Последние дни наших отцов
Часть 37 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Кунцер в замешательстве стал извиняться:
— Мне очень жаль, месье, но я не за вами.
— Что? Мы не едем в Женеву?
— Нет. Но ваш сын поручил мне передать от него весточку.
Отец просиял:
— Весточку? Великолепно! Ве-ли-ко-лепно!
У Кунцера мелькнула мысль сказать отцу о смерти сына, но он сразу ее отбросил. Из-за отца, из-за обещания, данного сыну.
— Я пришел сказать, что у вашего сына все хорошо. Даже очень.
— Но почему он так за мной и не пришел?
— Это слишком сложно.
— Сложно? Сложно? Что тут сложного? Если отцу обещают уехать вместе, за ним приходят, разве нет? Куда он опять уехал, скажите, бога ради?
Кунцер вспомнил открытку из Женевы и, не задумываясь, ответил:
— Он в Женеве.
— В Женеве?
— Да. Я пришел сказать, что вашему сыну пришлось вернуться в Женеву по срочному делу. Он очень занят. Но скоро вернется.
Лицо папаши сморщилось.
— Я так расстроен. Если он уехал в Женеву, то почему не взял меня с собой?
— Чрезвычайная ситуация, месье.
— И когда он теперь вернется?
— Думаю, очень скоро.
Отец, казалось, ослаб и недоедал. Однако из кухни по квартире растекался приятный аромат.
— Вы хорошо едите? — озабоченно спросил Кунцер.
— Иногда забываю.
— Но у вас вкусно пахнет. Готовите что-то?
— Готовлю. Для моего Поля-Эмиля. Каждый день, в полдень, поскорей прихожу с работы. Пораньше ухожу, попозже возвращаюсь. Ведь мы с Полем-Эмилем договорились встретиться и пообедать. Встретиться ровно в полдень, без опозданий, ведь поезд отходит в два часа дня.
— Поезд? Куда вы едете?
— Так ведь в Женеву!
— В Женеву? — повторил Кунцер.
Он уже ничего не понимал.
— А как, черт возьми, вы собираетесь попасть в Женеву?
— Не знаю. Уже не знаю. Но мы едем в Женеву — это точно, так сказал Поль-Эмиль. В дни, когда он не приходит, мне так грустно, что есть не хочется. Грусть отбивает аппетит, знаете ли.
Значит, так было каждый день.
— Вы и сегодня есть не будете?
— Нет.
— Но ведь есть все равно надо! Он скоро вернется.
Кунцер ненавидел себя за эти слова, за то, что воскрешает прах надежды. Но что еще ему делать? Страдание — такая гадость, он не хотел заставлять старика страдать.
— Хотите пообедать со мной? — предложил отец. — Я вам расскажу про сына.
С минуту Кунцер колебался. Потом согласился из жалости.
Отец пригласил его войти; в квартире царил жуткий кавардак, здесь больше не убирались. У двери, готовый к отъезду, стоял чемодан.
— Откуда вы знаете моего сына? — спросил отец.
Кунцер не знал, что ответить, — не мог же он сказать, что они друзья, это уже верх цинизма.
— Мы коллеги, — ответил он, не подумав.
Отец слегка оживился.
— А, вы тоже агент британских спецслужб?
Кунцеру захотелось выскочить в окно.
— Да. Но это секрет.
Отец с улыбкой приложил палец к губам:
— Конечно, конечно. Вы все великолепные люди. Ве-ли-ко-леп-ные!
После обеда Кунцер предложил немного прибраться в квартире.
— У вас нет домработницы?
— Нет. Раньше я сам все делал, тоже занятие. Теперь и душа не лежит.
Кунцер извлек на свет веник, старые тряпки, ведро с водой, мыло и занялся уборкой. Агент абвера убирал квартиру отца английского агента, которого отправил на казнь.
Когда он уходил, отец благодарно взял его за руки:
— Я даже не знаю, как вас зовут.
— Вернер.
Отец подумал, что Вернер — довольно странное имя для англичанина, но ничего не сказал, чтобы не обидеть его.
— Вы придете еще, месье Вернер?
Надо было сказать нет, ему хотелось сказать нет. Он больше не придет, не придет никогда, ему невыносимо быть с ним наедине и тем более невыносимо лгать. Но разум задержался с ответом. И заговорило сердце.
— Конечно. До скорого свидания.
Отец радостно улыбнулся: какой он хороший, этот друг Поля-Эмиля, избавивший его от одиночества.
А пришибленный Кунцер, сидя в тот проклятый ноябрьский день у себя в кабинете, в “Лютеции”, поклялся себе сдержать обещание, данное Полю-Эмилю: он каждую неделю будет ходить помогать его отцу, он будет приносить ему еду. Этот отец станет его отцом, а он станет его сыном. До самой его смерти, если так будет нужно.
46
Это было в январе 1944 года, в Лондоне.
Рядом с Британским музеем было кафе, куда она ходила каждый день. Они столько времени провели здесь вместе, сидя рядом на этой банкетке или переплетя руки за тем столом. Он был такой красивый в своем сером костюме. Лора каждый день совершала паломничество к местам их любви: заходила в рестораны, в театры, бродила там, где они гуляли. Иногда надевала те же платья. Брала два билета в кино. И часами сидела в этом кафе, перечитывала стихи, которые он ей написал. Пусть проходит время, быть может, вместе с ним пройдет и скорбь.
В этом году Лоре исполнится двадцать четыре. Станисласу — сорок семь, Толстяку — двадцать девять, Кею — двадцать шесть, а Клоду — двадцать один. Два с половиной года назад они стали членами УСО. Они сильно изменились. И все изменилось. Лора была на третьем месяце беременности. Никто об этом не знал, под зимней одеждой ничего не заметно. Но скоро придется сказать. Первым, с кем она поделилась, был Толстяк. Она отвела его в маленькое кафе у Британского музея; они долго, несколько часов, пили чай, прежде чем она набралась духу и прошептала:
— Толстяк, я беременна…
Он вытаращил глаза:
— Беременна? От кого?
Лора расхохоталась. Она смеялась первый раз за последнее время.
— От Пэла.
Толстяк просиял:
— Вот это да! И какой срок?
— Мне очень жаль, месье, но я не за вами.
— Что? Мы не едем в Женеву?
— Нет. Но ваш сын поручил мне передать от него весточку.
Отец просиял:
— Весточку? Великолепно! Ве-ли-ко-лепно!
У Кунцера мелькнула мысль сказать отцу о смерти сына, но он сразу ее отбросил. Из-за отца, из-за обещания, данного сыну.
— Я пришел сказать, что у вашего сына все хорошо. Даже очень.
— Но почему он так за мной и не пришел?
— Это слишком сложно.
— Сложно? Сложно? Что тут сложного? Если отцу обещают уехать вместе, за ним приходят, разве нет? Куда он опять уехал, скажите, бога ради?
Кунцер вспомнил открытку из Женевы и, не задумываясь, ответил:
— Он в Женеве.
— В Женеве?
— Да. Я пришел сказать, что вашему сыну пришлось вернуться в Женеву по срочному делу. Он очень занят. Но скоро вернется.
Лицо папаши сморщилось.
— Я так расстроен. Если он уехал в Женеву, то почему не взял меня с собой?
— Чрезвычайная ситуация, месье.
— И когда он теперь вернется?
— Думаю, очень скоро.
Отец, казалось, ослаб и недоедал. Однако из кухни по квартире растекался приятный аромат.
— Вы хорошо едите? — озабоченно спросил Кунцер.
— Иногда забываю.
— Но у вас вкусно пахнет. Готовите что-то?
— Готовлю. Для моего Поля-Эмиля. Каждый день, в полдень, поскорей прихожу с работы. Пораньше ухожу, попозже возвращаюсь. Ведь мы с Полем-Эмилем договорились встретиться и пообедать. Встретиться ровно в полдень, без опозданий, ведь поезд отходит в два часа дня.
— Поезд? Куда вы едете?
— Так ведь в Женеву!
— В Женеву? — повторил Кунцер.
Он уже ничего не понимал.
— А как, черт возьми, вы собираетесь попасть в Женеву?
— Не знаю. Уже не знаю. Но мы едем в Женеву — это точно, так сказал Поль-Эмиль. В дни, когда он не приходит, мне так грустно, что есть не хочется. Грусть отбивает аппетит, знаете ли.
Значит, так было каждый день.
— Вы и сегодня есть не будете?
— Нет.
— Но ведь есть все равно надо! Он скоро вернется.
Кунцер ненавидел себя за эти слова, за то, что воскрешает прах надежды. Но что еще ему делать? Страдание — такая гадость, он не хотел заставлять старика страдать.
— Хотите пообедать со мной? — предложил отец. — Я вам расскажу про сына.
С минуту Кунцер колебался. Потом согласился из жалости.
Отец пригласил его войти; в квартире царил жуткий кавардак, здесь больше не убирались. У двери, готовый к отъезду, стоял чемодан.
— Откуда вы знаете моего сына? — спросил отец.
Кунцер не знал, что ответить, — не мог же он сказать, что они друзья, это уже верх цинизма.
— Мы коллеги, — ответил он, не подумав.
Отец слегка оживился.
— А, вы тоже агент британских спецслужб?
Кунцеру захотелось выскочить в окно.
— Да. Но это секрет.
Отец с улыбкой приложил палец к губам:
— Конечно, конечно. Вы все великолепные люди. Ве-ли-ко-леп-ные!
После обеда Кунцер предложил немного прибраться в квартире.
— У вас нет домработницы?
— Нет. Раньше я сам все делал, тоже занятие. Теперь и душа не лежит.
Кунцер извлек на свет веник, старые тряпки, ведро с водой, мыло и занялся уборкой. Агент абвера убирал квартиру отца английского агента, которого отправил на казнь.
Когда он уходил, отец благодарно взял его за руки:
— Я даже не знаю, как вас зовут.
— Вернер.
Отец подумал, что Вернер — довольно странное имя для англичанина, но ничего не сказал, чтобы не обидеть его.
— Вы придете еще, месье Вернер?
Надо было сказать нет, ему хотелось сказать нет. Он больше не придет, не придет никогда, ему невыносимо быть с ним наедине и тем более невыносимо лгать. Но разум задержался с ответом. И заговорило сердце.
— Конечно. До скорого свидания.
Отец радостно улыбнулся: какой он хороший, этот друг Поля-Эмиля, избавивший его от одиночества.
А пришибленный Кунцер, сидя в тот проклятый ноябрьский день у себя в кабинете, в “Лютеции”, поклялся себе сдержать обещание, данное Полю-Эмилю: он каждую неделю будет ходить помогать его отцу, он будет приносить ему еду. Этот отец станет его отцом, а он станет его сыном. До самой его смерти, если так будет нужно.
46
Это было в январе 1944 года, в Лондоне.
Рядом с Британским музеем было кафе, куда она ходила каждый день. Они столько времени провели здесь вместе, сидя рядом на этой банкетке или переплетя руки за тем столом. Он был такой красивый в своем сером костюме. Лора каждый день совершала паломничество к местам их любви: заходила в рестораны, в театры, бродила там, где они гуляли. Иногда надевала те же платья. Брала два билета в кино. И часами сидела в этом кафе, перечитывала стихи, которые он ей написал. Пусть проходит время, быть может, вместе с ним пройдет и скорбь.
В этом году Лоре исполнится двадцать четыре. Станисласу — сорок семь, Толстяку — двадцать девять, Кею — двадцать шесть, а Клоду — двадцать один. Два с половиной года назад они стали членами УСО. Они сильно изменились. И все изменилось. Лора была на третьем месяце беременности. Никто об этом не знал, под зимней одеждой ничего не заметно. Но скоро придется сказать. Первым, с кем она поделилась, был Толстяк. Она отвела его в маленькое кафе у Британского музея; они долго, несколько часов, пили чай, прежде чем она набралась духу и прошептала:
— Толстяк, я беременна…
Он вытаращил глаза:
— Беременна? От кого?
Лора расхохоталась. Она смеялась первый раз за последнее время.
— От Пэла.
Толстяк просиял:
— Вот это да! И какой срок?