Париж никогда тебя не оставит

– В детстве у меня была инфекция, – поясняет он.

Она отворачивается. Они снова чужие друг другу. Нет, они друг другу враги. Его признания ей не нужны.

Она говорит ему поспешить. Он заканчивает одеваться и делает к ней шаг. Она отступает, пересекает магазин, открывает дверь. Он следует за ней и, положив руку на дверь, захлопывает ее.

– Я не хочу тебе лгать. Я не могу тебе лгать.

Она не понимает, о чем он. О любви они не говорили. Они вообще не разговаривали. И если бы он попытался сказать, что любит, она бы его остановила.

– У меня не было в детстве никакой инфекции. Эту историю я держу наготове для других офицеров и докторов. На тот случай, если спросят.

Она не понимает, о чем он говорит. Она не хочет знать. Она снова тянется к двери. Он удерживает ее закрытой.

– Я еврей.

Ее снова переполняет ненависть к нему.

– Это не смешно.

– Я не шучу. Я еврей.

Она поднимает на него глаза:

– Ты – нацистский солдат.

– Я немецкий солдат. Немецко-еврейский солдат.

Она мотает головой:

– Это невозможно.

– Нас тысячи. В основном полукровки, но немало и таких, которые евреи на сто процентов, как я.

– Просто уйди. Пожалуйста, – произносит она и уходит от него на другой конец магазина.

Он следует за ней.

– Меня призвали еще до войны. Потом, в девятьсот сороковом, вышел приказ, что все евреи, даже полукровки и те, кто женат на еврейках, должны заявить о себе.

– В таком случае почему ты все еще носишь эту форму?

– Некоторые заявили о себе. У меня был один друг, которому повезло. Его командир сказал, что он – хороший солдат, а бумаги его потерял.

– Теперь я понимаю. Ты такой образцовый солдат, что незаменим для рейха?

– Пожалуйста, не нужно надо мной смеяться. Я пытаюсь объяснить. Мне нужно кому-то это рассказать.

Только не мне, хочется закричать ей в ответ, но она знает, что такого права у нее нет, только не после того, что она совершила в этом самом кресле, – а может быть, и до того.

– У меня был другой коллега, который последовал приказу, пошел к своему командиру и сказал ему, что он – еврей.

– И что, его тоже простили?

– Его командир достал свой служебный револьвер и выстрелил ему в голову. После этого я решил, что самым разумным будет проигнорировать приказ и продолжать вести себя как раньше, только гораздо более осторожно. Мой тогдашний командир не был образцом немецкой аккуратности и педантичности. Он слишком много пил. Каким-то образом несколько бумаг просто исчезли из моего дела. И появился один новый документ. Он называется Ahnenpass. Это «паспорт предков», придуманный нацистами. Доказательство арийского происхождения. Мой «аненпасс» – очень хорошая подделка. Если ты достаточно важная фигура, фюрер сам обо всем позаботится. Это он объявил арийцем фельдмаршала Эрхарда Мильха, который наполовину еврей. Но я для этого слишком незначителен. Я сам позаботился о своих документах, а потом придумал эту историю о перенесенной в детстве инфекции.

– Ты серьезно ждешь, что я в это поверю?

Он стоит в нескольких дюймах от нее, продолжая глядеть ей прямо в глаза.

– Все это правда.

– Так, значит, ты просто остался служить в гитлеровской армии, помогать убивать других евреев?

– Я не убил ни одного еврея.

– А как же профессор?

– А как же ты и ребенок сегодня ночью?

– Мы с дочерью – не евреи.

Он качает головой.

– Я доверил тебе мою тайну, но ты мне до сих пор не доверяешь, – повторяет он.


– Я не знаю, доверяю я тебе или нет. Как я могу доверять нацистскому солдату…

– Я же сказал тебе, я не нацист.

– …немецкому солдату, который говорит, что он еврей? Единственное, что мне точно известно, – я не еврейка.

– Но твоя сестра, мадам Галеви…

– Симон мне не сестра.

Он делает шаг назад, садится на трехногий табурет и начинает смеяться. Это нервный, прерывистый смех, в котором больше истерики, чем веселья.

– Теперь ты веришь, что я не нацист? Я даже не могу отличить еврея от нееврея.

Она продолжает молча смотреть на него. И наконец начинает ему верить.

– Но я все еще не понимаю, как ты мог на такое решиться.

– Как я мог на такое решиться? Но ты сама подумай. Где в Третьем рейхе может быть самое безопасное для еврея место? Не будь я в вермахте, я был бы уже в лагерях.

Она смотрит, как меняется выражение у него на лице. Больше он уже не смеется.

– Как мои родители и сестра. Если они еще живы.

Она не знает, порицает его или жалеет, любит или ненавидит. Зато знает совершенно точно, что чувства вины тут хватит на двоих и останется с лихвой.





Десять




Она черкнула свои инициалы на макете обложки, убрала бумагу в папку с исходящими и встала. В издательстве было тихо. На столах в просторном общем холле за стенами ее кабинки дремали под черными пластиковыми чехлами машинки секретарей. В расположенных по периметру кабинках и кабинетах темно. Она редко засиживалась на работе допоздна, но сегодня решила извлечь выгоду из того обстоятельства, что была пятница и Виви осталась ночевать в гостях у Элис еще с двумя девочками. Ей нравилось уходить с работы последней, и не только из-за чувства удовлетворения от расчищенного рабочего стола, – ей нравилось странное ощущение одиночества. Похожее чувство у нее иногда возникало по вечерам в магазине на рю Туйе. Однако полной уверенности, что она одна, отчего-то не было. Может, кто-то все еще рыщет в глубинах рекламного отдела или отдела продвижения. Или уборщица переходит от одного редакторского кабинета к другому. И все же ей кружило голову ощущение, будто она одна на необитаемом острове, в окружении моря книг. Куда бы она ни кинула взгляд, всюду громоздились стопки только что отпечатанных книг, пахнущие типографской краской и надеждой, и полки ветеранов с наградами и премиями, бестселлеров, от которых исходит ощущение уверенности и успеха, и стопки гранок, нервно ожидающих отправки к рецензентам. Это был мир, неистощимый на приключения, которые можно переживать на безопасном расстоянии, без боли и страданий.

Она положила очередную рукопись в портфель, накинула пальто и направилась по коридору к лифтам. В кабинете Хораса горел свет. Из своей кабинки она этого видеть никак не могла, и все же она оказалась права. Она была не одна. Ей пришло в голову, что, может, он ждет ее, но она тут же решила, что это просто смешно. Этот человек управлял целым издательством. Уж конечно, ему было чем заняться.

– Тем, кто пытается прошмыгнуть мимо кабинета начальства, не стоит носить каблуки, которые щелкают, словно чертовы кастаньеты.

Она остановилась в дверях его кабинета.

– И вовсе я не стараюсь прошмыгнуть мимо начальства. Я выставляю свое усердие напоказ.

– В таком случае давай сюда.

Она вошла, сняла пальто, положила его на одно из кресел, стоявших перед его столом, и села в соседнее.

Он наклонился, открыл нижний ящик стола и извлек оттуда бутылку шотландского виски и два стакана, которые и поставил на кусок промокашки.

– Мой покойный ментор и партнер Саймон Гиббон держал на особой полке в своем кабинете серебряный поднос с хрустальными графинами, в которых был ржаной виски, скотч и джин.

– Это, наверное, было еще в те времена, когда издательское дело считалось профессией джентльменов.

– Мне не по нраву подобные замечания.

Он налил в каждый стакан примерно на два пальца скотча, передал ей один стакан и одарил улыбкой, какую ей раньше видеть не приходилось. Нет, неправда. Она видела эту улыбку на лице высокого, длинноногого вундеркинда от издательского бизнеса на фотографии из «Паблишерз уикли» – той, что была сделана еще до войны. Улыбка была по-мальчишески озорной.

– Эти сволочи мне только что позвонили.

Она молча ждала.

– Ты не собираешься спросить меня, что за сволочи? И что за звонок?

– Если спрошу, ты только станешь водить меня за нос, чтобы я у тебя это выудила. Я решила, что с тем же успехом могу и помолчать.

– Больно ты умная. Таких не любят. Звонили из «Ньюсуик». Они пронюхали, что мы купили «Красную трапецию» после того, как книгу запретили в Англии и повсюду отвергли здесь.

– Ума не приложу, откуда только они могли это узнать?

– У тебя макиавеллиевский ум.

– Я работаю на самого Государя. И какому же любопытному репортеру ты про это упомянул – разумеется, при условии соблюдения строжайшей тайны?