Пение пчел

– Я останусь, – сухо ответила Беатрис. – И Пола тоже.

Лупиту нашли на дальней окраине Амистад, у дороги, ведущей в Петаку. Она лежала под мостиком, где некогда няня Реха нашла новорожденного Симонопио и его пчел. Тело бросили под мост в расчете, что его никогда не найдут, а со временем оно станет добычей насекомых и животных.

Симонопио отыскал ее тело, Лупита вернулась домой. Теперь следовало по всем правилам проводить эту девушку, которая, судя по всему, в последние минуты жизни очень страдала. Праздничная одежда была растерзана. Волосы, которые Лупита обычно заплетала в косу, распущены и спутаны, все в листьях и комьях земли. На избитом и исцарапанном лице застыла маска смерти, так что никому не пришло бы в голову, что девушка крепко спит. Почерневшие веки не скрывали отсутствия глаз. На шее виднелись следы рук, еще недавно яростно ее сжимавших. Когда сняли одежду, на плечах и груди обнаружили следы укусов.

– Кто ее кусал? Зверь?

– Нет, человек.

– Ее кусали, пока она была жива?

– Не знаю, Беатрис. Не знаю.

– Когда ее убивали, она точно была живая, – встряла рыдающая няня Пола.

– Ступай, няня. Лучше тебе вернуться в комнату. Не беспокойся. Иди себе отдыхай.

Но няня осталась, и до конца осмотра больше никто не проронил ни слова.

Вымытые волосы Лупиты вновь заблестели, их бережно расчесали, так что казалось, ничего не произошло, хозяйка их по-прежнему жива. Но это была иллюзия: тело окоченело, и если бы они вовремя не уложили Лупиту на стол, сделать это сейчас им бы не удалось.

– Сделай ей прическу, которая нравилась ей больше всего, Пола. А я схожу за саваном.

Мама открыла шкаф, где хранилось белье, и вытащила простыню из тончайшего льна, ту самую, которую Лупита должна была расстелить утром на хозяйкиной постели, если бы этот вторник был таким же, как любой другой день. Сейчас же простыне предстояло служить для другой цели. Вернувшись на кухню, она застала там Симонопио. Вид у него было растерянный. Как только она вошла, он протянул ей окровавленный платок, который держал в руке. Беатрис приготовилась к худшему и была права: развернув платок, она с ужасом обнаружила там глаза Лупиты.

Она чуть не крикнула: крестному платок ты даришь с цветами, а мне с кошмарами? Но мигом опомнилась: перед ней был Симонопио, чуждый жестокости и злобы. Если он что-то делал, то всегда с убеждением, что действует правильно. Сегодня он тоже был прав: нельзя хоронить тело без глаз. Беатрис спрятала глаза в складках белого льняного савана возле рук девушки.

– Спасибо, Симонопио.

Такой сошла Лупита в могилу и такой предстанет перед Богом, с глазами.

В ту ночь Беатрис и Франсиско бодрствовали возле гроба по очереди. Первым отправился спать Франсиско. Тем, кто желал провести ночь вместе с ними, они предлагали булочки и шоколад. Беатрис стояла на коленях рядом с Сокорро, пристально глядя на четки, не произнося ни слова, кроме молитв по Лупите. Она была рада, что, поскольку погрузилась в успокоительное бормотание, ей не приходилось обмениваться взглядами с родственницей погибшей. Когда рано утром пришел Франсиско, по-прежнему уставший, однако готовый продолжить бдение, Беатрис вернулась к себе. Настал ее черед отдыхать. Если повезет уснуть, пусть отдохнет хотя бы тело, не душа, на которой лежала свинцовая тяжесть.

Увидев незастланную постель, Беатрис вспомнила, что спальню так никто и не убрал. Она разделась, но надевать ночную рубашку не стала. Она про нее просто забыла. Менять простыни тоже не стала, хотя во вторник никто про это не вспомнил. Она подумала про простыню, в которую сейчас было завернуто обнаженное тело Лупиты, и вздрогнула. Завтра, подумала она, завтра она все сделает. Завтра, непременно завтра: утром поменяет простыни, затем увидит своих девочек, посмотрит в глаза Сокорро, похоронит Лупиту. На сегодня достаточно.

Она лежала в темноте, не в силах ни уснуть, ни осознать происшедшее. Осознать свою новую реальность. Когда же она закрыла глаза, до нее донесся слабый, нежный запах лаванды, пропитавший старые простыни. Запах Лупиты. Она заплакала. Наконец-то дала волю слезам. Но только на одну ночь.

– Завтра плакать не буду, – пообещала она себе.





53




В день похорон Лупиты Симонопио не уходил за пределы поместья. Пришло время цветения апельсинов, среди которых он всегда находил покой.

Так он и блуждал от плантации к плантации, не считая дней. Неутомимо шагал вдоль деревьев туда и обратно в сопровождении пчел, которые не хотели его покидать, несмотря на то что дневной свет, солнце и цветы призывали их мчаться по своим делам, наслаждаясь сладкой пыльцой. Когда солнце садилось, они покидали Симонопио, потому что даже ради него не готовы были встретиться с темнотой. «Завтра все будет хорошо, – говорили они, прощаясь перед заходом солнца. – Завтра вернется покой. Завтра цветы будут по-прежнему цвести для нас для всех».

Симонопио верил пчелам. Рано или поздно он отделается от навязчивого образа убитой Лупиты. От ощущения вырванных глаз в своей руке. От воспоминаний о часах, когда он лежал на земле рядом с ней: холодное, неподвижное тело, и он, живой и теплый; теплый, но бессильный, ослепший от слез, не имеющий ни сил, ни воли принять ужасную реальность. Он понимал, что ему придется смириться, придется подняться с земли, потому что работа его еще не завершена: сообщив о ее смерти и указав, где лежит тело, он отправится на поиски вырванных глаз Лупиты.

Все еще лежа рядом с телом и уже почти взяв себя в руки, он ощутил необычайный покой: Лупита умерла не здесь, не под его мостом. В противном случае Симонопио обязательно бы что-то почувствовал. Лупита умерла там, где теперь лежали ее утерянные глаза. А сюда ее отнесли, когда она была уже мертвой, отнесли, чтобы спрятать, а может быть, желая о чем-то сообщить, на что-то намекнуть. Чужих запахов не осталось. Ни в прошлом, ни в будущем Симонопио не находил никаких указаний, способных подсказать ему ответ на вопрос, который будет мучить всех годами: кто убил Лупиту? Этот вопрос читался в глазах Франсиско Моралеса, который обратился к нему прямо: «Не видел ли ты чего-нибудь особенного, а может, что-то знаешь?» Но Симонопио замотал головой. Это была правда: он ничего не знал.

И хотя Беатрис ничего не спрашивала, кое-что он читал и в ее взгляде. И в ее, и в глазах Франсиско появилось нечто новое, искажавшее привычные черты: гром, молния, ураган, буря. Он понимал, что они готовы разыскивать убийцу повсюду, а найдя его, сделают все возможное, чтобы передать властям, но передать живым, а не мертвым.

Они будут искать его год за годом, но так никогда и не найдут. И тут Симонопио понял еще кое-что: никто не найдет того, кто напал на Лупиту, никто не воздаст ему по справедливости за убитую девушку. Никто, кроме него самого. Но когда?

Где? И как он узнает этого человека? Он ничего не знал, но был уверен: однажды это случится. Всему свое время.





54




Хозяева хоронили покойницу, но его на похороны не позвали. В тот день никто не работал. Все отправились в хозяйский дом – все, кроме него. Сегодня земля принадлежала ему одному, и привычное молчание было теперь ни к чему.


Щегол прилетел, а орел улетел.

В небо нырнул, крылом махнул.

Значит, командовать будет мул,

Вместо погонщика – мул.

Командует мул, командует мул…

Вместо погонщика – мул.

Ну и славно, и пусть себе

Командует мул,

Командует мул…





55




Франсиско Моралес пребывал в сомнениях. Не он ли приготовился к любым поворотам судьбы, не он ли отправил дочек в Монтеррей, чтобы уберечь от ужасов провинциальной жизни? Почему же теперь он так потрясен, что подобное происходит на его земле, с его людьми? Неужели в глубине души он считал себя неуязвимым? Самонадеянно полагал, что дурные вещи всегда происходят где-то там, с другими?

Из непоседливой девчонки, у которой все валится из рук, Лупита превратилась в юную женщину, отлично справлявшуюся со своими обязанностями. Она была бойкой, остроумной и голосистой. Она выучилась читать и даже пыталась освоить «Зингер», но у нее не получилось.

– Тебе не хватает терпения, – повторяла ей Беатрис, которая и сама терпением не отличалась.

– Ай, сеньора, терпения у меня полно. Но если я линию прямую на бумаге не могу прочертить, куда уж мне сделать ровную строчку на ткани в цветочек?

И правда, терпения у Лупиты было хоть отбавляй. Оно проявилось сполна, когда та нянчилась с Франсиско-младшим. Вот уж была работа так работа! Один лишь Симонопио умел развлечь этого ребенка и чем-то его занять.

Смерть Лупиты сразила всех. Потому что смерть тоже бывает разная. Убила ее не шальная пуля. Не испанка, не малярия, не желтая лихорадка. Не стала она жертвой и заплутавшего повстанца, охочего до слабого пола, из тех, кто похищает женщин и увозит с собой неведомо куда, чтобы в конечном итоге дать им семью и детей. Нет, Лупита пала от рук существа, непостижимого для Франсиско. Существа, которое убило ради убийства. Мало того, убило женщину.

Сколько раз в прошлом, скучая по дочкам и упрекая себя за то, что девочки живут вдали от дома, а ничего плохого не происходило, он намеревался забрать их из Монтеррея и вернуть домой. Теперь он знал, что ничего не случалось до того момента, как случилось. Это он виноват: он потерял бдительность. Франсиско признавал, что, едва вооруженный конфликт, охвативший большую часть страны, пошел на спад, он перестал заботиться о благополучии своих людей и занялся исключительно благополучием земель и имущества. Даже крестовый поход правительства против верующих не вынудил его действовать.

– Настоящие мужчины остались только в Халиско! – говорила тетушка Росарио, видя нежелание Франсиско-старшего, равно как и остальных мужчин в их окрестностях, объединить силы для нового вооруженного движения в защиту католической церкви.

Он делал все что мог. Предоставил убежище новому отцу Педро. Выделял деньги на католические школы. Заботился о том, чтобы совершались святые таинства, пусть и подпольно. Но между этими действиями и вооруженной борьбой лежала пропасть. Он боролся исключительно за землю – вчера, сегодня, всегда. Орудиями его борьбы были до поры до времени лишь книги, законы да апельсиновые цветы. Смерть Лупиты вырвала его из обманчивого чувства безопасности, из ложного комфорта, который приносила победа в борьбе за землю, за плантации, процветавшие благодаря его изобретательности. Пока существуют люди, возжелавшие землю ближнего своего, мира не будет. Не будет и безопасности.

Он догадывался, кто убил девушку. Он не знал убийцу в лицо, но знал его намерения и мотивы. Понимал логику поведения. Это мог быть тот или иной мятежник. Убийцами могли стать все они. Он знал, среди кого следует искать убийцу Лупиты, и сейчас седлал коня, чтобы присоединиться к своим людям, ждавшим неподалеку от места преступления, чтобы выкурить разом всех аграриев.

Франсиско чувствовал себя уверенно. Он вложил приличную сумму в поддержку сельской полиции, созданной местными аболенго. Полиция патрулировала окрестности, но территория слишком обширна, и, как бы они ни старались, им не удавалось быть одновременно всюду. То и дело Франсиско и его люди находили в принадлежащих ему горах остатки костров, обгрызенные кости, засохшие куски недоеденных лепешек, забытые ложки, однажды нашли даже губную гармошку. Аграрии скитались по горам чуть ли не каждую ночь, избегая столкновений с полицейскими, устраивали привал под звездами, чтобы перекусить, попеть свои социалистические песни, а заодно и потолковать, как извести тех, кто в это время сладко спит, уверенный в своей безопасности, как овечье стадо в загоне.

Даже обнаруживая следы их вторжения, Франсиско не слишком переживал, мол, эти люди проходили мимо, но ушли, никого не потревожив, со мной-то они уж точно связываться не станут. Однако после убийства Лупиты он потерял сон, потому что знал: они здесь, рядом. И больше он не сможет спать спокойно, пока в один прекрасный день не посмотрит в глаза жены и не скажет: все позади. Прошлой ночью он твердо решил: по его землям они больше не пройдут, не обретут на них пристанища, чтобы приклонить голову. Никто не осмелится использовать чужие владения как подушку, матрас или тень от палящего солнца. На его земле не найдется ни глотка воды, которыми аграрии зальют свои обиды.

Когда он добрался до назначенного места, батраки были уже в сборе. Он слез с коня и раздал им оружие и патроны, которые незаконно приобрел в одной из военных казарм. Он мог бы спокойно их купить, когда в следующий раз поедет в Ларедо, но ждать не хотелось: он обязан немедленно вооружить своих людей. С большого расстояния маузеры семь миллиметров стреляли более метко, чем старые винчестеры, которые батраки едва освоили, так и не сделавшись опытными стрелками.

– Надо тренироваться. Я раздам вам пули. Быть может, выстрелы, которые прогремят на нашей земле сегодня и впредь, отпугнут аграриев. Мы будем вместе защищать наших женщин и нашу землю, потому что если не мы, то кто? Тренируйтесь, а если увидите чужака, стреляйте на поражение.

– Да, хозяин.

Прежде Франсиско Моралес ни разу не замечал, чтобы Ансельмо Эспирикуэта отзывался с таким энтузиазмом.





56




Когда я жил в Линаресе, все улицы города были пронумерованы. Зато сейчас чего только не встретишь: улица Морелос, Альенде, Идальго. Улица Мадеро и Сапаты идут параллельно, а через два квартала пересекаются с улицей Венустиано Каррансы. Как встречались эти деятели при жизни, так и сейчас вынуждены встречаться в этом городе.

Не знаю, довольны ли наши герои-революционеры таким положением дел, может быть, в горних мирах их распри и ненависть давно испарились, но уверяю тебя, многие мои родственники, узнав про такое, в гробу бы перевернулись. Тетушка Рефухио, должно быть, счастлива, что не дожила до времен, когда ей пришлось бы выходить из дома на улицу, прежде носившую название Вторая, но переименованную в улицу Сапаты. А бабушка Синфороса не узнает, что улицу, где стоит ее дом, нарекли именем Венустиано Каррансы, виновного в ее вдовстве. Чего только не бывает на свете.

Слева дом моей бабушки. Когда она овдовела, с ней остался дядюшка Эмилио, один из маминых братьев. Сейчас центральная часть мексиканских городов забита магазинами и дом пришел в упадок, но в те времена это был один из самых больших и нарядных особняков города. Я провел в нем немало счастливейших часов в обществе моих кузенов Кортесов, с которыми мы с утра до вечера баловались и озорничали. Мама умоляла вести себя хорошо, грозилась, что меня больше не пригласят, а я всего лишь следовал примеру двоюродных братьев.

Я любил свой дом, жизнь на природе, но утреннее пробуждение в центре Линареса тоже было по-своему прекрасно: пели колокола на соборе, слышались крики почтальона, молочника, звучала флейта точильщика ножей. Чуть позже в дом стучались разнообразные проповедники, желая поделиться евангельской вестью, в ответ на которую большинство горожан яростно захлопывали дверь у них перед носом. Частенько наведывались знакомые дамы, приятельницы или тетки, объясняя, что проходили мимо и зашли поздороваться. Наша задача состояла в том, чтобы вовремя улизнуть, не попадаясь на глаза очередной сюсюкающей посетительнице.