Париж никогда тебя не оставит

Шарлотт не могла решить, поблагодарить ей Ханну за то, что та помогла добыть фотографию, или – попросить ее не совать нос не в свое дело. В конце концов она ее поблагодарила. Она даже спустилась ради этого на первый этаж. Написать записку или позвонить было бы недостаточно сердечно.

Дверь открыл Хорас. Что она чувствует относительно произошедшего между ними, Шарлотт тоже не могла решить. С тех пор они уже виделись на работе, но ни один ни разу не заикнулся о той вечерней поездке по пустующей редакции. К счастью, – неужели она только что подумала об этом как о счастье? – прежде чем кто-либо из них успел что-то сказать, у него за спиной появилась Ханна. Она пригласила Шарлотт зайти, но та ответила, что заглянула только на минутку. Кассуле[48], которое осталось у них с выходных, уже стояло в духовке. Шарлотт просто хотела поблагодарить ее за то, что помогла Виви найти ту фотографию.

– Она в восторге.

– Меня удивляет, что тебе не пришло в голову сделать это самой.

– Мне пришло. Я написала паре друзей. Но после бомбежки…

– Я думала, Париж не бомбили.

– Иногда бомбили. Но чаще это были уличные бои, и мародерство, и общий хаос. Результаты, в общем-то, те же. Ни у кого, кому я писала, ничего не осталось.

– Это было тактично, – заметил Хорас, когда Шарлотт ушла к себе наверх.

– Помогать Виви достать фотографию?

– Спорить с Шарлотт насчет бомбардировки Парижа.

– По тому, что я читала, бомбардировок там практически не было.

– А сколько их должно было быть?

– Ну хорошо, это было бестактно, но я вообще не верю, что она кому-то писала. Я не верю, что она хотя бы пальцем пошевелила, чтобы найти эту фотографию.

Он промолчал.

– Это несправедливо по отношению к Виви, – продолжала настаивать она. – То, что девочка никогда не знала своего отца, – уже грустно. По крайней мере, у нее должно быть о нем хоть какое-то представление.

– Что она должна, а что – нет, не наше дело, – сказал он, направляясь в сторону своего кабинета.

Она последовала за ним.

– Я не согласна. Я не могу стоять в стороне и смотреть, как страдает ребенок. Может, тот брак был ошибкой – люди, должно быть, спешили пожениться, пока не кончилась война, так же, как и здесь, – но она не вправе отыгрываться на Виви.

Он остановился, а потом развернул коляску к ней.

– Может, она вовсе ни на ком не отыгрывается. Может, это вообще не имеет отношения к ее покойному супругу. Может, ей просто не хочется тревожить старые воспоминания. Время было не слишком приятное.

Минуту-другую Ханна молча смотрела на него. Он выдержал ее взгляд. Ему было прекрасно известно, что сейчас последует.

– Это то, что мы называем проекцией, – сказала она.

– Прибереги свои наставления на тему аналитической терминологии для Федермана. Это то, что я называю уважением личных границ.





* * *


Шарлотт сделала копию фотокарточки. Теперь Лоран стоял у нее на комоде, как и у Виви. Дочь каждый вечер преданно желала ему доброй ночи. Шарлотт не то чтобы специально избегала смотреть на фотографию. Иногда она ловила себя на том, что мысленно просит у нее прощения. Я это сделала ради Виви, поясняла она. И могла поклясться, что губы на фотографии слегка кривились.

Как-то раз она зашла к Виви пожелать ей спокойной ночи и увидела, что дочь сидит на краешке кровати и сосредоточенно разглядывает фотографию.

– Мне этот снимок нравится, но было бы здорово иметь еще один, из армии. Где он в форме.

– Как отец Прю Мак-Кейб?

Виви пожала плечами.

– Мне такая фотография нравится больше, – сказала Шарлотт. – Он никогда не был поклонником чего-либо военного.

Виви встала и принялась расстегивать школьную форму.

– А ты знала, что дядю Хораса представили к медали Почета, которую выдает конгресс?

Шарлотт, которая уже выходила из комнаты, обернулась:

– Что?!

– Тетя Ханна мне рассказала, когда мы писали те письма, чтобы найти фотографию. Я рассказывала ей об отце Прю Мак-Кейб, и она сказала, что дядя Хорас защищал бункер и убил кучу японцев – совершенно один. Именно тогда он и был ранен. Это было во время битвы при Буне – так это, кажется, называется. После этого командир его полка представил его к медали, но дядя Хорас ее не получил.


– Почему же нет, если он в одиночку убил столько японцев?

Героизм всегда вызывал у нее подозрения – даже героизм Хораса.

– Потому что он – еврей.

Шарлотт покачала головой:

– Тебе не стоит постоянно смотреть на все сквозь такую призму – национальности и религии. Ты становишься похожа на бабушку Элинор Хэтэуэй.

– Хотя я не на все смотрю сквозь призму, но это и вправду имеет отношение к религии. Тетя Ханна говорит, это широко известный факт. Она говорит, что евреям медаль Почета не дают. И неграм тоже. Какими бы они храбрыми ни были. Она сказала, что читала одну статью, где они задали этот вопрос какому-то генералу. И знаешь, что он ответил? «Медаль Почета еврею или негру? Не смешите меня».

– Не верь всему, что ты слышишь. Или читаешь.

– Но дядя Хорас – это и есть доказательство. Его командир представил его к медали, и есть люди, которые хотят, чтобы он за это боролся, но он отказывается.

– Вот теперь другое дело. Хорас, который отказывается бороться за медаль, – это звучит как единственная правдивая часть истории.





* * *


Шарлотт не имела ни малейшего намерения упоминать медаль в разговоре с Хорасом. Просто невежливо лезть к человеку с расспросами о том, что он пережил на войне, пускай даже тебе и довелось прокатиться у него на коленях. Но твердые решения – странная штука. Чем больше ты полон решимости ничего не говорить, тем больше шансов, что ляпнешь что-нибудь не то. Этот феномен напомнил ей об одном историческом анекдоте, на который она как-то наткнулась, читая биографию Дж. П. Моргана. Некая женщина, пригласив Моргана на чай, строго-настрого велела своей юной дочери ни при каких обстоятельствах не упоминать гротескный нос Моргана и даже на него не смотреть. Морган страдал ринофимой. Девушка держалась превосходно – до тех пор, пока ее мать не налила чаю и не вручила ей чашку, подать великому финансисту.

– Сколько вы кладете кусочков в нос, один или два, мистер Морган? – спросила она.

Именно так Шарлотт чувствовала себя тем вечером, сидя в машине Хораса.

Он предложил подвезти ее до дома. В этот раз она не стала отказываться. Шел снег. Да и какая разница, что подумают люди? Все, что хотели, они уже наверняка подумали. Ни он, ни она не упоминали о ночной гонке по пустой редакции, но поведение у обоих изменилось. На публике они стали вести себя осмотрительнее. Он начал обращаться к ней «Шарлотт», а не «Женераль», не «Шарль» и не «Чарли». Они старались не обмениваться взглядами, как бывало раньше, если Карл Ковингтон изрекал что-нибудь особенно помпезное или Фейт Сильвер в который раз пересказывала анекдот о тех временах, когда ей доводилось обедать за Круглым столом. Случайных наездов на ноги Билла Куоррелза тоже больше не было, хотя, когда пару дней назад Билл заявился к ней в кабинет под каким-то предлогом и расположился на стуле у ее стола с таким видом, будто намеревался здесь и остаться, Хорас, проезжая мимо, заметил ему, что до сих пор ждет выкладок по продажам.

Оставаясь наедине, они тоже вели себя по-другому. В воздухе повисала неловкость. Нет, не неловкость, а какое-то напряжение, будто от случайного прикосновения могут полететь искры. К счастью, на заднем сиденье большого черного «кадиллака» было достаточно места, чтобы держаться на расстоянии. Она даже поставила между ними свою сумочку и портфель, пока они ждали шофера, которому нужно было сложить коляску, из которой Хорас только что перебрался в машину, пристроить ее в багажнике и сесть за руль. Если Шарлотт эта пауза казалась неловкой, то для Хораса, наверное, это была агония. Ей вспомнилось, как он тем вечером носился по опустевшей редакции. Он просто не был создан для того, чтобы сидеть на заднем сиденье этого величественного катафалка, пока машину ведет кто-то другой. Ему бы играть коробкой передач на городских перекрестках или с ревом набирать скорость на сельских шоссе, сидя за рулем щегольского маленького «триумфа» или красного, как пожарная машина, «остина-хили». Эта воображаемая картина надрывала ей сердце. А ведь к автомобилям она была совершенно равнодушна.

Когда «кадиллак» отвалил от тротуара и осторожно влился в поток движения, которое сегодня из-за снегопада было плотнее и медленнее обычного, она спросила, как продвигается кампания «Красной трапеции».

– Я был прав. Времена меняются. Спасибо вам, «Улисс», «Леди Чаттерлей» и разнообразные «Тропики чего-то там». Неприятности нам, видимо, не грозят – или грозят, но как раз такого масштаба, чтобы подтолкнуть продажи. Автор помог. После того как в «Ньюсуик» напечатали ту статью, он припряг уйму народу – все сплошь известные литературные фигуры – подписать письмо в «Таймс». Это нужно видеть. Список тот еще. Может, все-таки эта книга вовсе и не художественный вымысел. Может, он и в самом деле переспал с половиной литературного истеблишмента, причем обоего пола. В письме клятвенно утверждается, что роман – это искусство с заглавной буквы «И», потому препятствовать его изданию – преступление против человечества. Но самая соль – фраза насчет Флобера и Джойса, как их почитают сегодня, а между тем никто не помнит тех мещан, которые пытались когда-то заткнуть им рот.

– Если Генри Гаррик когда-нибудь раздумает писать книги, тебе надо будет нанять его директором в отдел продвижения.

В приглушенном снегопадом свете уличных фонарей она увидела, как он улыбается.

– Ты читаешь мои мысли.

Она могла поклясться, что его рука, лежавшая на сиденье, двинулась к ней и немного подправила воздвигнутую между ними баррикаду из сумочки и портфеля.

Перед их машиной втерлось такси. Кто-то засигналил. Дворники на лобовом стекле ходили взад-вперед. Повисшее в «кадиллаке» молчание тянулось все дольше. До той ночной гонки им никогда не приходилось подыскивать темы для разговора.

– Как Виви? – спросил он наконец.

– Помнишь, ты говорил мне про чутье, которого у меня нет? Из-за отсутствия которого я не готовлю ее к реальному миру? Так вот она, похоже, развила его у себя совершенно самостоятельно. Недавно вечером мне прочитали целую лекцию по поводу несправедливого отношения к евреям. Почести, которые им не оказывают. Медали… – Тут она замолчала.

Он повернулся посмотреть на нее в этом тусклом, призрачном свете.

– И почему у меня такое чувство, что тут каким-то боком замешана Ханна?

– Да не то чтобы замешана. В любом случае, я просто болтала насчет чутья Виви. В ответ на твой вопрос, как она. Забудь, что я это сказала.

– Но ты это сказала.

– Ну, это не совсем то чутье, о котором ты говорил. Она рассуждала о предубеждениях в целом. Против евреев. Против негров. Да хотя бы против эскимосов.

– Давай-ка забудем про эскимосов. Против евреев и негров? Не отвечай. Позволь мне догадаться. Ханна опять вытащила на свет божий ту идиотскую историю насчет медали Почета?

– Мне кажется, она говорила гипотетически.

– Черта с два это было гипотетически. – Хорас отвернулся, посмотрел в окно. Машина медленно ехала по улице. Дворники на лобовом стекле продолжали ходить туда-сюда. Он снова повернулся к ней: – У Ханны богатая фантазия. Уж если ей приходится быть замужем за калекой, пускай он будет обязан увечьем собственному героизму. Я открою тебе один секрет, Чарли. На войне были ранены миллионы мужчин. И почти полмиллиона из них уже умерли. Так что давай не будем устраивать мелодраму вокруг одного-единственного ранения – с неприятными, конечно, последствиями, но никак не смертельного. Другими словами, медалей я не заслужил. Я не был героем. Просто оказался в неправильном месте в неправильное время.

Она не знала, что на это ответить, но отвечать было уже и не нужно. Он снова отвернулся и смотрел в окно, пока машина не затормозила перед домом. После этого он еле раскрыл рот, чтобы попрощаться, пока шофер доставал из багажника и подвозил к дверце его кресло-коляску, переметнул себя на сиденье и укатил.