Париж никогда тебя не оставит

– Что ты тут делаешь совершенно один посреди ночи? – спрашивала она.

– Сейчас не середина ночи.

– Что ты тут делаешь совершенно один, в темноте?

– А на что это похоже – как тебе кажется?

– Не знаю. Поэтому и спрашиваю.

– Прогуливаюсь. По-своему, конечно. И «совершенно один» – это необходимое условие, Ханна. – Он знал, что это жестоко, но просто не мог удержаться.

– Было бы куда как лучше, если бы ты заговорил.

– …как считает институт Уильяма Алансона Уайта.

Еще один удар ниже пояса. Для нее была очень важна принадлежность к этому институту. Она признавала, что никогда бы не смогла стать врачом. Она была слишком брезгливой. Но аттестация института позволяла ей исцелять человеческий рассудок, не имея при этом дела с человеческими телами. И все же этот выпад против ее учреждения прозвучал так, будто она была взрослой, а он – капризным ребенком.

Слава богу, эти сцены в саду прекратились еще до того, как к ним въехала Чарли. Было бы невыносимо, доведись ей принимать в этом участие. Нет, дело не в ее дискомфорте – ему просто не хотелось выставлять себя напоказ. Вообще-то они с Ханной не ходили на улицу, чтобы поругаться. Но Шарлотт, должно быть, уже успела наслушаться их ссор, которые происходили в стенах дома. Впрочем, она никогда ничего не говорила. В отличие от Ханны, она не верила в целительную силу разговоров. Да уж, он и Чарли – одного поля ягода: вечно настороже, замкнутые, и совесть нечиста. Хотя будь он проклят, если понимает, отчего она так мучится совестью. Нет, это тоже неправда. Нечистая совесть – это цена выживания.

Он доехал до конца дорожки, развернул коляску, проехал вдоль нижней границы сада и снова повернул. Тогда-то он это и увидел. Он схватился за колеса, чтобы остановить коляску, и несколько секунд смотрел в окно верхнего этажа. Огонь. В чертовом окне горел чертов огонь. Языки пламени прыгали, извивались, прожигая дыры в ночи.

Руки крутанули колеса. Коляска пронеслась по дорожке, влетела через заднюю дверь, вдоль по коридору, к лифту. Удар кулака по кнопке вызова. Решетчатая кабина начала медленно ползти вниз, вибрируя, завывая, точно злобный зверь. Она ползла целую вечность.

Когда лифт наконец остановился, Хорас рывком открыл внешнюю дверь и дернул решетку кабины. Завизжал, протестуя, металл. Он втолкнул коляску с такой силой, что его иссохшие колени стукнулись о дальнюю стену кабины. Ударил кулаком по кнопке с цифрой «четыре». Внутренняя дверь скользнула на место. Пока лифт полз вверх, он развернул коляску лицом к выходу. Подъем был настоящим кошмаром, словно в замедленной съемке. Проплыл мимо первый этаж, второй, третий – и, наконец, появился четвертый. Он дернул решетку кабины, когда та еще была только наполовину на этаже, и начал было толкать внешнюю дверь, но нетерпение его подвело. Решетка застряла намертво. Дверь не открывалась. Он толкнул ее снова, зная, что сила здесь не сработает. Мокрые от пота ладони скользнули по металлу. Его хриплое дыхание отдавалось в застывшей кабине. На секунду он закрыл глаза и постарался успокоить дыхание. Открыл глаза, с усилием закрыл дверь, а потом снова нажал на кнопку четвертого этажа. Кабина рывком встала на место. Он отодвинул решетку, толкнул внешнюю дверь и стремительно выкатился на площадку.

Дверь в квартиру была закрыта. Хорас нажал на кнопку звонка, стукнул дверным молотком, а потом замолотил в дверь обоими кулаками.

– Чарли! – заорал он. – Виви!

Подождал. Никакого ответа. Он звонил, и стучал, и молотил, и орал – снова и снова. Только потом он понял, что она не открывала так долго, потому что пыталась спрятать улики, но это было потом. В тот момент он знал только одно: кто-то за этой дверью играет с огнем.

Дверь распахнулась. Испуганные глаза Виви казались огромными, точно блюдца на бледном лице.

– Свечи! – заорал он. – Погаси эти чертовы свечи!

– Какие свечи? – спросила она.

– Только не надо мне этого «какие свечи»! Те самые чертовы свечи, которые ты жжешь на окне. Погаси их!

Она продолжала молча смотреть на него.

– Я сказал – погаси их!

– Я их погасила.

Он на секунду закрыл глаза, потом снова открыл, выпрямился в коляске, пытаясь скрыть свое унижение, но тщетно. Он вспотел так, как, бывало, потел после пары часов на теннисном корте в самую жару. Он чувствовал, как на висках пульсируют вены.

– Твоей матери дома нет, верно? – По крайней мере, голос не дрожал.

Она помотала головой.

– Она тебе разве не сказала? Мы в этом доме с огнем не играем.

С секунду она молча смотрела на него.

– Я не… – начала было она, но осеклась. – Простите. Я забыла.





* * *


Когда лифт остановился, Ханна уже ждала его на площадке. Хорас проехал мимо нее в гостиную. Она закрыла за ним дверь и стоя смотрела, как он пересекает комнату, направляясь к викторианскому буфету с мраморной столешницей, который служил им баром. Сейчас ей казалось невозможным, что когда-то она так гордилась этой комнатой – этим домом. Она восстановила лепнину, заказала новые каминные полки из мрамора, точь-в-точь такие же, как раньше, отполировала заново паркет, выложенный деревом твердых пород, содрала со стен многолетние наслоения обоев и краски. Как красиво, говорили ее друзья. Как аутентично, добавляли они. Но аутентичностью здесь и не пахло. Все здесь было ненастоящим – декорации к пьесе, которую она вынуждена была играть до конца.

Она стояла посреди комнаты, наблюдая, как он себе наливает. Руки у него тряслись так сильно, что горлышко бутылки стучало о стакан. Он сидел к ней спиной, но его лицо, отражавшееся в зеркале над камином, было искажено яростью – и чем-то еще. Стыдом. Этот стыд должен был бы удержать ее, но она все равно заговорила:

– Тебе не кажется, что ты был с ней немного слишком суров?

Не выпуская стакан, он принялся разворачивать коляску резкими, злыми рывками, пока наконец не оказался к ней лицом.

– Я просто напомнил ей, что в этом доме мы не играем с огнем.


– Просто напомнил? Я была в спальне, ты – на четвертом этаже, но все равно мне было тебя слышно.

– Может, теперь она запомнит.

– О да, запомнит, это уж точно.

Он крутанул коляску на месте, развернувшись к одному из высоких окон, но потом повернулся к ней опять.

– Ладно, я был с ней немного груб. Завтра попрошу прощения. У нее. И у Шарлотт.

– На Шарлотт ты не кричал.

Он сделал еще глоток.

– Я не дура, Хорас.

– Никогда так о тебе не думал.

– Я вижу, что происходит.

– Ничего не происходит.

– Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала.

– Теперь? Да ты не возражала бы с того самого дня, как я вернулся из больницы. Черт, да ты была бы счастлива, удовлетворяй я свои так называемые надобности где-то еще. Может, ты и не дура, но отвращение скрывать не умеешь.

– Я просто пыталась помочь.

– Ты пыталась контролировать. Делай то, не делай этого. Это же должен быть секс, а не физиотерапия.

– Вообще-то это должны быть занятия любовью.

Он молча смотрел на нее – очень долго, как показалось им обоим.

– Давай не будем просить невозможного.

– Это несправедливо.

– Справедливо! Ты живешь на этом свете вот уже тридцать восемь лет, ты замужем за калекой, и ты все еще думаешь, что жизнь справедлива?

– Я думаю, что есть такая вещь, как эмоциональная неверность.

– Вот бы законы штата Нью-Йорк считали это основанием для развода. Но ведь даже тогда ты не смогла бы этого сделать, верно? Ты не смогла бы после этого смотреть в зеркало и видеть там женщину, которая бросила своего мужа-калеку.

Она открыла было снова рот, чтобы сказать, что это несправедливо, но заставила себя промолчать. Не потому что он ответил бы ей все той же фразой, что жизнь несправедлива, но потому что он был прав. И она ненавидела себя за это.





* * *


– На Шарлотт ты не кричал.

Звук ее собственного имени, донесшийся сквозь стену, заставил ее застыть на середине лестницы. Она не думала о себе как о человеке, способном подслушивать, но даже самая щепетильная женщина не сможет удержаться, если ее обсуждают люди, которые уверены, что их не слышат. Особенно когда обсуждение идет на повышенных тонах.

Так что она осталась стоять на месте. Обмен обвинениями шел по нарастающей, но ее имя больше не упоминалось. Она преодолела еще две ступеньки.

«Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала».

Она опять остановилась. Просто не могла удержаться. Она, конечно, не разделяла любопытства коллег, которые постоянно гадали и судачили – может он, не может. Их интерес был нескромного свойства. «А какого же свойства твой?» – спросил ее внутренний, маскирующийся под совесть голос. На этот вопрос ответа у нее не имелось, или, скорее, ответ все-таки был, но нескромность – это было еще не самое худшее. Ее интерес носил личный характер.





* * *


– Мне непонятно другое, – сказала Шарлотт. – С чего ты вообще решила зажигать свечи?

Они с Виви стояли в гостиной лицом друг к другу. Виви призналась в произошедшем, стоило матери переступить порог.

Виви пожала плечами.