Погода – это мы

Однажды вечером, когда мой дед возвращался с работы у себя в Польше, на подходе к деревне его остановил друг и сказал, что все убиты и ему нужно бежать. Слово «все» включало в себя жену моего деда и их малолетнюю дочь. Дед хотел сдаться нацистам, но друг силой помешал ему и заставил выжить. Проведя несколько лет в бегах и скитаниях, проявляя истерическую находчивость, чтобы не попасть в руки к немцам, дед встретил мою бабушку, и они перебрались в Лодзь, где поселились в пустом доме, прежние жильцы которого были убиты.

Находчивость была единственным качеством, которое приписывалось деду в рассказах, которые я слышал о нем вплоть до последнего времени. Он заправлял черным рынком в лагере для перемещенных лиц, где они с моей бабушкой и моей матерью провели последние месяцы жизни в Европе; менял валюту и драгоценные металлы; подделывал документы; прятал деньги в каблуках ботинок. В 1949 году он со своей новой семьей сел на корабль в Америку с чемоданом, в котором лежало десять тысяч долларов наличными – больше ста тысяч долларов на сегодняшний день. (У них было больше денег, чем у американских родственников, которые их приютили.) Едва говоря по-английски, не зная ничего об американской культуре и том, как там принято вести дела, он покупал по несколько маленьких бакалейных лавок, управлял ими какое-то время, а потом выгодно продавал. Такие рассказы о нем – а рассказы о нем всегда были только такими – наполняли меня гордостью и некоторым смущением от относительного недостатка собственной изобретательности.

Когда моей матери было лет шесть, дед сказал, что идет вниз, чтобы подготовить магазин к открытию – они часто жили над своими лавками, – и повесился на одном из кондиционеров. Именно тогда, когда над его головой развеялись все угрозы, его находчивость – ресурс, позволявший выживать вопреки всему, оказался полностью растрачен. Ему было сорок четыре года.

Я не знал о самоубийстве деда, пока лет десять назад не сделал несколько достаточно случайных открытий. Конечно же, случись мое столкновение с правдой раньше, это не изменило бы ни одного факта, но оно могло бы избавить мою семью от ненужного стыда и вины, выпестованных молчанием.

До какой-то степени мы все знали то, чего не знали. Или знали, но не верили и оттого не знали.

Недавно мать сказала мне, что помнит, как отец в последний раз уложил ее спать. «Он все целовал меня и говорил на идише, что любит».

Мать считает, что, хоть дед и страдал клинической депрессией, его самоубийство было вызвано крахом коммерческого предприятия, грозившего семье огромными долгами, стыд оставить жену и детей без достаточных средств к существованию побудил его отнять у них самое важное средство к существованию, самый большой ресурс.

Может быть, находчивость деда действительно была его исчерпывающей характеристикой. Или, может быть, это описание было мощным актом подавления, избегания правды через декларацию ее противоположности. Может быть, «находчивый», как это ни странно, это качество, присущее тому, кто выживает очень малым ресурсом. Или это качество вообще ничего не значит, его просто приписали практически незнакомому человеку – просто чтобы сказать «он жил».

Находчивость считается главным ресурсом Америки как в сфере новаторства, так и в сфере потребления. И, несмотря на искушение описать глобальный кризис в апокалиптических красках, предсказывая полное исчезновение человечества, правда заключается в том, что многие из нас, жителей стран с высокими доходами, переменным рельефом и развитыми технологиями, переживут наше климатическое самоубийство. Но мы будем страдать от неизлечимых травм. Когда Кевин Хайнс[310] спрыгнул с моста «Золотые Ворота», он размозжил себе два позвонка – большинство выживших ломают кости и протыкают внутренние органы. Погодные катаклизмы заставят нас покинуть свои дома, прибрежные зоны станут непригодны для жизни, наша экономика рухнет. Разгорятся вооруженные конфликты[311], цены на продовольствие взлетят до небес, вода будет выдаваться по квотам, резко повысится уровень заболеваний, связанных с загрязнением окружающей среды, нас будут одолевать полчища москитов. Наша психика изменится под воздействием пережитого: разлуки с семьей в результате погодных катаклизмов, вынужденной необходимости оставить престарелых родителей в местах, истощенных засухами или наводнениями, чтобы облегчить жизнь детям, борьбы за ресурсы самыми явными и наименее цивилизованными способами из тех, какие нам когда-либо приходилось использовать.

Если считать безразличие американцев к изменению климата разновидностью самоубийства, то наше самоубийство еще отвратительнее от того, что его главными жертвами станем вовсе не мы. Большинство народов планеты, уже погибающих от изменения климата, и тех, которые погибнут от изменения климата в будущем, проживает на территориях, оставляющих минимальный углеродный след, в таких странах, как Бангладеш, Гаити, Зимбабве, Фиджи, Шри-Ланка, Вьетнам и Индия. Они умрут вовсе не от недостатка находчивости.

Для движения в защиту окружающей среды настал час, когда можно спрыгнуть с моста или перейти через него. Мы можем позволить себе бояться, что уже слишком поздно или слишком сложно обеспечить ресурсы для будущих поколений, и дать страху лишить нас способности действовать, или мы можем позволить этим страхам придать нам сил. Их и наш самый ценный ресурс – это мы сами.

Земле примерно 4,5 миллиарда лет. Мне почти столько же, сколько было моему деду, когда он покончил с собой. В смысле выбора жить или умереть, нам всем сейчас столько же, сколько было ему.





Потоп и ковчег




Одно из крупнейших массовых самоубийств в истории стало одной из фундаментальных легенд моего народа. Примерно в 72 году н. э. войска Римской империи осадили горное иудейское поселение под названием Масада. Иудеи, намного уступавшие в численности римлянам, отбивали их атаки как минимум полтора месяца. Но когда стало ясно, что битва проиграна, они совершили самоубийство, чтобы избежать плена. Поскольку закон Моисея запрещает лишать себя жизни, жители Масады бросали жребий и по очереди убивали друг друга, пока не остался только один иудей – единственный, от которого требовалось нарушить закон Моисея. Единственный, кто совершил самоубийство.

В детстве я был в Масаде, и мне настойчиво твердили, что это коллективное самоубийство является символом иудейского сопротивления, героической альтернативой покорности. Но даже тогда оно показалось мне актом фанатизма. Почему не попытаться договориться о капитуляции? Почему просто не притвориться, что отрекаешься от веры? Почему не прожить лишний день, чтобы сражаться или, по крайней мере, просто не прожить лишний день?

Кроме того, самоубийство Масады не укладывалось в один ряд с героизмом, перед которым меня учили преклоняться на примере других основополагающих легенд, таких, как история евреев варшавского гетто во время Второй мировой войны, чью судьбу Карский поведал Америке. В ситуации ничуть не менее отчаянной, чем та, в которой оказались иудеи Масады, евреи варшавского гетто сражались до самого конца. Они рыли подземные бункеры и туннели, строили переходы между крышами, воровали огнестрельное оружие, собрав целый мини-арсенал, мастерили примитивное оружие своими руками, организовывали вооруженное сопротивление и сражались, пока было возможно сражаться.

Многое из того, что нам известно про варшавское гетто, почерпнуто из Архива Рингельблюма, коллекции свидетельских показаний, артефактов и документов, тайно собранной группой евреев из гетто под руководством историка Эммануэля Рингельблюма. Более тридцати пяти тысяч страниц были засунуты в молочные бидоны и спрятаны под землей, чтобы стать найденными в будущем. Как свидетельствует один из документов[312], написанный девятнадцатилетней девушкой в 1942 году: «То, о чем мы не могли кричать и вопить миру, мы захоронили в земле… Мне бы очень хотелось увидеть тот миг, когда это огромное сокровище будет откопано и выкрикнет миру правду… Пусть же оно попадет в хорошие руки, пусть доживет до лучших времен, пусть встревожит мир и предупредит его о том, что случилось».

То, что нам известно о массовом самоубийстве Масады, почерпнуто из трудов Иосифа Флавия. Существование иудейского поселения с таким названием подтверждается многочисленными археологическими доказательствами, но в историческую правдивость Иосифа верится с трудом. Миф о коллективном самоубийстве поддерживался и распространялся, потому что эти смерти должны были жить – на то существовали серьезные причины. Крошечное новорожденное государство, окруженное соседями, которые мешают ему развиваться и хотят уничтожить, нуждается в том, чтобы другие верили в его безоговорочный отказ капитулировать. И само нуждается в том, чтобы в это верить.





* * *


В Норвегии, на архипелаге Шпицберген, на высоте 130 метров над уровнем моря в вечномерзлую горную породу врезано Всемирное семенохранилище[313], крупнейшая в мире коллекция биологического разнообразия сельскохозяйственных культур. Всемирное семенохранилище призвано обеспечить продовольственную безопасность в случае полной гибели сельского хозяйства.

Это сооружение было построено с задачей выдержать проверку временем[314], экстремальными погодными условиями и агрессивным воздействием человека. Но в 2017 году – самом жарком году за всю историю наблюдений – вход в туннель был затоплен аномальным паводком и дождями. Поскольку в хранилище поддерживается температура минус восемнадцать градусов Цельсия (минус 0,4 градуса по Фаренгейту), вода замерзла и не дошла до семян. Теперь Норвегия намерена потратить около $12,7 миллиона долларов на осуществление еще более действенных защитных мер. Но случившееся доказало, что даже сооружение, призванное выдерживать «бедствия природного или антропогенного происхождения» может не выдержать антропогенно-природного бедствия.

Еще один похожий проект[315] под названием «Замороженный ковчег» создан с целью «организации и создания условий для сохранения тканей, клеток и ДНК животных, находящихся под угрозой исчезновения». Помимо этого Московский государственный университет недавно получил самый большой научный грант в России на создание банка ДНК, названного «Ноев ковчег», перед которым стоит задача сохранить генетический материал каждого как существующего, так и вымершего вида живых организмов.

История Масады и архива Рингельблюма – это семенохранилища, из которых мы можем черпать бесконечно. Как и моя мечта попасть в прошлое и предупредить жителей в бабушкиной деревне: «Вы должны что-нибудь сделать!» Как и успех миссии Карского в том, чтобы передать Франкфуртеру собранные сведения, но ее провал в том, чтобы до него достучаться. Перед лицом беспрецедентной угрозы мы можем обратиться за помощью к истории. Мы также можем обратиться к будущему. В последних строках «Неудобной правды» Ал Гор говорит: «Будущие поколения наверняка найдут повод спросить себя: «О чем думали наши родители? Почему не очнулись, пока еще не было поздно?» Мы должны услышать этот вопрос уже сегодня».

Мы можем стряхивать пыль со свидетельств из прошлого, слушать свидетельства в настоящем и представлять свидетельства из будущего. Но этого недостаточно, чтобы они нас убедили. Нам нужно обратиться в другую веру.





* * *


Ной, на которого ссылаются проекты по созданию банков ДНК, был первым человеком, родившимся в мире после смерти Адама – первым человеком, у которого не было собственных воспоминаний об Эдеме. Он был первым человеком, пришедшим в мир, где существовала естественная смерть, первым, кто жил, зная, что должен умереть.

Написано, что «Ной был праведником[316], беспорочным в своем поколении». Почему «беспорочным в своем поколении», а не просто «праведником»? Потому что и праведность, и вина существуют только в контексте. Быть хорошим человеком в Нормандии 6 июня 1944 года – не то же самое, что быть таковым в продуктовом магазине в 2019 году. Варшавское гетто предъявляло несколько другие требования, чем ураган «Сэнди». Питаться безупречно пару поколений назад – не то же самое, что питаться безупречно в эру промышленного животноводства. Точно так же, как возникшая ситуация может вдохновить на истерическую силу, она может вдохновить на беспрецедентный моральный отклик – и потребовать его. То, что мы обязаны сделать, должно ответить на то, что сделать необходимо.

Ной описан как ish ha’adama, «человек земли» – ироничный или, возможно, очень точный эпитет для того, кто напрочь связан с потопом. Между тем, как Бог повелел Ною построить ковчег, и самим потопом прошло около ста лет. Век может показаться очень долгим временем, но даже в контексте библейской легенды кажется удивительным, что человек и его сыновья (без современных инструментов, без электричества, без «Леруа-Мерлен») оказались способны так быстро построить сооружение, размеров которого хватило для спасения пары каждого вида животных.


Но век – это практически невозможно долгое время для того, чтобы поддерживать веру. Представьте, каково было Ною все эти годы – каждый день его обзывали сумасшедшим, каждый день он отдавал себя без остатка (вкладывая свой труд, свои ресурсы, свои помыслы) тому, что нельзя было доказать. Чем больше времени проходило с повеления Бога, чем более «отдаленным» ощущался его приказ, тем, вероятно, труднее было поддерживать необходимую преданность делу. Это наверняка требовало постоянного внутреннего диалога и неиссякаемого количества просьб о прощении. Стало бы наше гражданское население участвовать в затемнении ради войны, которой суждено было случиться лишь через сто лет?

И все же Ною повезло больше, чем нам. На постройку ковчега у нас осталось намного меньше века, может быть, у нас осталось лет десять, чтобы осуществить все изменения, которые мы еще не сподобились честно обсудить друг с другом или с самими собой. И, в отличие от Ноя, нам придется делать это без веры. Нам предстоит не только заставить себя действовать, нам нужно выбрать, какой ковчег соорудить, – и все это без указаний свыше. Наш ковчег может быть космическим кораблем для колонизации Марса. Он может быть банком семян, чтобы начать все заново после коллапса растительной жизни, или банком ДНК, чтобы начать все заново после коллапса жизни животной. Он может быть актом коллективного самоубийства. Или волной коллективного действия.

После того как вода схлынула, Бог явил радугу в качестве символа своего завета всему сущему никогда больше не разрушать землю – отныне эта планета станет нашим единственным домом. «Я полагаю радугу мою в облаке в знак Завета между мною и Землею, и отныне, когда наведу я на Землю облако, в облаке явится радуга. И тогда я вспомню Завет мой между мною и вами и всяким живым созданием во всякой плоти, и никогда больше вода не обернется Потопом во истребление всякой плоти. И будет радуга в облаке, и я увижу ее, чтобы помнить вечный Завет между Богом и всеми живыми созданиями во всякой плоти, какая есть на Земле».

Бог использует слово «помнить» дважды. Странно, что всемогущей силе могла понадобиться помощь в том, чтобы по недостатку памяти не истребить свое самое важное создание. Бог Торы забывчив, и ему требуются напоминания – стоны рабов в Египте, символы его заветов, – и он ясно дает понять, что это напоминание для Него. Но это не «записка самому себе» на листке из блокнота на прикроватной тумбочке. Напоминание Богу эффектно и публично – оно в буквальном смысле пишется на небесах. Поэтому, каково бы ни было предназначение радуги, это памятка в том числе и для Ноя. Для человечества. Нам напоминается, что Бог сотворил с нами и для нас и что Бог нам обещал. Больше того, радуга напоминает нам о возможности уничтожения, что в свою очередь заставляет вспомнить о чем-то настолько важном, что оно не должно нуждаться в напоминаниях, но именно из-за этой чрезвычайной важности нуждается в напоминании больше, чем что-либо другое: мы не хотим быть уничтоженными.

В глобальном масштабе от самоубийств гибнет больше людей[317], чем от войн, убийств и природных катастроф, вместе взятых. Мы с большей вероятностью рискуем убить себя, чем быть убиты, и в этом смысле должны бояться себя больше, чем боимся других. Из радуги может получиться веревка: можно бросить ее утопающему, а можно связать в петлю.

Никто, кроме нас, не уничтожит Землю, и никто, кроме нас, ее не спасет. Самые безнадежные ситуации побуждают к самым обнадеживающим действиям. Мы нашли способы восстановить жизнь на Земле в случае ее полного коллапса, потому что мы нашли способы вызвать полный коллапс жизни на Земле. Мы сами – и потоп и ковчег.





Вот в чем вопрос




Утром 14 апреля 2018 года адвокат по защите гражданских прав Дэвид Бакел зашел в ту часть бруклинского Проспект-парка, в которую я тысячи раз заходил сам. Когда я жил в том районе, именно там я часто выгуливал собаку, играл со своими детьми или просто бродил, собираясь с мыслями. В пять пятьдесят пять утра Бакел отправил электронное сообщение в новостные агентства, поясняя принятое им решение. Потом облил себя бензином и поджег.

По словам его супруга и друзей, он не страдал депрессией. И у него хватило присутствия духа, чтобы оставить как минимум четыре отдельных сообщения с объяснением своего акта. Самое краткое из них гласило: «Я, Дэвид Бакел, только что совершил самоубийство через самосожжение в знак протеста».

Вторая записка[318] была найдена свернутой в пакете с мусором в стоявшей неподалеку тележке из супермаркета. В ней было написано: «Выбросы разрушают нашу планету, просачиваются во все живое через воздух, почву, воду и осадки. Наше настоящее становится все более безысходным, нашему будущему нужно больше, чем мы делали до сих пор».

Бакел был адвокатом по делам о защите гражданских прав, у которого были все основания верить, что прогресс – это вовсе не плод воображения. Он был признанным по всей стране пионером защиты прав гомосексуалистов и трансгендеров. Однополые браки были узаконены, когда Бакел был уже зрелым человеком, не в последнюю очередь благодаря его собственным усилиям. В атмосфере безразличия и обреченности он сохранял надежду и воодушевление. Те, кто счел его самоубийство актом капитуляции, забывают о том, что его смерть была открытым протестом. А ни одно действие так не зависит от веры в возможность перемен, как протест. «Достойная цель в жизни порождает достойную цель в смерти», – сказал Бакел в предсмертной записке.





* * *


Три месяца спустя[319] [после самосожжения Бакела] газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью «Растить ребенка в обреченном мире»[320]. Мне переслали ее человек десять. Начав читать, я решил, что она просто пронзительна. Ее автором был Рой Скрэнтон, тот же, кто написал «Учимся умирать в эпоху антропоцена». Скрэнтон описывает захватывающий коктейль эмоций, который почувствовал после рождения своего ребенка: «Когда родилась моя дочь, я заплакал дважды». Первый раз это были слезы радости, а второй – печали: «Из собственного эгоизма мы с супругой приговорили нашу дочь к жизни на планете, куда грядет апокалипсис, и я не вижу ни одного способа защитить ее от будущего».

Я был благодарен за еще одно слово к разговору о глобальном кризисе. Скрэнтон не просто вдумчив, он влюблен в свою тему, осведомлен и чертовски хорошо пишет. Он озвучил одно из родительских чувств, которое часто испытываю я сам. Это вовсе не совпадение, что столькие люди переслали мне его работу и что все они были родителями.

В этой статье (как и в других) Скрэнтон обращается к экологическому кризису с определенной философской строгостью, которая отсутствует в сегодняшнем диалоге на эту тему – тем образом мышления, которое нам отчаянно необходимо, чтобы осмыслить наш кризис. Как заметил Дэвид Уоллис-Уэллс[321] в своей статье «Необитаемая Земля», «мы не создали вокруг изменения климата никакой особой религии смысла, которая могла бы дать нам успокоение или цель в жизни перед лицом возможного уничтожения». Скрэнтон делает заявку на религию, но ей не под силу дать нам цель в жизни перед лицом возможного уничтожения. Перечитывая статью, я чувствовал досаду и даже гнев. Чем больше я вчитывался, тем больше она напоминала мне предсмертную записку.

Рассматривая «этику жизни в обществе потребления, живущем на углеродном топливе», Скрэнтон отмечает, что многие поддерживают более ответственный образ жизни. «Возьмем, к примеру, широко цитируемое исследование, проведенное в 2017 году географом Сетом Уайнсом и экологом Кимберли Николас, в котором утверждается, что самыми эффективными шагами, которые каждый из нас может предпринять для сокращения выбросов углекислого газа, являются: переход на растительную диету, отказ от авиаперелетов, отказ от автомобиля и на одного ребенка меньше в семье». (Он имеет в виду документ[322], на который я уже ссылался, озаглавленный «Проблема подходов к ограничению изменения климата: информационно-просветительские и правительственные рекомендации не учитывают индивидуальные действия, имеющие наибольшую эффективность», в котором утверждается, что усилия по предотвращению изменения климата, которым нас обучают и которые нам рекомендуют, в большинстве своем довольно незначительны.) «Основная проблема этого предложения, – продолжает Скрэнтон, – заключается не в самих идеях обучения экономности, сокращении авиаперелетов или перехода на вегетарианство, которые вполне здравы и благотворны, а скорее в общественной модели, на которую опираются подобные рекомендации: в идее о том, что мы можем спасти мир посредством индивидуального потребительского выбора. Мы не можем этого сделать».

Почему же нет?

Потому что мир представляет собой «сложную, рекурсивную динамику» с «внутренними и внешними движущими факторами».

Я не совсем понимаю, что это значит, но каким бы сложным мир ни был, люди все же сдают мусор на переработку, протестуют, голосуют, убирают за собой, поддерживают местных производителей, сдают кровь, вмешиваются, если кому-то грозит непосредственная опасность, отвергают расистские высказывания и уступают дорогу каретам «Скорой помощи». Эти действия не просто благотворны для индивидуального здоровья того, кто их выполняет, а необходимы для здоровья общественного: эти действия наблюдаются и воспроизводятся.

В своей книге[323] «В связке: удивительная сила социальных сетей и как они формируют наши жизни»[324] Николас Христакис и Джеймс Фоулер называют социальные сети «видом человеческого суперорганизма». Они пишут: «Мы обнаружили, что, если подруга подруги вашей подруги набрала вес, вы тоже его набираете. Мы обнаружили, что, если друг друга вашего друга бросил курить, вы бросаете курить. И мы обнаружили, что если друг друга вашего друга обретает счастье, вы тоже становитесь счастливее». Несмотря на то что мы часто называем ожирение эпидемией, редко кто считает его заразным. Однако Христакис и Фоулер приводят примеры, доказывая, что ожирение является такой же мировой тенденцией, как курение и отказ от курения, сексуальные домогательства и отвержение сексуальных домогательств:

«С удивительной регулярностью[325], которая, как мы обнаружили, свойственна многим сетевым явлениям, кластеризация подчиняется нашему правилу трех степеней влияния: средний человек, страдающий ожирением, намного чаще имел друзей, друзей друзей и друзей друзей друзей, также страдающих ожирением, чем можно было бы ожидать, если бы это было чистой случайностью. Похожим образом средний человек нормального веса более склонен заводить контакты с людьми, не страдающими ожирением, в пределах трех степеней отдаления. За пределами этих трех степеней кластеризация останавливается. Фактически создается впечатление, что люди занимают ниши внутри сети, где набор или потеря веса становятся своего рода местным стандартом».



В том, что касается здоровья, данное исследование предполагает, что влияние индивидуального поведения оказывается намного сильнее, чем федеральные рекомендации по правильному питанию, которых большинство американцев не соблюдают. Инфраструктура по-прежнему имеет значение – продовольственные пустыни, денежные пособия и кафетерии с вредной едой бесспорно влияют на то, как люди питаются, – однако наиболее заразительными стандартами являются те, которые мы воспроизводим.

Мы вовсе не бессильны в плену «сложной рекурсивной динамики» с «внутренними и внешними движущими силами», ее внутренние движущие силы – это мы сами. Да, существуют могущественные системы – капитализм, промышленное животноводство, промышленный комплекс по добыче природного топлива – которые трудно демонтировать. Отдельно взятый водитель не может стать причиной дорожной пробки. Но ни одна дорожная пробка не существует без отдельных водителей. Мы застреваем в пробке, потому что пробка – это мы. То, как мы живем, действия, которые мы совершаем или которых не совершаем, могут питать системные проблемы, но они могут и менять их: так, судебные иски отдельных лиц изменили правила бойскаутов, показания отдельных лиц положили начало движению #MeeToo, участие отдельных лиц в «Марше на Вашингтон за рабочие места и свободу»[326] проторило путь Закону о гражданских правах 1964 года и Закону об избирательных правах 1965 года. Совершенно так же, как Роза Паркс помогла десегрегировать общественный транспорт, и так же, как Элвис помог победить полиомиелит.

Скрэнтон пишет: «Мы вольны выбирать образ жизни не больше, чем вольны нарушать законы физики. Мы выбираем из возможного, не ex nihilo»[327].

Да, наши действия ограничены, а параметры возможностей задаются традициями и несправедливостью системы. Наша свободная воля не всемогуща – мы не можем творить все, что нам заблагорассудится. Но, по словам Скрэнтона, мы свободны выбирать из возможных вариантов. И один из таких вариантов – это делать экологически осознанный выбор. Выбрать что-нибудь растительное из меню ресторана или в продуктовом магазине не требует нарушения законов физики – ни даже выборов «зеленого» президента. И хотя утверждение, что индивидуальные решения обладают абсолютной силой, может быть одним из мифов неолиберализма, утверждение, что индивидуальные решения не имеют вообще никакой силы, является мифом пораженческим. Силой обладают действия как на макро-, так и на микроуровне, и, когда речь заходит о предотвращении уничтожения планеты, безнравственно сбрасывать со счетов любые из них, а также заявлять, что, раз «макро» недостижимо, с «микро» не стоит даже пытаться.

Да, нам нужны структурные изменения – нам нужен глобальный переход с ископаемого топлива на возобновляемые источники электроэнергии. Нам нужно заставить правительство принять нечто подобное налогу на углеродные выбросы, сделать обязательной маркировку продуктов с информацией о влиянии их производства на окружающую среду, найти устойчивую замену пластику и построить города, где можно будет ходить пешком. Нам нужно нравственно переосмыслить отношения Запада с Глобальным Югом. Возможно, нам потребуется даже политическая революция. Эти изменения потребуют сдвигов, которые не под силу отдельным людям. Оставив в стороне тот факт, что коллективные революции совершаются отдельными людьми и подкрепляются тысячами индивидуальных революций, у нас не будет возможности достичь своей цели ограничить уничтожение окружающей среды, если отдельные люди не примут очень личного решения изменить свои пищевые привычки. Разумеется, это правда, что один человек, решив перейти на растительную диету, не изменит мир, но правда и то, что несколько миллионов таких решений его изменят.

В ответ на изменения в образе жизни, предложенные Уайнсом и Николас, Скрэнтон пишет:

«Последовать [их] рекомендациям означало бы полностью отказаться от современного образа жизни. Это означало бы выбрать отшельническое, изолированное существование и отказаться от любой глубокой связи с будущим. В самом деле, принять доводы Уайнса и Николас всерьез означало бы признать, что единственным по-настоящему нравственным ответом на глобальное изменение климата является самоубийство. Более эффективного способа уменьшить собственный углеродный след просто не существует. Как только вы умираете, вы прекращаете потреблять электроэнергию, перестаете есть мясо, жечь бензин, и у вас точно больше не будет детей. Если вы действительно хотите спасти планету, вам следует умереть».



Это крайнее допущение. Представьте, что вы согласны не есть продуктов животного происхождения до ужина и совершать в год на два полета меньше. Если оставить в стороне вопрос, смогли бы вы это сделать или нет, разве это похоже на «отшельническое, изолированное существование»? Или это похоже на разумную поправку? Это правда, принятие решений в пользу здоровья планеты положит конец нашему необузданному гедонизму, но разве так мы определяем «современную жизнь»? Если да, то положить ей конец стало бы облегчением. Только такими решениями, такими поправками мы сможем гарантировать «глубокую связь с будущим».

Не существует более эффективного способа уменьшить собственный углеродный след, чем умереть, но это предполагает, что углеродный след каждого независим от следов остальных. Вы не едите в одиночку, если только не покупаете продукты и не съедаете их тайно. Наш пищевой выбор заразителен для общества и всегда влияет на окружающих нас людей – супермаркеты отслеживают каждый проданный товар, рестораны изменяют меню под запросы клиентов, комбинаты общественного питания отмечают, какие продукты чаще выбрасываются, и, делая заказ в ресторане, мы говорим: «Мне то же самое». Мы едим семьями, сообществами, народами и – все больше и больше – всей планетой. Индивидуальный потребительский выбор может активировать «сложную, рекурсивную динамику» – коллективное действие, – которая станет развивающей, а не парализующей. Да, акт самоубийства может воздействовать на окружающих, но это воздействие конечно. Но мы не могли бы заставить свои пищевые привычки прекратить воздействовать на окружающих, даже если бы захотели.