Париж никогда тебя не оставит

– Одному писаке из отдела, прости за выражение, «культуры». «Ньюсуик» собирается посвятить этому пару колонок. Какими правдами и неправдами нам удалось раздобыть французское издание? Думаем ли мы, что дело дойдет аж до Верховного суда? Чего в книге такого шокирующего? Благодаря этой сделке мы надерем задницу подонкам из цензуры и продадим пару сотен тысяч, а может, и миллион экземпляров. Это повод отпраздновать.

Она открыла было рот, чтобы сказать: он еще пока не выиграл, но он был в таком хорошем настроении, и ей не хотелось его портить. Она подняла свой стакан:

– Мы и празднуем.

– Да какого черта, разве это называется праздновать? Заурядное вечернее времяпрепровождение. По крайней мере, для меня.

– Пригласи Ханну куда-нибудь поужинать.

– На ужин Ханна уже ангажирована. Ее обычная пятничная консультация с юным Федерманом.

– Юный Федерман?

– Да ты наверняка его видела, когда он приходил или уходил из нашего дома. Симпатичный такой парень с романтическими, как говорит Ханна, темными кудрями. Она его тренирующий аналитик. По мне, звучит так, будто она пара дополнительных колесиков на его велосипеде.

– Ну хорошо, тогда я приглашу тебя куда-нибудь поужинать. Куда бы ты хотел пойти?

– В «21», а ты себе этого позволить не можешь. Я знаю, сколько я тебе плачу. Кроме того, никуда идти ужинать я не хочу. Я вожу писателей по ресторанам по нескольку раз в неделю. Даже блеск «21» тускнеет, если проводить там вечер за вечером, слушая, как непризнанные авторы или авторы, которые думают, что их признают недостаточно, плачут себе в мартини.

– Так чего тогда тебе хочется?

– Мне хочется прокатиться.

– Твоя машина внизу?

– Господи, Чарли, где твое воображение? Я не об этом катафалке с надутым шофером на переднем сиденье.

– Сабвей города Нью-Йорка? Пролетка? Электрические машинки на Кони-Айленде?

– Уже теплее.

– Я сдаюсь.

Какое-то мгновенье он молча сидел и смотрел на нее. Потом еще одно. Она уже начала чувствовать себя неловко. Но тут он взял стакан и опустошил его единым глотком. Уже потом она поймет, что это было для храбрости. Он вернул стакан на стол, взялся за колеса, крутанулся на месте и, объехав стол, очутился рядом с ее креслом.

– Запрыгивай.

– Что?

– Я сказал – запрыгивай. Я тебя прокачу.

– Где?

– Прямо здесь. По пустынным коридорам «Джи энд Эф». Где великая литература успешно противостоит ограниченным умам.

Некоторое время она глядела на него во все глаза. Потом спросила:

– Ты это что, серьезно?

Лицо у него было совершенно неподвижно – вызывающее выражение, холодный взгляд. Только едва заметно подергивался уголок рта.

– Выражусь оригинально: никогда в своей жизни я еще не был так серьезен.

Она по-прежнему молча смотрела на него. Приглашение было абсурдным. Но отказ будет равносилен оскорблению. Будто она его боится. Или, что еще хуже, будто ей неприятно его увечье. Ей вспомнился разговор, который она случайно подслушала в тот вечер, когда Виви зажгла менору. «Отвращение ты скрывать не умеешь», – крикнул он тогда Ханне. Шарлотт поднялась, наклонилась, поставила стакан на стол, выпрямилась – и продолжала стоять, не очень понимая, что делать дальше.

Он поднял руки и опустил их ей на бедра. Вот уже много лет, сидя напротив него на летучках или за письменным столом, да в тысяче ситуаций, она замечала его руки. Ладони широкие, пальцы сильные и мускулистые от постоянного толкания колес. Эти руки не назовешь изящными или красивыми, как у хирурга или пианиста, но они вызывали восхищение. А еще они были удивительно нежными. Ей случалось видеть, как он в раздражении ломает этими пальцами карандаши или нетерпеливо разворачивает коляску, но – за одним исключением, когда она наблюдала, как он перелистывает страницы первого издания «Алого знака доблести»[46], – она никогда не видела, чтобы эти пальцы вели себя настолько чутко и деликатно, прикасаясь к чему-либо. Нет, не видела – чувствовала.

Затем осторожно, еле заметным движением, он развернул ее боком и притянул к себе на колени так, что теперь они сидели под прямым углом относительно друг друга. Его рука легла ей на талию. Она не знала, куда девать свои. Сложила их на коленях. Подняла. Скрестила на груди. Снова положила на колени. Свободной рукой он взял ее за руки и обвил ими свою шею.

– Можешь притвориться, будто мы танцуем, – сказал он, крутанул колесо, и они выкатились из кабинета в лабиринт секретарских столов, занимавший общий холл. Он свернул направо, огибая один стол, потом налево, вокруг другого, снял руку с ее талии, чтобы поправить курс, потом вернул руку на место, и они понеслись прямо по центральному проходу. Под конец он сделал лихой разворот, и вот они снова несутся куда-то вбок, каким-то чудом не задевая стулья, углы столов, мусорные корзины, а он разгоняется все сильнее и сильнее. Он снова круто свернул, едва не опрокинув коляску, и отпустил ее, чтобы выровнять курс.

– Осторожно! – вскрикнула она.

– Пассажиры не рулят! – крикнул он в ответ.

Эйфория в его голосе была заразительна – и надрывала сердце. Подумать только, вот это и значило для него пуститься во все тяжкие…

Он пронесся коридором в кабинет Карла Ковингтона, потом вокруг его стола – раз, другой. За темными окнами промелькнула размазавшимся световым пятном, точно фантасмагорическое видение, верхушка небоскреба Крайслер. От этого зрелища у нее закружилась голова. Она повисла у него на шее. Его рука сильнее стиснула ее талию.

А потом они снова очутились в коридоре, повернули налево, потом снова налево, в кабинет Фейт Сильвер. Фотографии женщин в длинных облегающих платьях по моде тридцатых годов и в шляпках-клош и мужчин с галстуками-бабочками и сардоническими улыбками, групповые снимки, где все сидят вокруг стола, улыбаясь в камеру, промелькнули так быстро, что слились в один киноряд.

И вот они уже в кабинке у Билла Куоррелза, огибают стол, снова выкатываются наружу и по коридору в корректорский отдел, лавируют между четырьмя стоящими здесь столами, снова в коридор и в кабинет управляющего отделом продаж. Время от времени он убирал руку с ее талии, чтобы подправить курс, но рука всегда возвращалась на место.


– Осторожно! – опять вскрикнула она испуганно, когда они, казалось, лишь чудом избежали столкновения с книжным шкафом.

– Расслабься, ты здесь со Стирлингом Моссом[47] от колясочников, – почти пропел он, и снова ее поразило в его голосе прорывающееся сквозь радость отчаяние.

Они промчались сквозь открытое пространство перед лифтами, мимо приемной стойки, вдоль по коридору и, наконец, обратно в его кабинет.

Он остановился. Его дыхание разрывало тишину. Она дышала почти так же тяжело. У него хотя бы было оправдание, он толкал коляску, она же только отчаянно за него цеплялась. Шарлотт приподнялась. Его рука крепче сжалась вокруг ее талии. Несколько секунд оба сидели неподвижно. Она чувствовала его взгляд, сама же смотрела в окно, за которым снова сиял Крайслер-билдинг, но с другого ракурса и теперь совершенно неподвижный – не размазанное пятно, а тиара из света, венчающая ночь. Ее вдруг поразило осознание, что самые страстные моменты в ее жизни всегда омрачала тень войны и страха. Она повернула к нему лицо.

На вкус он был как виски. Или, может, это вкус виски остался у нее во рту. Изогнувшись, она прижалась к нему сильнее. Он снял с колеса руку и обнял ее. Казалось бы, в кресле им должно быть неловко, но ничего подобного. Это было самой естественной вещью на свете.

Она так никогда и не смогла понять, что ее остановило. Не было никакого deus ex machina – по крайней мере, в реальности. Не ворвалась в кабинет никакая уборщица. Ханна не явилась забрать своего супруга. Даже телефон не зазвонил. Бог из машины был у нее в голове. Как она могла читать дочери нотации насчет морального компаса, когда ее собственный был лишен всякого чувства направления?

Каким-то образом она заставила себя отстраниться. Еще какое-то мгновение он пытался ее удержать, потом отпустил. Она встала и принялась разглаживать юбку. Он молча сидел и смотрел на нее. Она отвернулась. Ей не хотелось, чтобы он видел сейчас ее лицо. У нее было ощущение, что он немедленно поймет все, что происходит у нее в голове. Этого не должно было произойти. Она не позволит этому случиться вновь. И в любом случае это ничего не значило. Эти фразы носились по кругу в ее воспаленном сознании, и она даже не сознавала, что говорит вслух, пока он ей не ответил.

– Это ничего не значило, – вырвалось у нее.

– Ты сама в это не веришь, – сказал он.





Одиннадцать




Шарлотт вошла в квартиру и замерла, увидев на каминной полке фотографию в рамке. Наверное, очередная галлюцинация. Или просто фотография похожего на него человека. Она пересекла гостиную, взяла карточку и поднесла к глазам. Нет, не галлюцинация и не просто похожий человек. Это Лоран.

Она почувствовала спиной присутствие Виви – та стояла в арке, разделявшей гостиную и коридор, но поворачиваться Шарлотт не стала. Пока. Она не была готова узнать, как именно сюда попала эта фотография. Ей хотелось просто стоять вот так и смотреть на него. Как же он молод. Это ее поразило. Сейчас она старше, чем он тогда. Сейчас она старше, чем он когда-либо будет.

Воспоминания возвращались, захлестывая с головой. Она хранила в памяти густые ресницы и красиво очерченные брови, она даже помнила нос, который был чуточку коротковат, но совершенно забыла его губы, которые вечно выдавали его во всем. Они изгибались в улыбке в ответ на какую-нибудь шутку или абсурдную ситуацию, или с готовностью раскрывались, смеясь, или презрительно кривились. А еще они были мягкие. Это Шарлотт тоже помнила. Она утерла глаза тыльной стороной ладони.

Виви прошла через гостиную и обвила мать за талию рукой.

– Я не хотела, чтобы ты плакала, мам. Я думала, ты обрадуешься.

– Я рада, – сказала она и снова вытерла глаза. – Но где, бога ради, ты это раздобыла?

– От одного человека, который учился с ним вместе в Сорбонне. С моим… папой. – Виви произнесла это слово неуверенно. – Это была идея тети Ханны. Когда я ей рассказала, что у меня даже его фотографии нет, она сказала, что должен быть способ ее раздобыть. И мы заговорили о том, где он учился и тому подобное. И тут она вспомнила о коллеге, с которым переписывалась по поводу какого-то психиатрического исследования. Он тоже, оказывается, учился в Сорбонне. Так что она ему написала, и он ответил – сказал, что сам он лично Лорана Форэ никогда не знал, потому что был старше, но знаком с кем-то, кто, как он думает, дружил с папой. – Слово давалось ей все легче. – И вот мы с тетей Ханной написали этому самому другу, и оказалось, что он прекрасно знал папу, они даже пытались издавать вместе студенческую газету. Вот поэтому-то у него и нашлась папина фотография, где он за письменным столом. Здорово, правда?

– Здорово, – согласилась Шарлотт. – Но кто этот друг?

– Какой-то Жан Бушар. Он сказал, что с тобой он так и не познакомился, но знал про тебя, потому что папа о тебе рассказывал, вот только встретиться так и не пришлось. Здорово, правда? – повторила она. – Тетя Ханна говорит, мир вовсе не так велик, как кажется людям.

– Действительно.

Виви взяла у нее карточку, и некоторое время они смотрели на нее вместе.

– Он был красивый, – сказала Виви.

– Да, был.

– Мне кажется, у меня и в самом деле его брови.

– И ресницы.

– Он выглядит таким милым.

– Ох, сердце мое, он и в самом деле таким был. Правда.

Виви покосилась на мать.

– Уж наверное, он никогда бы меня не ругал. – Она явно шутила, но только отчасти.

– Конечно, нет. Он был бы идеальным родителем. В отличие от того, с кем тебе в итоге не повезло.

– Ну, не так уж и не повезло, – Виви поставила фотографию обратно на каминную полку. – Пусть пока постоит здесь. Попозже, думаю, придется все-таки выпустить его из квартиры, чтобы сделать копию, которую ты сможешь поставить к себе в комнату или куда еще. А эта отправится ко мне на комод. В точности как у Прю Мак-Кейб – фотография ее отца стоит у нее на комоде. Чтобы каждый, кто войдет ко мне в комнату, сразу ее видел. Элис будет так завидовать. Ее отец ужасно толстый и совсем лысый. То есть мистер Бенсон очень милый и все такое, но он некрасивый. Не то что мой папа.





* * *