Пояс Ориона

– Да ничего не может случиться! – фыркнула Настя. – Вот этим мы и отличаемся! Вы всё ждёте каких-то ужасов, а мы точно знаем, что никаких ужасов не будет! Правда, Данька?

Тот пожал плечами.

– Я бы не был так уверен. То и дело что-то происходит. Всякие экзотические вирусы и микробы появляются…

– Да ну тебя, – отмахнулась Настя. – И ты туда же!..

Родион за время дискуссии не проронил ни слова, да и не слушал почти. И вообще его удивляло, как взрослые люди могут всерьёз рассуждать про всякую ерунду. Эпидемии, войны, какие-то цари и опричники! Разве это важно? Важно, что дядьку забрали, что негде ночевать, что денег негде взять, хотя бы чтоб обратно в детдом вернуться – пусть позорно это, но куда деваться?! Важно, что новая жизнь оказалась фейком, пустышкой, а он просто замирал от счастья и предчувствия перемен, когда ехал в Нижний на перекладных. Важно, что избили его сильно и теперь везде болит – во рту, в боку, в коленке!.. Важно, что ему хочется есть и спать, а поесть и поспать он может только из милости, если взрослые посторонние люди его покормят и пристроят на кровать.

Важно, что его так и тянет нарисовать эту невозможно красивую и сердитую девушку, и он уже придумал, как её нарисует, но нет ни бумаги, ни карандаша. И где их взять, у кого попросить?..

Когда принесли еду, Родион обрадовался, но оказалось, что жевать он почти не может – так больно зубы и щёку. И жалко было мяса – здоровенный кусище, и пахло от него как-то особенно вкусно, совсем не так, как в детдомовской столовой, хотя повариха тётя Люба всегда старалась приготовить получше, её стряпню воспитанники любили! Особенно коврижки, которые она пекла на Новый год, и куличи на Пасху. Изюма она всегда клала много, больше, чем положено по рецепту, и это было очень вкусно. Если сторож Лексеич отправлялся на рынок за изюмом, все знали – весь детский дом! – что тётя Люба задумала плюшки ставить и вечером будет особенный чай!

Но этот кусок мяса с тёти Любиным никак уж нельзя было сравнить, а прожевать его Родион не мог.

Тонечка, поглядев на его мучения, заказала паштет и бульон.

– А мясо мы с собой заберём, – сказала она официанту, а на самом деле Родиону. – И потом разогреем. У нас же печка есть!.. Или вас попросим.

Родион проводил мясо глазами – он был уверен, что ничего им с собой не дадут, а официант его сам съест.

С паштетом дело пошло веселее, его не нужно было жевать, и бульон он выхлебал с удовольствием – Тонечка попросила положить яйцо и лапшу вместо овощей соломкой.

После еды непреодолимо захотелось спать, и он почти не помнил, как заплетающиеся ноги несли его по тихим и тёплым коридорам, как по воде. Потом Тонечка взбивала подушку, а Александр Наумович стаскивал с него футболку и штаны, а когда взрослые вышли, осторожно прикрыв за собой дверь, – он уже спал.

Он спал под одеялом, от которого пахло свежестью, постепенно согревался, и ему снились мать и лето – самое лучшее, что только может быть в жизни.



Утром жена объявила мужу – в полном соответствии с законами драматургии, – что так больше продолжаться не может.

…Она не хочет и не будет так жить!

С вечера они улеглись, как оловянные солдаты в коробку, каждый на своё место, руки по швам, и Тонечка долго сопела в темноте, надеясь, что муж заговорит первый, но он всё молчал, а потом как-то неожиданно оказалось, что уже утро, за окнами белый зимний рассвет, и лежат они в обнимку, и ей невыносимо жарко, но пошевелиться никак невозможно, потому что муж притиснул её к себе и пристроил на неё тяжёлую горячую ногу. Она ещё немного полежала, изнемогая от жары, а потом стала спихивать его с себя. Её возня привела к тому, что муж распахнул глаза, некоторое время смотрел на неё очень близко.

Она всё возилась.

Тогда он схватил её за шею – ладони были сухими и горячими, – укусил за ухо и поцеловал куда-то под глаз.

– Тише! – прошипела Тонечка и покосилась на дверь в смежную комнату. – Мы не одни.

– Я всё запер. Мы одни.

Он откинул одеяло, сел на пятки и просто смотрел, ничего не делая.

Тонечка вдруг страшно смутилась, задрыгала ногами и стала тянуть одеяло, но он не дал.

Он лёг рядом, прижал, обнял и сказал ужасную глупость:

– По утрам ты такая красивая.

– Я толстая, – проскулила Тонечка, – и мне нужно зубы почистить, Саша…

Он захохотал так, что кровать заходила ходуном.

– Что? – спросила Тонечка и ткнула его в бок. – Что ты хохочешь?

– А сделать макияж тебе не нужно?.. Вот прямо сию минуту?

– Сашка, ты ничего не понимаешь!

– Ну, уж побольше тебя, – заявил он с невыносимым самодовольством. – Особенно в женщинах. Особенно по утрам.

Он погладил её по плечам, по спине, запустил руку в кудри и погладил затылок. Тонечка охнула и закрыла глаза.

– Ты точно запер дверь?

Он хмыкнул.

– Абсолютно.

И больше она не вспоминала ни про зубы, ни про дверь.

Ей так нравилось быть с ним, очень близко, страшно тесно, принадлежать ему, ни о чём не думать, только чувствовать – всей кожей, телом, сердцем, мозгом, – что он рядом, с ней, в ней, внутри и снаружи, и всякий раз это было так, словно она на какое-то время переставала быть Антониной Морозовой-Герман, сценаристкой, хозяйкой дома, матерью взрослой дочери.


Она вообще переставала быть человеком и превращалась в сгусток энергии, похожей на термоядерную, неустойчивую и неуправляемую, и эта энергия искала выход, и выход был только один. Только один человек мог её вынести без потерь – это он с его бесстрашием и силой.

…Когда она немного пришла в себя и разлепила глаза, оказалось, что он опять сидит на пятках и рассматривает ее. Она подняла отяжелевшую руку, взяла его за подбородок и повернула голову.

– Не смотри ты на меня, – сказала она.

– Хочу и буду.

Он перехватил руку, поцеловал, помедлил, взял Тонечку за уши и поцеловал в губы.

– Душ? – спросил он уверенным, деловым, всегдашним тоном. – Завтрак? Мальчика будить?

Тонечка села, прикрыла одеялом телеса, помотала головой и почесала кудри.

Она должна что-то ему сказать, и это «что-то» очень важное для их общей жизни. Она ещё вчера собиралась, но так и не сказала. А сейчас… не могла вспомнить.

– Саш, – сказала она, сообразив. – Подожди. Не спеши так. Поговори со мной.

Он присел на край кровати. Ему даже в голову не приходило прикрываться одеялом!..

– Что ты знаешь о Кондрате Ермолаеве?

Муж вздохнул. Тонечка покосилась на его грудь – она поднялась и опустилась, очень красиво.

– Что он в кутузке. Сидит за решёткой в темнице сырой.

– Саша!

– Тоня, что ты хочешь услышать? Он мой старый друг, его жену я раньше не видел, сегодня к четырём я поеду к Серёге Мишакову, он мне обещал свидание с Кондратом. Что ещё?

– Чем занимается твой Кондрат?

– Он повар.

– Всю жизнь? Где вы познакомились? В ресторане? Он тебя угощал? Готовил бараний бок с кашей и няню?..

Герман засмеялся:

– Бараний бок и няня – это откуда?

– Из «Мёртвых душ», – буркнула Тонечка.

– А что такое няня?

– Понятия не имею. Саша, расскажи мне всё, пожалуйста. Я так… не могу. Правда!

Она посмотрела на него, и он понял, что дело серьёзное. Серьёзней, чем он предполагал!

– Мне кажется, мы вот-вот… потеряемся, – продолжала она в отчаянии. – Что ты – уже не ты, и непонятно, кто тогда я!.. И что вокруг нас творится!

Он попытался её обнять и привлечь к себе, но она не далась.

– Саша, так нельзя. Мне страшно.

– Не бойся, – тут же сказал он. – Бояться нечего. Если бы было чего бояться, я бы… оставил тебя дома.

Тонечка уставилась на него. И пробормотала:

– Господи ты Боже мой.

– Я тебе всё объясню, – пообещал муж. – Но не сейчас.

– А… что ты мне объяснишь? – спросила она горестно. – Я не хочу никаких ужасов, понимаешь? У меня в жизни они уже были!

– Не будет никаких ужасов, – пообещал он уверенно. – Ты сможешь с Родионом побыть? Или сбагрить его нашим детям? Мне нужно съездить.

– Куда?

– По делам.

– Понятно.

…Затея провалилась, вот что. Ничего не вышло из её попытки поговорить «о важном». Её муж или не хотел, или не мог ей ничего сказать.