Париж никогда тебя не оставит

– Это не ответ.

– Мне просто хотелось посмотреть, как это будет выглядеть.

– Как будет выглядеть – что?

– Менора. Когда ее зажгут.

– Свечи, которые ты зажигала, были на меноре?

– Я их только на минутку зажгла. По крайней мере, собиралась. Я бы их задула, даже если бы он сюда не явился, вопя как сумасшедший.

– Зачем, ради всего святого, тебе понадобилась менора?

– Мне ее дал мистер Розенблюм, который у Гудмена работает.

– Тот маленький старичок, который работает в скобяной лавке, дал тебе менору?

– Я пошла туда покупать лампочки для елки. Он сказал, что Америка – свободная страна. И я могу отмечать столько праздников, сколько захочу.

– С каких это пор мистер Розенблюм стал для тебя высшим авторитетом?

– Не понимаю, из-за чего ты так расстроилась. Это же всего лишь подсвечник. Пускай даже и еврейский.

Она слышит взрывы, один за другим. Всего семь. Семь синагог. Она их считала – или узнала это число из шепотков вокруг? На следующее утро люди вынуждены пробираться через развалины. Она спотыкается о канделябр, расплавленный почти до неузнаваемости. Она на секунду прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, то видение исчезло и перед ней снова была Виви.

– Это все не имеет никакого отношения к моим взглядам на религию, – сказала она.

– Ну да, конечно.

– Не имеет. Но у нас в семье секретов быть не должно.

Она могла поклясться, что Виви при этих словах усмехнулась.





* * *


Полчаса спустя Шарлотт ждала в коридоре, и вот наконец из ванной появилась Виви, пахнущая мылом и мятной зубной пастой. Опустив глаза, она принялась бочком пробираться мимо. Этот маневр больно уколол Шарлотт. Она преградила дочери дорогу и взяла ее за подбородок, чтобы вынудить Виви посмотреть ей в глаза.

– Тебе необязательно соглашаться со мной по религиозным вопросам, – сказала она. – Но ты должна пообещать мне никогда больше не играть с огнем.

Виви, обмякнув, привалилась к стене и снова опустила взгляд.

– Зажечь свечи на две минуты вовсе не значит играть с огнем. Мне не пять лет.

– Знаю. Но все равно это опасно.

– То есть согласно фобии дяди Хораса.

Шарлотт выпрямилась.

– Фобия подразумевает крайний или иррациональный ужас. Я лично не вижу ничего крайнего или иррационального в страхе перед огнем, если ты прикован к инвалидной коляске. Хорас не может передвигаться по лестницам, а лифты во время пожара опасны, так говорят даже плакаты. «В случае пожара воспользуйтесь лестницей…»

Виви пожала плечами.

– Тетя Ханна назвала это фобией. А она как-никак психиатр.

– Может, она и психиатр, но уж точно не специалист по семантике.

– А кто такой специалист по семантике?

– Человек, умеющий сострадать.

Теперь взгляд Виви взметнулся, упершись в лицо матери.

– Поверить не могу, что ты такое сказала.

Она стояли лицом к лицу в узком коридоре.

– Прости. Ты права. Это тоже было сказано без сострадания. Человек, который изучает значение слов.






* * *


На следующий вечер после того, как Виви зажгла в меноре свечи, а Хорас потерял самообладание до такой степени, что его было слышно по всему дому, он снова поднялся в лифте на четвертый этаж. В этот раз обошлось без битья по кнопкам, без попыток погнуть стальные решетки и без стука кулаками в дверь, но держался он все еще сухо.

Он нажал на кнопку звонка и принялся ждать. Дверь открыла Шарлотт. Ему стало жаль, что не пришел пораньше. Он предпочел бы разобраться с этим в ее отсутствие.

Хорас проехал мимо нее в гостиную.

– Ребенок дома? – спросил он, избегая встречаться с Шарлотт взглядом.

– Если ты имеешь в виду Виви, то она у себя, делает домашнее задание.

Он все же поднял на нее глаза.

– Я так понимаю, ты знаешь, зачем я здесь.

– Хочешь, я ее позову?

– А ты не возражаешь, если я заеду к ней?

– Поаккуратнее там.

– Бархатные перчатки я надел заранее, – сказал он, пересекая гостиную и направляясь к комнате Виви по короткому коридору.

Она с ним не пошла, но слушать – слушала.

– Привет, ребенок. – Голос был преувеличенно сердечный.

Если Виви что-то и ответила, Шарлотт не расслышала.

– Не возражаешь, если я загляну?

И опять ответа дочери она не разобрала, но резиновые шины явственно прокатились по тому месту, где всегда скрипел пол.

– Насчет вчерашнего вечера. – И тут он заговорил так тихо, что она перестала разбирать и его слова тоже, но Виви потом передала ей их разговор.

– Он сказал, ему очень жаль, что он сорвался, но он надеется, что я пойму. Он не может подниматься и спускаться по лестницам, а лифтом во время пожара пользоваться нельзя. Сказал, что ему постоянно снятся об этом кошмары. А еще сказал, что у президента Рузвельта они тоже были, но никто об этом не знал до самой его смерти.

– Я тебе все это уже говорила, – сказала Шарлотт. – Кроме как про покойного президента.

– Да, но когда он сам об этом говорил, это звучало совершенно по-другому. Будто ему было стыдно. Будто он – маленький ребенок, которому не хочется признавать, что он боится темноты. Он не подсмеивался над собой, как он это всегда делает, и над другими тоже. Как он тоже часто делает. Он был просто… Не знаю… Такое ощущение, что ему было стыдно, – повторила она. – Мне было его так жалко.

– Только чтобы он об этом не прознал.

– Мам, ну я же не идиотка.

– И никаких больше свечей.

– Это я ему уже пообещала.





* * *


Виви сразу заметила предмет на каминной полке, как только вернулась тем вечером домой. Выглядела эта штука очень похоже на ту, что подарил ей мистер Розенблюм, но вместо чашечек для свечей на подсвечниках были установлены маленькие лампочки. Лампочки не горели, но из-под основания светильника к розетке у камина шел провод.

– Что это? – спросила она, когда Шарлотт вышла из кухни.

– А на что это похоже?

– Я думала, ты неверующая.

– Я неверующая, но решила, что если уж у нас будет елка, то и менора не помешает. Экуменическое торжество. Мир на земли и в человецех благоволение. И Господь благослови всех и всякую тварь.

Под взглядом матери Виви пересекла комнату и подошла к камину.