Пение пчел

50




Симонопио проснулся как от удара. Еще не рассвело, но ужасное чувство падения в бездну выдернуло его из глубин сна, куда он каждую ночь боялся упасть. Он знал, что, когда человек – точнее, он сам – проваливается в эту бездну, происходит что-то плохое, хотя и неясное в момент первой тревоги, когда открываешь глаза, стряхивая с себя дурной сон.

Сердце заколотилось. Франсиско-младший? Нет. Он глубоко, с облегчением вздохнул: Франсиско отправился погостить к кузенам, он в безопасности, Симонопио знал это наверняка. Возможно, именно поэтому в ту ночь он расслабился, почувствовав, что на нем нет постоянного бремени ответственности за мальчика. Что же тогда его разбудило?

Он уже не был ребенком. Скоро ему шестнадцать, но он по-прежнему боялся исчезнуть в этом падении, как в детстве, когда искал защиты возле теплого няниного тела. С некоторых пор ему негде было укрыться, он уже не мог спать возле няни. Потихоньку, тренируясь ночами, проведенными под открытым небом в поисках пчелиного сокровища, он дисциплинировал себя, не позволяя себе падать в пропасть, чтобы не погружаться слишком глубоко в собственный сон. И это ему почти всегда удавалось.

Много лет назад он понял, что страх провалиться в бездну, погрузившись слишком глубоко в сон, был небезоснователен. Он происходил из уверенности в том, что случится что-то плохое как раз тогда, когда он не контролирует свое сознание, ослабляет внутреннее зрение, становится уязвим, а значит, оставляет на произвол судьбы окружающий мир, о котором неустанно заботится. С самого раннего детства Симонопио понял, что, когда выключается свет, он закрывает глаза и крепко засыпает, мир не засыпает вместе с ним. Жизнь не прерывается: то, чему суждено случиться, случается внезапно и неизбежно. Не дожидаясь первого утреннего света, без свидетелей, без стража, который покинул свой пост, погрузившись в сон.

Несмотря на дисциплину, несмотря на все старания, иногда Симонопио давал осечку и засыпал, перемещаясь туда, где забывалось все, даже собственные чувства. Обычно ничего особенного не случалось, и, проснувшись Симонопио был благодарен сну, не испытывая угрызений совести за свою оплошность. Но бывало и по-другому.

Так было и в тот день, когда Симонопио лежал в серых сумерках между ночной тьмой и первым утренним светом. Он ненавидел, когда что-то ускользало от его внимания. Ненавидел, особенно сейчас, когда после внезапно и грубо прерванного сна его разум не подсоединялся с привычной легкостью к энергии мира. Он догадывался: что-то случилось, но что? Симонопио вскочил с кровати. Умылся из тазика холодной водой. Оделся на ощупь. Нашарил и зажег керосиновую лампу. Он знал, что должен идти, и знал куда: к истоку всего, по тропинке няни Рехи. Она приведет куда надо. Он был в этом уверен. Хотя и не знал, что его ждет.





51




Похороны Лупиты остались позади, но боль не отпускала. Вернется ли семья к обычной жизни после обрушившейся на всех них трагедии, спрашивала себя Беатрис. Уверенности у нее не было.

Из Монтеррея в сопровождении мужей приехали дочери, чтобы присутствовать на похоронах погибшей. Сами того не сознавая, они любили Лупиту. Сейчас, когда было уже поздно, они припоминали каждую из бесчисленных услуг, которую Лупита, будучи лишь немногим их старше, охотно им оказывала. Они никогда не слышали от нее слова «нет», и не было дня, чтобы вечно занятая Лупита, прервав свои дела, не пожелала им доброго утра и не спросила: «Вам ничего не нужно, девочки?»

Сейчас они раскаивались в том, что часто не обращали на нее внимания и не отвечали на добрые слова, думая о чем-то своем, пользовались ее услужливостью, даже не потрудившись поблагодарить. Они чувствовали в душе пустоту. Впервые собственными глазами они увидели, что такое смерть: смерть – это когда нет пути назад и то, что не было сказано вовремя, не будет сказано уже никогда.

Кармен и Консуэло не успели на прощание, очень краткое из-за состояния тела, однако прибыли на отпевание, а также похороны: простенький сосновый гроб, перехваченный с обеих сторон веревками, медленно погружался в глубокую яму, и у собравшихся перехватывало дыхание, когда неопытные могильщики неуклюже ослабляли веревки, так что временами рывком опускались ноги, а в другой момент – голова. Ужасный миг, и даже новому отцу Педро приходилось делать усилие, чтобы во время прощальной молитвы голос его звучал ровно, а голова работала ясно.

Собравшиеся молчали, но со всех сторон тишину нарушали скорбные приглушенные рыдания: все рыдали одновременно, на одной заунывной ноте, и никто не решался прервать гармонию этого жуткого хора. Возле могилы оставалось всего три пары сухих глаз. Не плакал Франсиско. Не плакала Беатрис. Не плакал и Симонопио: ему не хотелось прощаться с Лупитой в слезах. А потом он исчез, никому не сказав, куда идет и когда вернется.

Сидя в кресле у себя в швейной комнате, Беатрис Моралес слышала рыдания своих дочерей. Она устала от слез. Девочки чувствовали себя обязанными быть с ней рядом в этот скорбный час, ухаживать за ней, нашептывать слова утешения: по неопытности они старались излить свою боль в бесконечном слезливом словоблудии. Но Беатрис хотелось тишины, ей хотелось видеть рядом сухие глаза, до того сухие, что внутри тлели бы искорки пламени. Ей хотелось отмщения и, главное, стать свидетелем расправы над убийцей.

Она понимала, что так нельзя. Месть – не женское дело, твердила она, пытаясь себя убедить. Как женщине ей следует держаться вдали от подобного. Так она и поступит, ведь она женщина. Она не запятнает руки, хотя душу свою она уже запятнала, даже будучи женщиной. Свой грех она исповедовала новому отцу Педро. Исповедь состоялась дома, во время недолгого отдыха, который она позволила себе после прощания с телом, когда ей пришлось стоять возле закрытого гроба, водруженного на стол в гостиной. Она понимала, надлежит соблюдать спокойствие, смирение и абсолютную веру в Божественное провидение, в то время как душу разъедала жажда отмщения.

Она исповедовалась в полумраке швейной комнаты, усевшись рядом со святым отцом, они обошлись без защитного полумрака исповедальни. Без решетки, которая скрывала бы от прямого взгляда исповедника ее сухие блестящие глаза.

– Не смотрите на меня, падре, прошу вас…

Она не хотела, чтобы кто-то видел ее в момент слабости. Ей казалось, что исповедь поможет очистить тело от бурления крови, ранее ей незнакомого, которое мучило и пугало, обнажая примитивные инстинкты, свойственные, как выяснилось, ее душе и разуму. Прежде она тщательно их избегала, подчиняясь строгой внутренней дисциплине: светская дама, по ее мнению, обязана быть образцом христианской добродетели. Но у нее ничего не получалось.

– Помните, сеньора Моралес, что Христос заповедовал нам прощать врагов своих. В качестве наказания назначаю вам десять раз ежедневно читать «Отче наш». Да, именно за врагов. Попытайтесь таким образом их простить.

– Да, падре. Да, падре. Да.

Когда священник удалился, Беатрис посидела в тишине еще несколько минут, прежде чем заняться поминками. Ей надо было собраться с духом и только потом найти в себе силы вернуться к рыданиям, которыми наполнился весь ее дом. Исповедь не помогла: она не прочтет ни одного, ни десять «Отче наш» за убийц, потому что никогда не сможет простить их злодеяние. Такова была правда. И она ее приняла. Если бы она последовала наставлениям священника, притворяясь, что молится за убийц Лупиты, Христос первым узнал бы о ее лицемерии, а Беатрис Моралес не хотела пасть так низко, чтобы пытаться Его обмануть.

Потребуются годы, чтобы она отделалась от обнаруженного в себе желания мести. Но если она отказывается молиться за злодеев, она станет молиться о себе самой. Ее исповедником будет любимый «Зингер». Шитье – вот чем она хочет и может заниматься. Да, она будет молиться.

Непременно будет. Она будет молиться, стрекоча на машинке. Молиться во время шитья. Шить и молиться. Она будет шить и молиться под ритм своих ног, жмущих на педаль «Зингера», и шороха струящейся ткани.





52




Лупита появилась в их доме шестнадцать лет назад. Ее привела за руку тетя, бывшая батрачка, подыскивая надежное место для племянницы, в свои двенадцать уже выглядевшей как девушка. Вот-вот готова была разразиться война, безжалостная к мужчинам, а заодно и к женщинам.

– Мы здесь о ней позаботимся, Сокорро, не беспокойся.

«Мы здесь о ней позаботимся. Не беспокойся, мы о ней позаботимся. Здесь. Я позабочусь. Мы. Франсиско. Девочки». Но в эту одну ночь никто не позаботился. Никто не позаботился о ней в эту ночь. И она ушла. Ушла насильственно. Ее истязали при жизни. Вырвали не только глаза, но и мечты. Высосали смех из уст. Ее тело сжимали до тех пор, пока жизнь не выскользнула из него через поры. Из Лупиты выдавили жизнь.


Это сделал кто-то. Они не знали, кто это был. Это мог быть кто угодно. Кто угодно из тех, кто ошивался в окрестных горах, где могли убить по ничтожному поводу, а то и вовсе без него. Горы по-прежнему кишели бандами разбойников и мародеров без ремесла и царя в голове. Они блуждали тайком, не нуждаясь в разрешении хозяев этих земель, потому что не желали или же им было невыгодно его признавать.

Утром во вторник все было как обычно. Ничто не тревожило обитателей дома, ничто не говорило о произошедшей трагедии. Франсиско еще на рассвете отправился по делам. Беатрис, по своему обыкновению, не торопилась, наслаждаясь необычной тишиной этого утра: Франсиско-младший впервые в жизни отправился ночевать к кузенам Кортес. Будь он на месте, дом бы мигом наполнился шумом. Она разрешила ему уехать с условием, что он будет во всем слушаться тетушку Консепсьон.

– И не вздумай скатываться по перилам на лестнице, ты понял меня? – наставляла его Беатрис. – Помнишь же, что случилось в прошлый раз.

То ли Франсиско-младший подражал кузенам, то ли кузены Франсиско-младшему, но дело кончилось ссадиной на лбу, которую в итоге пришлось зашивать: мама его держала, а папа успокаивал и одновременно бранил. Пришлось извиняться перед доктором и медсестрой, а заодно и перед золовкой Консепсьон, беременной четвертым ребенком.

– Не переживай, – утешала ее Консепсьон. – Просто не повезло. Мои занимаются тем же самым.

Консепсьон не утратила терпения и самообладания. Беатрис вспоминала ее, окруженную скачущими детьми, вопящими, как маленькие повстанцы. «Консепсьон лучше, чем я», – подумала Беатрис и вздохнула.

Выйдя из спальни, она направилась на кухню, удивляясь отсутствию обычной суеты, свойственной этому времени дня. За столом няня Пола болтала с Мати, кухаркой.

– Что случилось?

– Это вы, сеньора, отправили Лупиту в город?

Нет. Беатрис не видела Лупиту с тех пор, как отпустила накануне вечером на пятнадцатилетие дочери ее кузины.

– Мати говорит, что ее с утра нигде нет.

– Наверное, ее похитили, сеньора. – Мати, которая жила с Лупитой в одной комнате, как правило ложилась спать, не дожидаясь ее прихода. – Она всегда ночует дома, и я ее слышу, потому что шуму от нее, как от поезда на железной дороге. А сегодня открыла глаза, вокруг день-деньской, а от Лупиты ни слуху ни духу.

Одежда, которую Лупита оставила с вечера на кровати, торопясь на праздник, так и лежала нетронутой: среди ночи девушка не возвращалась.

– Отправьте Мартина к ее кузене и подружкам. Может, она ночевала у них.

Вернулся Мартин без Лупиты. С праздника та ушла, когда не было еще и одиннадцати, как ни уговаривала ее кузена остаться потанцевать: она очень устала и хотела спать. Мартин тоже видел ее издалека на вечеринке, но, когда около полуночи отправился искать, чтобы вместе вернуться в Амистад, ее и след простыл. Не встретил он ее и по дороге. Никто ее больше не видел.

– Немедленно сообщи сеньору Франсиско, – велела Беатрис.

Все отправились в окрестности Вильясеки на поиски, обошли дом за домом, обшарили метр за метром всю дорогу между танцевальной площадкой и поместьем, где Лупиту с нетерпением дожидались.

– Ее похитили, – повторяла Мати, удивляясь, почему всякий раз, стоило ей открыть рот, как ее затыкали, если с каждым проходящим часом похищение казалось лучшей участью для исчезнувшей девушки. То, что вначале звучало как предположение, превратилось в пожелание: лучше, если бы ее похитили, обесчестили и обрюхатили, нежели что похуже.

В полдень прибежал Симонопио. Волосы растрепаны, подсохшие слезы оставили на чумазом от пыли лице светлые дорожки. Беатрис поняла: Лупита нашлась. Симонопио отказался передохнуть и сделать глоток горячего шоколада, чтобы немного успокоиться. Повернулся и исчез в направлении гаража и конюшни. Когда за ним пришел Франсиско, Симонопио уже запряг повозку. Никто его не останавливал.

Мартин отказался идти с остальными забирать тело. Сказал, что не хочет видеть девушку мертвой. Беатрис вспомнила, как несколько лет назад Франсиско, заметив, как тот заигрывает с Лупитой, строго предупредил: «Осторожно, Мартин. Женщин из нашего дома не трогай, понял?» Больше проблем подобного рода с Мартином не было, но сейчас Беатрис спрашивала себя, зачем они тогда его остановили. Возможно, в эту ночь Лупита не ушла бы одна. У нее была бы своя семья. И сейчас она бы готовила обед. Беатрис сдержалась: нельзя скатываться до возмущения и упреков. Нет, так она вести себя не станет.

Вместо Лупиты на кухне сидел Мартин, застывший, с потерянным лицом, по настоянию Полы молча прихлебывая шоколад, который готовили для Симонопио. Всхлипывающая няня Пола старалась кое-как его утешить, но он ее словно не замечал. Беатрис покинула кухню прежде, чем из ее рта и глаз хлынут накопившиеся слова и слезы, среди которых не найдется ни единого слова утешения, и атмосфера кухни будет окончательно отравлена.

Она отправилась к няне Рехе. Быть может, возле старухи удастся посидеть молча. Но няня к тому времени покинула кресло-качалку, которая теперь чуть заметно покачивалась сама по себе, словно скучая по весу и очертаниям тела привычной обитательницы. Встревоженная Беатрис нашла няню в полутьме комнаты: та лежала с закрытыми, как обычно, глазами, неподвижно и беззвучно, что было ей несвойственно. Беатрис сразу поняла, что няня в курсе происшедшего. Молчание и почти бездыханная неподвижность, полное уединение вдали от воздуха и света, которыми она обычно наслаждалась, сидя в кресле-качалке, были ее личным способом выразить горе: в привычном одиночестве, но вдали от гор, с которыми всю жизнь она вела молчаливый диалог. Повернувшись к горам спиной, няня тем самым выражала свое горе, но боль от этого становилась еще сильнее. Слишком много боли для такого старого иссохшего тела.

– Мы найдем того, кто это сделал. Клянусь тебе, няня Реха.

Пытаясь утешить старуху, Беатрис не слишком задумывалась о значении своих слов. Позже она раскаялась: какое право имела она клясться в таком важном деле, если не сумела выполнить простейшее обещание, данное годы назад? Но няня все равно не откликнулась. Должно быть, не расслышала, с облегчением подумала Беатрис.

Мати тоже сидела у себя в комнате и рыдала навзрыд. Она была немолода, но знала Лупиту с тех пор, как та двенадцатилетней девочкой появилась в Амистад. Беатрис решила не входить. Какой смысл? Слов утешения у нее все равно не найдется. Она порадовалась, что Франсиско-младшего не было в этот день дома. Кто бы за ним присмотрел? Как объяснить ребенку случившееся? Сама она была не в состоянии. Займется мальчиком, когда все будет позади. Через два-три дня голос вернется и окрепнет. Сейчас она не чувствовала в себе ни сил, ни уверенности.

Беатрис всегда была практичной женщиной, но ей пришлось собраться с духом, чтобы вспомнить привычные навыки: мысленно она составила перечень дел, которые необходимо сделать в ближайшее время. Поскольку одни отправились за телом, а другие пытались совладать с душевной болью, Беатрис решила за все взяться сама.

– Скоро вернусь! – Предупредив домашних, она отправилась за доктором Канту, который в это время принимал у себя в клинике.

Спешить некуда – ничья жизнь не была в опасности, внимания требовала смерть, однако доктор все равно пообещал, что придет немедленно.

Отыскать нового отца Педро оказалось сложнее: собор и все церкви с августа были закрыты по распоряжению правительства. Священник служил незаконно то в одном, то в другом храме, жил тоже в разных домах, включая поместье Моралесов-Кортесов, и старался появляться на виду поменьше, чтобы не навлечь опасности на своих гостеприимных хозяев. Беатрис не могла вспомнить, у какой семьи он останавливался последний раз, и, хотя разговаривать ни с кем не хотелось, ей предстоял еще один обязательный визит: она постучалась к брату, не собираясь при этом входить в дом.

– Скажи сеньоре Консепсьон, чтобы вышла.

– Она спит, сеньора.

– Скажи, что я ее жду.

Без подробностей и излишнего драматизма она сообщила Консепсьон о смерти Лупиты. Та точно знала, где найти священника.

– Схожу за ним, – кивнула Беатрис. – Пусть Франсиско-младший побудет у тебя, пока все не уляжется.

Она отыскала священника, который также пообещал явиться как можно скорее, чтобы помазать и отпеть тело. Беатрис поблагодарила его, и было за что: священнику постоянно угрожала опасность, особенно если военные застанут его за совершением таинства. От священника она отправилась заказывать гроб. Ее устроил бы любой – главное, чтобы привезли прямо сегодня. Сообщать родным Лупиты она не стала. Пусть этим займется Франсиско.

Вернувшись домой, с удивлением увидела, что врач и священник уже на месте, хотя тело еще не доставили. Позже она узнала, что пеоны по пути остановились сполоснуть покойницу на обочине неподалеку от колодца, чтобы избавить женщин от ужаса. Благонамеренные усилия оказались тщетными: невозможно отмыть тело со столь выраженными следами насилия.

Доктор попросил расстелить на кухонном столе одеяло. Полуголое мокрое тело положили сверху, чтобы можно было его осмотреть.

– Беатрис, если вы не желаете здесь находиться, я могу позвать на помощь кого-нибудь другого.