Париж никогда тебя не оставит
Часть 21 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Количество актов саботажа растет как на дрожжах. Взлетают на воздух железнодорожные пути, перерезаются телефонные кабели. Немцы устраняют повреждения. Сопротивление повторяет все снова. Из мести, а может, всего лишь из страха немцы все чаще проводят аресты, облавы, захватывают и казнят заложников.
Даже осторожным и неприметным обывателям, тем, кто всегда старается держаться подальше от неприятностей, ясно: немецкое присутствие в городе усыхает. Один за другим мимо громыхают на фронт грузовики с годными к строю мужчинами, многие из которых совсем не так уж годны. Джулиан пока остается при своем госпитале, но сколько это продлится, сказать невозможно. Даже тот высокопоставленный чиновник, чей сын обязан ему жизнью, больше не может его оградить. Серые мышки в своей мешковатой, унылой форме семенят, спеша, к грузовикам и тащат за собой чемоданы. Когда одна из них роняет чемодан, тот, подпрыгнув, раскрывается, и оттуда на мостовую вываливаются несколько шелковых шарфиков, модная шляпка и фарфоровый сервиз, аккуратно завернутый в газету. Вокруг начинает собираться толпа, и мышка сбегает, бросив свои военные трофеи. Чиновник, который пытается потихоньку засунуть картину в ожидающий его автомобиль, подвергается нападению толпы, которая отнимает у него добычу. Слух об этом разносится по городу, и с каждым пересказом спасенная картина приобретает все большую ценность, а автор – все большую известность. Под конец те люди, которые никогда не видели полотна и не представляют себе его размера, клянутся, что это был «Плот “Медузы”» Жерико[52]. Немецкий чинуша пытался сбежать с символом французского культурного наследия.
Чтобы доказать парижанам, что вермахт – все еще сила, с которой стоит считаться, немцы организуют парад: солдаты в форме, автомобили, артиллерия проходят строем по авеню де л’Опера. Последний немецкий парад в Париже, хотя никто пока об этом не знает, – но войск у немцев осталось так мало, что первые ряды пробираются обратно и маршируют по авеню по второму разу, надеясь обмануть парижан.
Джулиан мечется между оптимизмом и отчаянием. Как бы он ни ждал того времени, когда Германия снова станет самой собой, ему самому, по его выражению, предстоит попасть из огня да в полымя. Его соотечественники, страдающие от голода, пережившие бомбардировки, раздавленные и униженные, будут винить в поражении армию. А единоверцы будут проклинать его за предательство.
В День взятия Бастилии Шарлотт спускается из квартиры в подъезд и видит, что будка консьержки задрапирована красным, белым и синим.
– Vive la France, – произносит с улыбкой консьержка. Ее палец взлетает к виску, и улыбка оборачивается оскалом. – Après les boches, – шипит она.
Шарлотт поспешно проходит мимо нее, на улицу, и попадает в самый разгар трехцветного карнавала. Со стен свисают красные, синие, белые полотнища; те же цвета носят на себе люди – женские шарфы, мужские галстуки, детские фартучки и рубашки. Ей приходит в голову мысль вернуться в квартиру, чтобы они с Виви тоже могли переодеться, – они такие же француженки, как и все их соседи, – но это означает снова проходить мимо консьержки. Нет, дело не только в этом. У нее такое ощущение, будто она больше не имеет права носить эти цвета. Как и Джулиан, она разрывается между радостью и отчаянием.
Гармонист на углу играет «Марсельезу». Он окружен толпой. Люди поют, и по лицам у них текут слезы. На другом углу еще один гармонист и еще одна толпа, и так продолжается всю дорогу, пока они с Виви не добираются до книжной лавки. На площади Мобер, у Сорбонны, тоже собрался народ: сотни, а может, тысячи людей поют и размахивают флагами. Неужели они их прятали все это время с тех пор, как в город вошли немцы? Или сшили сейчас, за одну ночь? Этого ей почти достаточно, чтобы забыть свои страхи. Дальше, на Порт-де-Ванв, сжигают чучело Гитлера. И страх возвращается. Она ненавидит фюрера не меньше, чем ее соседи, но она распознает черное подбрюшье эйфории. Торжество обернется возмездием. Она знает это так же хорошо, как знает собственную вину.
Несколько дней спустя из Сены выуживают еще два тела, руки и ноги связаны, к ногам привязан известняковый блок. Тошнотворная ирония состоит в том, что каменные блоки недостаточно тяжелы, чтобы долго удерживать тело под водой. Достаточно пары дней, иногда пары часов, и тела всплывают. Шарлотт – и не одной ей – приходит в голову, что камни привязывают без цели удержать тела, не дать всплыть, а именно чтобы они всплывали, точно мрачные предвестники французского будущего. А быть может, те добропорядочные французы и француженки, которые решили свести с кем-то счеты, не были достаточно терпеливы. Им не хотелось ждать год или даже месяц, пока плоды их трудов наконец предстанут перед всеми. Им хотелось, чтобы об их мести стало известно немедленно.
Мысленно Шарлотт готовит доводы в свою защиту. Она, конечно, перешла черту, но она никогда не сотрудничала с немцами в буквальном смысле. Она не стучала на евреев, не предоставляла информацию властям. Она согрешила, но не смертельно. Эти оправдания очень похожи на те, что она изобретает, чтобы утешить Джулиана, и – ей это ясно – столь же надуманны.
Постоянно сражаясь со страхом, она продолжает жить своей жизнью: заботится о Виви, работает в магазине, ходит по бульварам с высоко поднятой головой и улыбкой на губах, потому что она тоже француженка и тоже скоро будет свободной, как и вся остальная страна. Вот только она знает, что это не так. Кошмар закончился. Да здравствует кошмар.
Однажды вечером она возвращается домой и натыкается на консьержку, поджидающую ее в подъезде. Та снова улыбается – все тот же издевательский, словно у черепа, оскал, который Шарлотт успела возненавидеть, – но палец к виску не поднимает и не шепчет о бошах. Просто вручает Шарлотт конверт и не уходит – ждет, когда Шарлотт его откроет. Шарлотт не собирается доставлять ей это удовольствие. Держа конверт в одной руке, сжимая маленький кулачок Виви в другой, она поднимается по лестнице. Только закрыв за собой дверь, вскрывает конверт.
Фотографии, которые она находит внутри, все какие-то мутные. Ей приходится поднести их к окну, куда бьет ослепительный июльский закат, чтобы как следует рассмотреть изображения. Виви следует за ней и тянет ручку взять то, что рассматривает мать. Ей не хочется оставаться в стороне. Но Шарлотт уже успела разглядеть первую фотографию. Она отталкивает руку дочери.
– Нет! – резко говорит она.
Виви начинает плакать. Шарлотт едва ее слышит. Она неподвижно стоит, уставившись на первый снимок. На нем несколько мужчин преследуют какую-то женщину по проселочной дороге. В отдалении виднеется указатель. Она поворачивает фотографию, чтобы попадало больше света. На указателе написано «РЕНН» и нарисована стрелка. Сколько километров – разглядеть невозможно, но это неважно. Ясно, что дело происходит на недавно освобожденных территориях. Она откладывает в сторону первую фотографию. На второй мужчины, догнав, хватают женщину. На третьей женщина распростерта на дороге, а двое мужчин держат ее ноги раздвинутыми так, чтобы камера могла заглянуть ей под юбку. На четвертой еще один мужчина срывает с нее платье. Шарлотт смотрит на последнюю фотографию. Обнаженная женская фигура корчится в дорожной пыли, щиколотки связаны трусами, руки – лифчиком, лицо вдавлено в грязь, задница задрана кверху. На спине крупно нарисована свастика, еще две, помельче, – на каждой ягодице.
Шарлотт рвет фотографии, но изображения уже отпечатались у нее в мозгу. Она думает о том, чтобы бежать. Конечно, ей легко удастся ускользнуть в наступающем хаосе, в особенности потому, что, в отличие от начала Оккупации, когда все бежали из Парижа, теперь беженцы, наоборот, стремятся в город, надеясь, что здесь будет безопасно. «Радио-подъезд» уверенно заявляет, что немцы не станут разрушать город при отступлении, а союзники – бомбить его перед наступлением. В конце концов, Париж – это Париж. Но каким образом они смогут уехать? Поезда практически не ходят. У нее даже велосипеда нет. И куда ей деваться? Кузен Лорана написал ей из Авиньона, что родители Лорана погибли во время масштабных бомбардировок в мае. Она уже давно не получала весточки от отца, и теперь, когда места, где он скрывался, прежде оккупированные итальянцами, перешли под контроль немцев, она тревожится о нем еще больше.
Через две недели после Дня взятия Бастилии она приходит в магазин и обнаруживает на крыльце еще одну коробку. В этот раз достаточно тяжелую, чтобы в ней могли быть книги. Она отпирает лавку, затаскивает коробку внутрь и усаживает Виви в детском тупичке с книжкой с картинками и тряпичной куклой. Вся эта суета занимает некоторое время, но наконец она возвращается к коробке. Ветхий от многократного использования картон – дефицит не позволяет ничего выбрасывать – поддается легко. Она раскрывает коробку. Внутри никаких книг. Только известняковый блок. Нет, погодите, это еще не все. Рядом с большим блоком лежит камень поменьше. Взрослый камень и детский камень. Какую-то секунду она думает, что ее сейчас вырвет. Потом тошнота проходит, но страх остается. Конечно, они не станут убивать ребенка. Если только не решат, что это – маленький фриц. По срокам такое явно невозможно, но людям, охваченным жаждой мести, не свойственно проверять свидетельства о рождении.
Джулиану о «посылке» она не говорит ничего, равно как и об угрозах консьержки, и о фотографиях. Помочь он все равно не может. Он и есть ее проблема. Кроме того, ей и не нужно рассказывать ему, что происходит. Он знает. Знает лучше, чем она сама. До нее доходят слухи, а у него есть доступ к информации. Рапорты до сих пор поступают, папки пополняются, хотя немцы уже больше ничего не читают. Они слишком заняты спасением собственных шкур. Но не Джулиан. Он полон решимости спасти их с Виви. Может, он пытается облегчить свое чувство вины за то, что выжил. Может, он просто порядочный человек. А может, – и эту мысль она упорно пытается выкинуть из головы – он ее любит. Он придумывает все новые способы, и каждая идея еще более дикая, чем предыдущая.
Однажды, в комнатке за магазином, он предлагает ей очередной план – взять их с Виви с собой в Германию, когда его эвакуируют. Это будет сложно, но не невозможно, поясняет он.
– Я знаю, что ты после всего этого думаешь, – он обводит рукой каморку, будто она воплощает собой весь оккупированный Париж, – но это не настоящая Германия. Оккупанты – это не настоящие немцы.
– Ты – оккупант.
Она чувствует, как его голова дергается у нее на плече, будто она дала ему пощечину.
– Прости, – говорит она.
– Мы могли бы поехать в какую-нибудь другую страну. Будет не так уж сложно потихоньку перебраться в Швейцарию или в Португалию.
– Это невозможно. Тебя застрелят за дезертирство, не успеем мы еще добраться до границы.
Оба отмечают это «мы». Пускай только на секунду, но она всерьез раздумывала над его планом.
Он говорит, что не может представить себе будущего без нее и Виви. Они помогли ему остаться человеком. Они дают ему надежду.
Она не говорит ему в ответ, что не может представить себе будущего без него. До конца своей жизни, всякий раз, как она на него посмотрит, – сидящего напротив нее за столом или лежащего рядом в постели – она будет сталкиваться лицом к лицу со своим позором. Она все еще думает, что сможет это пережить.
Ей ничего не остается, кроме как ждать и надеяться. По крайней мере, новых трупов из Сены больше не вылавливают. Может, худшее уже позади. Жажда мести утолена. Когда немцы наконец уберутся восвояси, горячие головы остынут. Когда Париж станет самим собой и на бульварах снова будет полно гуляющих, а в магазинах – продуктов, когда в ресторанах снова начнут подавать стейки и пикальное мясо, улиток и шампанское, когда в музеях снова можно будет поглядеть на шедевры, а не на голые стены, где они висели до того, как их сняли и увезли в шато и аббатства по всей стране ради сохранности, – если, конечно, их не умыкнул Геринг со своими подручными, – тогда людям интереснее будет наслаждаться жизнью – исконное парижское времяпрепровождение, – чем сводить счеты. Кроме того, в чем же, собственно, она виновата? Она никогда не предоставляла немцам никаких сведений, ни на кого не доносила, напоминает она себе в десятый, в сотый раз. Она никогда не ужинала в обществе немецких чиновников в «Ле Гран-Вефур» говяжьими турнедо, запивая их сент-эмильоном. Она принимала продукты для своего голодающего ребенка и для себя самой от немецкого офицера, который был даже не настоящим немецким офицером, а скрывающимся евреем. Она раз за разом прокручивает в голове доводы в свою защиту, будто одержимая, раз за разом повторяющая одно и то же лишенное смысла заклинание. Но, в отличие от сумасшедших, она прекрасно знает, что в этой мантре нет никакой силы. Она спала с врагом.
Июль переходит в август. Железнодорожные рабочие начинают стачку. Полицейские – следом. На улицах все реже мелькает немецкая военная форма. А те, кто ее носит, больше не расхаживают с хозяйским видом, им не до того, они постоянно настороже, опасаются внезапного нападения. По всему городу начинают вырастать баррикады. Люди – мужчины и женщины – поют, шутят друг с другом, иногда проклинают бошей, громоздя поперек дорог и перекрестков какие-то киоски, булыжники из мостовой, скамейки, ржавые автомобили и велосипеды и даже уличные писсуары. Дети карабкаются по этим импровизированным сооружениям и съезжают с них, будто с горок. Матери призывают их быть поосторожнее, но без особого пыла. Как вообще можно быть осторожным, если ты охвачен подобной эйфорией? Шарлотт проходит мимо двух девушек – на вид им не больше пятнадцати, обе в шортах и блузках с оборочками, у обеих на шее висят автоматы. Она опять чувствует угрызения совести. Город привык к пальбе. Заслышав выстрелы, люди падают на землю либо прячутся за статуями, колоннами, баррикадами. Когда все прекращается, идут дальше по своим делам как ни в чем не бывало. Это хладнокровие несет в себе не менее мощный посыл, чем прямое сопротивление.
Джулиан перестал приходить в магазин в рабочие часы, но однажды ближе к вечеру все-таки появляется и начинает перебирать книги. Он старается быть как можно незаметнее, но эти усилия тщетны – немецкие офицеры больше не шляются на досуге по магазинам, они либо выполняют приказы, либо пытаются измыслить способ выбраться отсюда живыми. Он дожидается времени закрытия, потом говорит ей, что побудет в задней комнатке, пока она запирает двери. Она умоляет его уйти, но он говорит ей, что у него имеется еще один план. Он больше не будет пытаться убедить ее бежать вместе с ним. Сейчас речь о том, чтобы спасти ее и Виви. Она уже устала от его изощренных схем, но удержаться невозможно.
Наконец она запирает двери лавки и идет в заднюю комнатку. Он читает книжку Виви, сидящей у него на коленях. Уже не в первый раз ей приходит в голову, как сильно будет скучать по нему ее дочь. О том, что будет чувствовать она сама, Шарлотт думать отказывается. Ей и так есть о чем беспокоиться.
Все так же держа Виви на коленях, переворачивая страницы, он начинает излагать свою новую идею. Она отвечает, что это слишком опасно. Он возражает, что нет, напротив, это будет для нее самое надежное место. Как армия уберегла его от концентрационных лагерей, это убережет ее от ужасов массовой истерии. Чем настойчивее он говорит, тем больше она убеждается, что изо всех порожденных им планов этот – самый безумный.
– Это исключено, – говорит она, как только он замолкает. – Я на это не пойду. Я просто не могу этого сделать. Это аморально.
Последнее слово она произносит почти шепотом. Ей прекрасно известно, что у нее нет на него права.
Два дня спустя из Сены вылавливают очередной труп. Собравшаяся толпа наблюдает за операцией с нездоровым любопытством. Шарлотт в этой толпе нет, но она узнаёт эту историю позже.
– Женщина! – кричит кто-то из зевак, когда тело со связанными руками и ногами вытаскивают из воды. В отличие от мужских трупов, которые находят одетыми, пускай одежда и изодрана, на этом оставлено одно только нижнее белье. Жандармы накрывают тело, но многие успевают прочитать вырезанные на спине у несчастной слова. Труп раздуло, а кожа сморщилась от долгого пребывания в воде, но слова все еще вполне можно разобрать.
Collabo horizontale.
Сперва Шарлотт отказывается верить слухам насчет того женского трупа, но вокруг все только об этом и говорят. А потом месье Грассэн, старый друг ее отца, заходит в магазин и рассказывает ей, что это вовсе не слух, а обыкновенная ошибка.
– Ребята в одной из отколовшихся групп немного увлеклись. Рано или поздно такое должно было случиться. – А потом произносит те слова, которые ее окончательно убеждают: – Любительская месть.
Она вздрагивает.
– Вот поэтому-то я здесь. Это только между нами, но я слышал, как называлось твое имя. Знаю, правды в этом никакой нет, – быстро продолжает он, удерживая ее взгляд, заставляя ее разделить эту ложь. Если ложь не будет общей, то совесть не даст ему выполнить обещание, данное ее отцу. Он – часть Сопротивления. Он не может спасти collabo. – Но я больше не хочу ошибок. Будет лучше, если вы с ребенком оставите Париж.
Она начинает перечислять препятствия, которые делают это невозможным. Он ее прерывает. Он уже обо всем договорился с одним своим товарищем. Им с Виви надо быть завтра в два после полудня в кафе на площади Пигаль. Ей нужно иметь при себе томик «Саламбо» Флобера. Молодой человек будет держать книгу стихов Луизы Коле. Месье Грассэн улыбается: «Тайные знаки интеллигенции». И они сразу отправятся на юг.
Она повторяет, что у ее велосипеда отсутствует заднее колесо. Он отвечает, что у его человека будет при себе лишний велосипед. С корзинкой для ребенка. Есть одна ферма, до которой они с легкостью смогут добраться еще до темноты.
– Это будет опасно, – добавляет он. – Казалось бы, боши должны сдаться теперь, когда им известно, что проиграли, но им просто не хватает гибкости, чтобы сменить курс. И человечности тоже. Вместо этого они только зверствуют еще сильнее. Точно загнанное в ловушку животное. И все же для вас с ребенком сейчас опаснее оставаться здесь.
Все это он говорит ей очень быстро. Ему явно не терпится убраться отсюда поскорее. Она идет за ним к двери и спрашивает об отце. Он отвечает, что уже некоторое время ничего от него не слышал.
– Он бы настоял на вашем отъезде. Сам же он уехал.
Она благодарит его, не добавив, что отец спасался от немцев, а она бежит от собственных соотечественников. Тут ей приходит на ум консьержка. Соотечественница.
На следующее утро она пакует небольшой чемодан – немного одежды для нее и для Виви и остатки тех продуктов, которые в последний раз приносил Джулиан. Она так и не видела его с тех пор, как тремя днями раньше он приходил в магазин с очередным своим невозможным замыслом, но даже если бы он пришел, она не сказала бы ему о том, что уезжает. Как она может сказать немецкому офицеру, пускай даже и не настоящему немецкому офицеру, пускай даже и такому, которому она начала доверять, что ее вывозят из города участники Сопротивления? Кроме того, ей не хочется прощаний.
Тот день выдается теплым, но облачным. В воздухе пахнет дождем, однако с неба пока не капает. Она воспринимает это как доброе предзнаменование. Вот до чего она дошла – гадает по погоде. Когда она подходит к кафе, то замечает два велосипеда, прикованных цепью к столбу. На одном позади седла приторочена большая корзина. Умудряясь держать сразу и Виви за руку, и чемоданчик, одновременно прижимая к груди томик Флобера – так, чтобы название было на виду, – она лавирует между уличными столиками и заходит внутрь. Глаза не сразу привыкают к полутемному залу. За столиком в углу сидят двое мужчин, за другим – мужчина и женщина. Никто не сидит в одиночку. Ни у кого нет никаких книг. А потом она ее замечает. Книга лежит на одном из пустующих столиков. Она делает шаг ближе, чтобы прочесть название на обложке. «Fleurs du midi», автор – Луиза Коле. Может, он отошел в туалет. Вот только она знает, что это не так. В подобной ситуации никто не станет отходить в туалет. Она осторожно обводит взглядом кафе. За ней наблюдает официант. И неторопливо направляется к столику с книгой.
– По крайней мере, – шепчет он, подбирая книгу и начиная протирать стол, – это не были суки жандармы. Теперь бошам самим приходится делать за себя грязную работу.
Тряпка совершает круг за кругом по заляпанной поверхности, стирая пятна, и она уже больше не может сказать, вино это было или кровь. Все еще стискивая ручку Виви и прижимая к себе томик Флобера, она выходит из кафе и останавливается, замявшись, возле велосипедов. Ничто не мешает ей взять и уехать из города самостоятельно. Кроме цепи, которой оба велосипеда прикованы к столбу.
Тем вечером она уже собирается закрывать магазин, когда внутрь проскальзывает Джулиан. Он рассказывает ей о трупе женщины, найденном в Сене.
– Это была ошибка, – говорит она.
– Плохое утешение для этой женщины. – Он косится в сторону Виви. – Или ее детей, если у нее они были.
И повторно излагает ей все тот же план.
– Хорошо, – говорит она.
* * *
Всего одно слово в ее документах – и дело сделано. Джулиан просто вписывает в нужном месте juif. А еще приносит ей желтую звезду.
– Ты уверен, что депортаций больше не будет? – спрашивает она еще раз, пришивая на платье звезду.
– Железнодорожные пути подорваны. Кроме того, теперь им плевать на евреев. Они слишком заняты, спасая собственные шкуры. – Тут он улыбается своей страшной улыбкой. Та, для особых случаев, давно исчезла. – Мы слишком заняты, спасая собственные шкуры, – поправляется он.
Несмотря на августовскую жару, она надевает поверх платья пальто. Несколько дней назад двое охранников вермахта были убиты среди бела дня. Одинокий немецкий военный на улице – это очень опасно. Опаснее только одинокий немецкий военный, конвоирующий куда-то женщину с ребенком и звездой на платье. Ее могут попытаться освободить – из лучших побуждений.
Он умудряется раздобыть машину – не джип, а закрытый автомобиль. Они выезжают рано утром; с неба сеются какие-то странные осадки. Клочья пепла планируют вниз, мягкие, как снег, но темнее, и пахнут они гарью. Когда в город вошли немцы, французское правительство жгло свои бумаги. Теперь наступают союзники, и немцы уничтожают все следы своего тысячелетнего рейха.
Они молчат. Он ведет машину, и это занятие поглощает его целиком: надо объезжать баррикады, избегать скоплений людей – неважно, озлобленных или радостных, и не забывать при этом о немецких блокпостах.
Им удается пересечь Сену, но они застревают на подъезде к Сакре-Кёр. Никаких пробок, конечно, нет, но улица запружена толпой, и машина еле ползет. Наконец добираются до Обервилье, где их останавливает немецкий патруль. Шарлотт кидает быстрый взгляд вниз, убедиться, что пальто застегнуто и звезды не видно, и покрепче прижимает к себе Виви. Джулиан негромко разговаривает с патрульными. Что именно говорится, она не слышит, но когда до нее долетает сальный смешок – при этом патрульный машет им, чтобы проезжали, – она понимает, что он принял ее именно за ту, кем она и является.
– Прости, – говорит Джулиан. – Другого способа выбраться не было.
Она ничего не отвечает.
Уже собираясь свернуть на рю Эдуар Ренар, он видит впереди баррикаду. Булыжники, скамейки, фонарные столбы, киоск, шины, которые, верно, были украдены с какого-то немецкого грузовика, кровать, несколько матрасов – всего и не перечислишь – стеной в шесть футов перегораживают улицу от дома до дома. Толпа замечает автомобиль и бросается к ним. Он рывком переключает передачу и летит задним ходом вниз по улице, туда, откуда они только что приехали. На то, чтобы найти объезд, уходит еще сорок минут.
Дранси они чуют задолго до того, как видят: воняет экскрементами и нездоровьем. Надеясь предотвратить заражение, он умудрился добыть в госпитале пузырек с вакциной от тифа. По крайней мере, им с Виви не придется беспокоиться о смерти от естественных причин.
Впереди показываются бараки, каждый пять или шесть этажей высотой, которые обрамляют с трех сторон обширный, покрытый грязью прямоугольный двор. На расстоянии Дранси выглядит не так уж плохо – вроде видавшего виды рабочего квартала, где живут бедняки, живут в грязи и отчаянии, но не в смертельной опасности. Когда подъезжают ближе, она замечает колючую проволоку, натянутую по периметру; еще ближе – и уже можно разглядеть пулеметы на вышках, направленные внутрь, а не наружу. Прожектора нависают над двором, точно гигантские нескладные звери. Сейчас они не горят, но, должно быть, когда темно, их свет ослепляет. Толпы мужчин, женщин, детей бродят туда-сюда по двору, меся ногами грязь. Некоторые просто стоят, глядя перед собой пустыми глазами. Это и есть ее прибежище.
Даже осторожным и неприметным обывателям, тем, кто всегда старается держаться подальше от неприятностей, ясно: немецкое присутствие в городе усыхает. Один за другим мимо громыхают на фронт грузовики с годными к строю мужчинами, многие из которых совсем не так уж годны. Джулиан пока остается при своем госпитале, но сколько это продлится, сказать невозможно. Даже тот высокопоставленный чиновник, чей сын обязан ему жизнью, больше не может его оградить. Серые мышки в своей мешковатой, унылой форме семенят, спеша, к грузовикам и тащат за собой чемоданы. Когда одна из них роняет чемодан, тот, подпрыгнув, раскрывается, и оттуда на мостовую вываливаются несколько шелковых шарфиков, модная шляпка и фарфоровый сервиз, аккуратно завернутый в газету. Вокруг начинает собираться толпа, и мышка сбегает, бросив свои военные трофеи. Чиновник, который пытается потихоньку засунуть картину в ожидающий его автомобиль, подвергается нападению толпы, которая отнимает у него добычу. Слух об этом разносится по городу, и с каждым пересказом спасенная картина приобретает все большую ценность, а автор – все большую известность. Под конец те люди, которые никогда не видели полотна и не представляют себе его размера, клянутся, что это был «Плот “Медузы”» Жерико[52]. Немецкий чинуша пытался сбежать с символом французского культурного наследия.
Чтобы доказать парижанам, что вермахт – все еще сила, с которой стоит считаться, немцы организуют парад: солдаты в форме, автомобили, артиллерия проходят строем по авеню де л’Опера. Последний немецкий парад в Париже, хотя никто пока об этом не знает, – но войск у немцев осталось так мало, что первые ряды пробираются обратно и маршируют по авеню по второму разу, надеясь обмануть парижан.
Джулиан мечется между оптимизмом и отчаянием. Как бы он ни ждал того времени, когда Германия снова станет самой собой, ему самому, по его выражению, предстоит попасть из огня да в полымя. Его соотечественники, страдающие от голода, пережившие бомбардировки, раздавленные и униженные, будут винить в поражении армию. А единоверцы будут проклинать его за предательство.
В День взятия Бастилии Шарлотт спускается из квартиры в подъезд и видит, что будка консьержки задрапирована красным, белым и синим.
– Vive la France, – произносит с улыбкой консьержка. Ее палец взлетает к виску, и улыбка оборачивается оскалом. – Après les boches, – шипит она.
Шарлотт поспешно проходит мимо нее, на улицу, и попадает в самый разгар трехцветного карнавала. Со стен свисают красные, синие, белые полотнища; те же цвета носят на себе люди – женские шарфы, мужские галстуки, детские фартучки и рубашки. Ей приходит в голову мысль вернуться в квартиру, чтобы они с Виви тоже могли переодеться, – они такие же француженки, как и все их соседи, – но это означает снова проходить мимо консьержки. Нет, дело не только в этом. У нее такое ощущение, будто она больше не имеет права носить эти цвета. Как и Джулиан, она разрывается между радостью и отчаянием.
Гармонист на углу играет «Марсельезу». Он окружен толпой. Люди поют, и по лицам у них текут слезы. На другом углу еще один гармонист и еще одна толпа, и так продолжается всю дорогу, пока они с Виви не добираются до книжной лавки. На площади Мобер, у Сорбонны, тоже собрался народ: сотни, а может, тысячи людей поют и размахивают флагами. Неужели они их прятали все это время с тех пор, как в город вошли немцы? Или сшили сейчас, за одну ночь? Этого ей почти достаточно, чтобы забыть свои страхи. Дальше, на Порт-де-Ванв, сжигают чучело Гитлера. И страх возвращается. Она ненавидит фюрера не меньше, чем ее соседи, но она распознает черное подбрюшье эйфории. Торжество обернется возмездием. Она знает это так же хорошо, как знает собственную вину.
Несколько дней спустя из Сены выуживают еще два тела, руки и ноги связаны, к ногам привязан известняковый блок. Тошнотворная ирония состоит в том, что каменные блоки недостаточно тяжелы, чтобы долго удерживать тело под водой. Достаточно пары дней, иногда пары часов, и тела всплывают. Шарлотт – и не одной ей – приходит в голову, что камни привязывают без цели удержать тела, не дать всплыть, а именно чтобы они всплывали, точно мрачные предвестники французского будущего. А быть может, те добропорядочные французы и француженки, которые решили свести с кем-то счеты, не были достаточно терпеливы. Им не хотелось ждать год или даже месяц, пока плоды их трудов наконец предстанут перед всеми. Им хотелось, чтобы об их мести стало известно немедленно.
Мысленно Шарлотт готовит доводы в свою защиту. Она, конечно, перешла черту, но она никогда не сотрудничала с немцами в буквальном смысле. Она не стучала на евреев, не предоставляла информацию властям. Она согрешила, но не смертельно. Эти оправдания очень похожи на те, что она изобретает, чтобы утешить Джулиана, и – ей это ясно – столь же надуманны.
Постоянно сражаясь со страхом, она продолжает жить своей жизнью: заботится о Виви, работает в магазине, ходит по бульварам с высоко поднятой головой и улыбкой на губах, потому что она тоже француженка и тоже скоро будет свободной, как и вся остальная страна. Вот только она знает, что это не так. Кошмар закончился. Да здравствует кошмар.
Однажды вечером она возвращается домой и натыкается на консьержку, поджидающую ее в подъезде. Та снова улыбается – все тот же издевательский, словно у черепа, оскал, который Шарлотт успела возненавидеть, – но палец к виску не поднимает и не шепчет о бошах. Просто вручает Шарлотт конверт и не уходит – ждет, когда Шарлотт его откроет. Шарлотт не собирается доставлять ей это удовольствие. Держа конверт в одной руке, сжимая маленький кулачок Виви в другой, она поднимается по лестнице. Только закрыв за собой дверь, вскрывает конверт.
Фотографии, которые она находит внутри, все какие-то мутные. Ей приходится поднести их к окну, куда бьет ослепительный июльский закат, чтобы как следует рассмотреть изображения. Виви следует за ней и тянет ручку взять то, что рассматривает мать. Ей не хочется оставаться в стороне. Но Шарлотт уже успела разглядеть первую фотографию. Она отталкивает руку дочери.
– Нет! – резко говорит она.
Виви начинает плакать. Шарлотт едва ее слышит. Она неподвижно стоит, уставившись на первый снимок. На нем несколько мужчин преследуют какую-то женщину по проселочной дороге. В отдалении виднеется указатель. Она поворачивает фотографию, чтобы попадало больше света. На указателе написано «РЕНН» и нарисована стрелка. Сколько километров – разглядеть невозможно, но это неважно. Ясно, что дело происходит на недавно освобожденных территориях. Она откладывает в сторону первую фотографию. На второй мужчины, догнав, хватают женщину. На третьей женщина распростерта на дороге, а двое мужчин держат ее ноги раздвинутыми так, чтобы камера могла заглянуть ей под юбку. На четвертой еще один мужчина срывает с нее платье. Шарлотт смотрит на последнюю фотографию. Обнаженная женская фигура корчится в дорожной пыли, щиколотки связаны трусами, руки – лифчиком, лицо вдавлено в грязь, задница задрана кверху. На спине крупно нарисована свастика, еще две, помельче, – на каждой ягодице.
Шарлотт рвет фотографии, но изображения уже отпечатались у нее в мозгу. Она думает о том, чтобы бежать. Конечно, ей легко удастся ускользнуть в наступающем хаосе, в особенности потому, что, в отличие от начала Оккупации, когда все бежали из Парижа, теперь беженцы, наоборот, стремятся в город, надеясь, что здесь будет безопасно. «Радио-подъезд» уверенно заявляет, что немцы не станут разрушать город при отступлении, а союзники – бомбить его перед наступлением. В конце концов, Париж – это Париж. Но каким образом они смогут уехать? Поезда практически не ходят. У нее даже велосипеда нет. И куда ей деваться? Кузен Лорана написал ей из Авиньона, что родители Лорана погибли во время масштабных бомбардировок в мае. Она уже давно не получала весточки от отца, и теперь, когда места, где он скрывался, прежде оккупированные итальянцами, перешли под контроль немцев, она тревожится о нем еще больше.
Через две недели после Дня взятия Бастилии она приходит в магазин и обнаруживает на крыльце еще одну коробку. В этот раз достаточно тяжелую, чтобы в ней могли быть книги. Она отпирает лавку, затаскивает коробку внутрь и усаживает Виви в детском тупичке с книжкой с картинками и тряпичной куклой. Вся эта суета занимает некоторое время, но наконец она возвращается к коробке. Ветхий от многократного использования картон – дефицит не позволяет ничего выбрасывать – поддается легко. Она раскрывает коробку. Внутри никаких книг. Только известняковый блок. Нет, погодите, это еще не все. Рядом с большим блоком лежит камень поменьше. Взрослый камень и детский камень. Какую-то секунду она думает, что ее сейчас вырвет. Потом тошнота проходит, но страх остается. Конечно, они не станут убивать ребенка. Если только не решат, что это – маленький фриц. По срокам такое явно невозможно, но людям, охваченным жаждой мести, не свойственно проверять свидетельства о рождении.
Джулиану о «посылке» она не говорит ничего, равно как и об угрозах консьержки, и о фотографиях. Помочь он все равно не может. Он и есть ее проблема. Кроме того, ей и не нужно рассказывать ему, что происходит. Он знает. Знает лучше, чем она сама. До нее доходят слухи, а у него есть доступ к информации. Рапорты до сих пор поступают, папки пополняются, хотя немцы уже больше ничего не читают. Они слишком заняты спасением собственных шкур. Но не Джулиан. Он полон решимости спасти их с Виви. Может, он пытается облегчить свое чувство вины за то, что выжил. Может, он просто порядочный человек. А может, – и эту мысль она упорно пытается выкинуть из головы – он ее любит. Он придумывает все новые способы, и каждая идея еще более дикая, чем предыдущая.
Однажды, в комнатке за магазином, он предлагает ей очередной план – взять их с Виви с собой в Германию, когда его эвакуируют. Это будет сложно, но не невозможно, поясняет он.
– Я знаю, что ты после всего этого думаешь, – он обводит рукой каморку, будто она воплощает собой весь оккупированный Париж, – но это не настоящая Германия. Оккупанты – это не настоящие немцы.
– Ты – оккупант.
Она чувствует, как его голова дергается у нее на плече, будто она дала ему пощечину.
– Прости, – говорит она.
– Мы могли бы поехать в какую-нибудь другую страну. Будет не так уж сложно потихоньку перебраться в Швейцарию или в Португалию.
– Это невозможно. Тебя застрелят за дезертирство, не успеем мы еще добраться до границы.
Оба отмечают это «мы». Пускай только на секунду, но она всерьез раздумывала над его планом.
Он говорит, что не может представить себе будущего без нее и Виви. Они помогли ему остаться человеком. Они дают ему надежду.
Она не говорит ему в ответ, что не может представить себе будущего без него. До конца своей жизни, всякий раз, как она на него посмотрит, – сидящего напротив нее за столом или лежащего рядом в постели – она будет сталкиваться лицом к лицу со своим позором. Она все еще думает, что сможет это пережить.
Ей ничего не остается, кроме как ждать и надеяться. По крайней мере, новых трупов из Сены больше не вылавливают. Может, худшее уже позади. Жажда мести утолена. Когда немцы наконец уберутся восвояси, горячие головы остынут. Когда Париж станет самим собой и на бульварах снова будет полно гуляющих, а в магазинах – продуктов, когда в ресторанах снова начнут подавать стейки и пикальное мясо, улиток и шампанское, когда в музеях снова можно будет поглядеть на шедевры, а не на голые стены, где они висели до того, как их сняли и увезли в шато и аббатства по всей стране ради сохранности, – если, конечно, их не умыкнул Геринг со своими подручными, – тогда людям интереснее будет наслаждаться жизнью – исконное парижское времяпрепровождение, – чем сводить счеты. Кроме того, в чем же, собственно, она виновата? Она никогда не предоставляла немцам никаких сведений, ни на кого не доносила, напоминает она себе в десятый, в сотый раз. Она никогда не ужинала в обществе немецких чиновников в «Ле Гран-Вефур» говяжьими турнедо, запивая их сент-эмильоном. Она принимала продукты для своего голодающего ребенка и для себя самой от немецкого офицера, который был даже не настоящим немецким офицером, а скрывающимся евреем. Она раз за разом прокручивает в голове доводы в свою защиту, будто одержимая, раз за разом повторяющая одно и то же лишенное смысла заклинание. Но, в отличие от сумасшедших, она прекрасно знает, что в этой мантре нет никакой силы. Она спала с врагом.
Июль переходит в август. Железнодорожные рабочие начинают стачку. Полицейские – следом. На улицах все реже мелькает немецкая военная форма. А те, кто ее носит, больше не расхаживают с хозяйским видом, им не до того, они постоянно настороже, опасаются внезапного нападения. По всему городу начинают вырастать баррикады. Люди – мужчины и женщины – поют, шутят друг с другом, иногда проклинают бошей, громоздя поперек дорог и перекрестков какие-то киоски, булыжники из мостовой, скамейки, ржавые автомобили и велосипеды и даже уличные писсуары. Дети карабкаются по этим импровизированным сооружениям и съезжают с них, будто с горок. Матери призывают их быть поосторожнее, но без особого пыла. Как вообще можно быть осторожным, если ты охвачен подобной эйфорией? Шарлотт проходит мимо двух девушек – на вид им не больше пятнадцати, обе в шортах и блузках с оборочками, у обеих на шее висят автоматы. Она опять чувствует угрызения совести. Город привык к пальбе. Заслышав выстрелы, люди падают на землю либо прячутся за статуями, колоннами, баррикадами. Когда все прекращается, идут дальше по своим делам как ни в чем не бывало. Это хладнокровие несет в себе не менее мощный посыл, чем прямое сопротивление.
Джулиан перестал приходить в магазин в рабочие часы, но однажды ближе к вечеру все-таки появляется и начинает перебирать книги. Он старается быть как можно незаметнее, но эти усилия тщетны – немецкие офицеры больше не шляются на досуге по магазинам, они либо выполняют приказы, либо пытаются измыслить способ выбраться отсюда живыми. Он дожидается времени закрытия, потом говорит ей, что побудет в задней комнатке, пока она запирает двери. Она умоляет его уйти, но он говорит ей, что у него имеется еще один план. Он больше не будет пытаться убедить ее бежать вместе с ним. Сейчас речь о том, чтобы спасти ее и Виви. Она уже устала от его изощренных схем, но удержаться невозможно.
Наконец она запирает двери лавки и идет в заднюю комнатку. Он читает книжку Виви, сидящей у него на коленях. Уже не в первый раз ей приходит в голову, как сильно будет скучать по нему ее дочь. О том, что будет чувствовать она сама, Шарлотт думать отказывается. Ей и так есть о чем беспокоиться.
Все так же держа Виви на коленях, переворачивая страницы, он начинает излагать свою новую идею. Она отвечает, что это слишком опасно. Он возражает, что нет, напротив, это будет для нее самое надежное место. Как армия уберегла его от концентрационных лагерей, это убережет ее от ужасов массовой истерии. Чем настойчивее он говорит, тем больше она убеждается, что изо всех порожденных им планов этот – самый безумный.
– Это исключено, – говорит она, как только он замолкает. – Я на это не пойду. Я просто не могу этого сделать. Это аморально.
Последнее слово она произносит почти шепотом. Ей прекрасно известно, что у нее нет на него права.
Два дня спустя из Сены вылавливают очередной труп. Собравшаяся толпа наблюдает за операцией с нездоровым любопытством. Шарлотт в этой толпе нет, но она узнаёт эту историю позже.
– Женщина! – кричит кто-то из зевак, когда тело со связанными руками и ногами вытаскивают из воды. В отличие от мужских трупов, которые находят одетыми, пускай одежда и изодрана, на этом оставлено одно только нижнее белье. Жандармы накрывают тело, но многие успевают прочитать вырезанные на спине у несчастной слова. Труп раздуло, а кожа сморщилась от долгого пребывания в воде, но слова все еще вполне можно разобрать.
Collabo horizontale.
Сперва Шарлотт отказывается верить слухам насчет того женского трупа, но вокруг все только об этом и говорят. А потом месье Грассэн, старый друг ее отца, заходит в магазин и рассказывает ей, что это вовсе не слух, а обыкновенная ошибка.
– Ребята в одной из отколовшихся групп немного увлеклись. Рано или поздно такое должно было случиться. – А потом произносит те слова, которые ее окончательно убеждают: – Любительская месть.
Она вздрагивает.
– Вот поэтому-то я здесь. Это только между нами, но я слышал, как называлось твое имя. Знаю, правды в этом никакой нет, – быстро продолжает он, удерживая ее взгляд, заставляя ее разделить эту ложь. Если ложь не будет общей, то совесть не даст ему выполнить обещание, данное ее отцу. Он – часть Сопротивления. Он не может спасти collabo. – Но я больше не хочу ошибок. Будет лучше, если вы с ребенком оставите Париж.
Она начинает перечислять препятствия, которые делают это невозможным. Он ее прерывает. Он уже обо всем договорился с одним своим товарищем. Им с Виви надо быть завтра в два после полудня в кафе на площади Пигаль. Ей нужно иметь при себе томик «Саламбо» Флобера. Молодой человек будет держать книгу стихов Луизы Коле. Месье Грассэн улыбается: «Тайные знаки интеллигенции». И они сразу отправятся на юг.
Она повторяет, что у ее велосипеда отсутствует заднее колесо. Он отвечает, что у его человека будет при себе лишний велосипед. С корзинкой для ребенка. Есть одна ферма, до которой они с легкостью смогут добраться еще до темноты.
– Это будет опасно, – добавляет он. – Казалось бы, боши должны сдаться теперь, когда им известно, что проиграли, но им просто не хватает гибкости, чтобы сменить курс. И человечности тоже. Вместо этого они только зверствуют еще сильнее. Точно загнанное в ловушку животное. И все же для вас с ребенком сейчас опаснее оставаться здесь.
Все это он говорит ей очень быстро. Ему явно не терпится убраться отсюда поскорее. Она идет за ним к двери и спрашивает об отце. Он отвечает, что уже некоторое время ничего от него не слышал.
– Он бы настоял на вашем отъезде. Сам же он уехал.
Она благодарит его, не добавив, что отец спасался от немцев, а она бежит от собственных соотечественников. Тут ей приходит на ум консьержка. Соотечественница.
На следующее утро она пакует небольшой чемодан – немного одежды для нее и для Виви и остатки тех продуктов, которые в последний раз приносил Джулиан. Она так и не видела его с тех пор, как тремя днями раньше он приходил в магазин с очередным своим невозможным замыслом, но даже если бы он пришел, она не сказала бы ему о том, что уезжает. Как она может сказать немецкому офицеру, пускай даже и не настоящему немецкому офицеру, пускай даже и такому, которому она начала доверять, что ее вывозят из города участники Сопротивления? Кроме того, ей не хочется прощаний.
Тот день выдается теплым, но облачным. В воздухе пахнет дождем, однако с неба пока не капает. Она воспринимает это как доброе предзнаменование. Вот до чего она дошла – гадает по погоде. Когда она подходит к кафе, то замечает два велосипеда, прикованных цепью к столбу. На одном позади седла приторочена большая корзина. Умудряясь держать сразу и Виви за руку, и чемоданчик, одновременно прижимая к груди томик Флобера – так, чтобы название было на виду, – она лавирует между уличными столиками и заходит внутрь. Глаза не сразу привыкают к полутемному залу. За столиком в углу сидят двое мужчин, за другим – мужчина и женщина. Никто не сидит в одиночку. Ни у кого нет никаких книг. А потом она ее замечает. Книга лежит на одном из пустующих столиков. Она делает шаг ближе, чтобы прочесть название на обложке. «Fleurs du midi», автор – Луиза Коле. Может, он отошел в туалет. Вот только она знает, что это не так. В подобной ситуации никто не станет отходить в туалет. Она осторожно обводит взглядом кафе. За ней наблюдает официант. И неторопливо направляется к столику с книгой.
– По крайней мере, – шепчет он, подбирая книгу и начиная протирать стол, – это не были суки жандармы. Теперь бошам самим приходится делать за себя грязную работу.
Тряпка совершает круг за кругом по заляпанной поверхности, стирая пятна, и она уже больше не может сказать, вино это было или кровь. Все еще стискивая ручку Виви и прижимая к себе томик Флобера, она выходит из кафе и останавливается, замявшись, возле велосипедов. Ничто не мешает ей взять и уехать из города самостоятельно. Кроме цепи, которой оба велосипеда прикованы к столбу.
Тем вечером она уже собирается закрывать магазин, когда внутрь проскальзывает Джулиан. Он рассказывает ей о трупе женщины, найденном в Сене.
– Это была ошибка, – говорит она.
– Плохое утешение для этой женщины. – Он косится в сторону Виви. – Или ее детей, если у нее они были.
И повторно излагает ей все тот же план.
– Хорошо, – говорит она.
* * *
Всего одно слово в ее документах – и дело сделано. Джулиан просто вписывает в нужном месте juif. А еще приносит ей желтую звезду.
– Ты уверен, что депортаций больше не будет? – спрашивает она еще раз, пришивая на платье звезду.
– Железнодорожные пути подорваны. Кроме того, теперь им плевать на евреев. Они слишком заняты, спасая собственные шкуры. – Тут он улыбается своей страшной улыбкой. Та, для особых случаев, давно исчезла. – Мы слишком заняты, спасая собственные шкуры, – поправляется он.
Несмотря на августовскую жару, она надевает поверх платья пальто. Несколько дней назад двое охранников вермахта были убиты среди бела дня. Одинокий немецкий военный на улице – это очень опасно. Опаснее только одинокий немецкий военный, конвоирующий куда-то женщину с ребенком и звездой на платье. Ее могут попытаться освободить – из лучших побуждений.
Он умудряется раздобыть машину – не джип, а закрытый автомобиль. Они выезжают рано утром; с неба сеются какие-то странные осадки. Клочья пепла планируют вниз, мягкие, как снег, но темнее, и пахнут они гарью. Когда в город вошли немцы, французское правительство жгло свои бумаги. Теперь наступают союзники, и немцы уничтожают все следы своего тысячелетнего рейха.
Они молчат. Он ведет машину, и это занятие поглощает его целиком: надо объезжать баррикады, избегать скоплений людей – неважно, озлобленных или радостных, и не забывать при этом о немецких блокпостах.
Им удается пересечь Сену, но они застревают на подъезде к Сакре-Кёр. Никаких пробок, конечно, нет, но улица запружена толпой, и машина еле ползет. Наконец добираются до Обервилье, где их останавливает немецкий патруль. Шарлотт кидает быстрый взгляд вниз, убедиться, что пальто застегнуто и звезды не видно, и покрепче прижимает к себе Виви. Джулиан негромко разговаривает с патрульными. Что именно говорится, она не слышит, но когда до нее долетает сальный смешок – при этом патрульный машет им, чтобы проезжали, – она понимает, что он принял ее именно за ту, кем она и является.
– Прости, – говорит Джулиан. – Другого способа выбраться не было.
Она ничего не отвечает.
Уже собираясь свернуть на рю Эдуар Ренар, он видит впереди баррикаду. Булыжники, скамейки, фонарные столбы, киоск, шины, которые, верно, были украдены с какого-то немецкого грузовика, кровать, несколько матрасов – всего и не перечислишь – стеной в шесть футов перегораживают улицу от дома до дома. Толпа замечает автомобиль и бросается к ним. Он рывком переключает передачу и летит задним ходом вниз по улице, туда, откуда они только что приехали. На то, чтобы найти объезд, уходит еще сорок минут.
Дранси они чуют задолго до того, как видят: воняет экскрементами и нездоровьем. Надеясь предотвратить заражение, он умудрился добыть в госпитале пузырек с вакциной от тифа. По крайней мере, им с Виви не придется беспокоиться о смерти от естественных причин.
Впереди показываются бараки, каждый пять или шесть этажей высотой, которые обрамляют с трех сторон обширный, покрытый грязью прямоугольный двор. На расстоянии Дранси выглядит не так уж плохо – вроде видавшего виды рабочего квартала, где живут бедняки, живут в грязи и отчаянии, но не в смертельной опасности. Когда подъезжают ближе, она замечает колючую проволоку, натянутую по периметру; еще ближе – и уже можно разглядеть пулеметы на вышках, направленные внутрь, а не наружу. Прожектора нависают над двором, точно гигантские нескладные звери. Сейчас они не горят, но, должно быть, когда темно, их свет ослепляет. Толпы мужчин, женщин, детей бродят туда-сюда по двору, меся ногами грязь. Некоторые просто стоят, глядя перед собой пустыми глазами. Это и есть ее прибежище.