покончено. Ему казалось, что в “Лютеции” все, как и он сам, только делают вид, будто заняты: щелкают каблуками, бегают из столовой к коммутатору и от коммутатора в кабинеты, суетятся ради суеты. Они войну уже проиграли. Но не Гитлер, не Гиммлер — те еще нет.

Иногда к нему в кабинет заглядывал Пес.

— Все в порядке, Вернер?

— Все в порядке, — отвечал фальсификатор, не поднимая головы от стола, склоняясь над огромной лупой.

Пес очень любил Кунцера: сколько в нем усердия! “Вот, человек отдает рейху все время без остатка, весь в трудах”, — думал он, глядя на горы бумаг у него настоле.