Париж никогда тебя не оставит

* * *


Они вваливаются в магазин в превосходном настроении, трое студентов – девушка и двое ребят, которых Шарлотт узнаёт по их прошлым визитам. Они хотят узнать, где находятся полки с детскими книгами. Девушка ищет подарок для своего племянника. Шарлотт показывает им, как пройти в нужный тупичок у задней стены. По пути им приходится миновать немецкого офицера, который роется в философском разделе. И они только немного понижают голос, когда протискиваются мимо него. Настолько к нему все привыкли.

Один из парней берет с полки «Эмиля и сыщиков»[42] и передает девушке:

– Это была моя любимая книжка.

Девушка глядит на обложку.

– Это запрещено. Книги, написанные…

Второй парень ловит ее взгляд и кивает в сторону немецкого офицера.

Фразу она не заканчивает, но первый парень ставит книгу обратно на полку.

Наконец они останавливаются на французском издании «Винни-Пуха». Пока девушка расплачивается, они перекидываются цитатами насчет того, как надо бумкать вверх и вниз по лестнице, а также лезть-и-лезть-и-лезть. Потом выходят из магазина.

Шарлотт закрывает кассу и идет в тупик с детскими книгами, чтобы привести в порядок то, что они рассматривали. Когда она принимается расставлять книги на полке, позади нее слышится голос:

– Он мог чуять мёд, он мог видеть мёд, но достать мёд он, увы, никак не мог… – говорит он по-английски. Слова забавные, но тон у него совершенно безрадостный. Она поворачивается, чтобы взглянуть на него.

– Вы читали эту книгу своему ребенку?

– У меня нет ребенка. Я не женат. Читал сестре, когда она была маленькой. Это была ее любимая книга.

За его словами прячется печаль, и она ее слышит. Вспоминает, что он ей ответил, когда вернулся из отпуска. Телеграмма опоздала. Их уже не было. Теперь становится ясно, что они были вовсе не на отдыхе. Немцы, конечно, сами виноваты, что их бомбят, но как может быть виновата в чем-то совсем юная девушка? Шарлотт делает к нему шаг, вдыхает запах кожи и чистоты, и ее рука, которая знает о сочувствии больше, чем она сама, тянется к его плечу. Тут же ужаснувшись своему порыву, Шарлотт отдергивает руку, но уже поздно. Он заметил.





Восемь




В этот раз она письмо не выкинула. Строго говоря, предыдущее она тоже не выкидывала. По крайней мере, не нарочно. Она просто запаниковала и бросила конверт в мусорную корзину, а к тому времени, как о нем вспомнила, уборщица уже успела побывать в ее кабинете.

Поначалу она даже не думала, что письмо может иметь к нему какое-то отношение, несмотря на колумбийский штамп, поскольку успела издать несколько переводных вещей из Южной Америки. Она перевернула конверт. На обратной стороне стояло имя рабби Сандора де Сильвы. Она вскрыла конверт стальным ножом для разрезания бумаги, развернула лежавший внутри лист и принялась читать. Рабби хотел знать, что она может рассказать ему о докторе Джулиане Бауэре в те годы, когда она встречала его в Париже.

Она продолжала сидеть, уставившись в письмо. На самом деле вопрос был в другом: рассказал ли доктор Бауэр рабби де Сильве о том, что она делала в Париже, или нет. Вопрос этот настолько занимал ее сознание, что присутствие Хораса она заметила, когда он уже сидел напротив нее, по ту сторону стола. Резиновые колеса его коляски могли быть абсолютно бесшумными, если ему этого хотелось. Шарлотт вскинула на него глаза и совершенно машинально сунула письмо под пресс-папье.

Хорас покачал головой и улыбнулся.

– Не беспокойся, Чарли. Я умею читать вверх ногами, это один из тех фокусов, которым учишься, когда работаешь с наборщиками, как, я уверен, тебе известно, – но я этого делать не буду. Такое определение джентльмена. Тот, кто умеет играть на аккордеоне, но не делает этого. Ты успела проглядеть ту рукопись, которую я тебе дал? Которую повсюду отвергли?

– «Красная трапеция»? Я собиралась сегодня написать тебе отчет. Ты ведь понимаешь, что ее повсюду отвергли не без причины, верно?

– Причина в том, что мои коллеги-издатели не что иное, как кучка мещан, лишенных всякого литературного вкуса.

– По-моему, это немного чересчур.

– Ладно, тогда потому, что они – кучка трусов.

– Только потому, что не желают ввязываться в судебные тяжбы, которые будут тянуться бог знает сколько времени, и в конце концов выплачивать огромный штраф? А то и вообще оказаться в тюрьме?

– Но в этом-то все и дело. Уже восемь лет прошло с тех пор, как «Даблдей» издали «Мемуары округа Геката» Уилсона; шесть – с тех пор как Верховный суд приостановил действие акта о непристойности. Нравы меняются. Наступило время еще для одной проверки.

– Но что, если ты не прав? Что, если нравы изменились, но не настолько?

– Меня это тоже вполне устроит. Проиграть я никак не могу. Либо изданием этой книги мы пробьем серьезную брешь в законах о цензуре, либо нам придется иметь дело с нашествием полицейских, науськанных Американским легионом. Именно это случилось с «Рэндом Хаус» пару лет назад. Из-за стихотворного сборника. Я даже название не помню, но никогда еще поэзия не продавалась так хорошо, как тот сборник, стоило только просочиться слухам об обыске. Но я хотел узнать твое мнение об этой книге, а юридическая справка мне не нужна.

– Книга великолепна, признаю. Но даже если отвлечься от сексуальных сцен, описания войны там достаточно брутальные.

Хорас продолжал пристально смотреть на нее. Никогда еще Шарлотт не видела у него такого холодного взгляда.

– Мне кажется, ты имела в виду другое слово. «Честные». Но это не подведет книгу под цензуру. Насилие их не оскорбляет. Только секс и борьба за социальную справедливость – вот это пробирает их до печенок.

– Так ты собираешься это напечатать?

– Конечно, я собираюсь это напечатать. Я и так был в этом почти уверен, но твое «великолепно» довершило дело. – Он направил коляску к выходу, но у двери обернулся: – Можешь вернуться к своему письму. Уж не знаю, что там, но, судя по тому, как быстро ты сунула его под пресс, и по виноватому выражению у тебя на лице, там кое-что поскандальнее этого романа.






* * *


Он и сам не знает, зачем ее дразнит, думал Хорас на обратном пути к себе в кабинет. Нет, неправда. Он прекрасно знал, зачем ее дразнит. Он пытался как-то разрядить обстановку. Он и понятия не имел, что там, в этом письме, которое она сунула под пресс-папье, или кто его написал, но было ясно одно: письмо дико ее напугало. У Ханны имелось выражение насчет самых ее хрупких пациентов: «у него (или у нее) винтики плохо затянуты», и в конце концов результат был один и тот же – плохо затянутые винтики окончательно разбалтывались. Так вот, у Шарлотт они были затянуты чересчур туго. А у затянутых чересчур срывало резьбу. Шарлотт принадлежала к числу последних. Он знал, потому что это состояние было ему знакомо – и слишком хорошо.





* * *


После того как Хорас укатил из ее кабинета, перечитывать письмо Шарлотт не стала. Она сидела и думала про книгу, которую он собирался опубликовать. Другие издательства не хотели с ней связываться, потому что им не нравилось лезть в драку. А у него просто руки чесались. Если путь на реальный ринг был ему заказан, значит, он будет бороться за принципы. Но у нее было чувство, что все не так просто. Военные сцены, как она и говорила Хорасу, были брутальными, и дело не только в крови и кишках – не только в физических страданиях, но и в психологической атмосфере. Войны она никогда не видала, но ей пришлось стать свидетелем облав, жестокостей и – однажды – как нацистский офицер поливал толпу из пулемета просто ради развлечения. Ей приходилось наблюдать жажду крови. И именно об этом была книга, которую он твердо решил опубликовать.





* * *


В этот раз она не обманулась. Та же самая пациентка стояла перед зеркалом на черно-белом полу холла, поправляя шляпку, – это была другая шляпка, с букетиком весенних цветов, – но и только. Просто еще одна Ханнина пациентка прихорашивается перед зеркалом, а вовсе никакая не консьержка с воображаемым пистолетом у виска. Женщина обернулась к Шарлотт и кивнула. За прожитые здесь годы Шарлотт успела заметить, что кто-то из пациентов Ханны признавал ее присутствие, когда они встречались в холле, а другие отводили глаза и старались проскользнуть мимо, будто она застала их за чем-то нехорошим. Но в последнее время один молодой человек иногда останавливался с ней поболтать, хотя недавно она узнала, что он никакой не пациент, а психоаналитик, ученик Ханны. Шарлотт кивнула женщине и начала подниматься по лестнице.

Виви валялась на диване – коричневые «оксфорды» рядом на полу, ноги в темно-синих гольфах до колен задраны на подлокотник. Телефон, всегда стоявший на столике в углу, она перетащила поближе к себе. При виде этой картины Шарлотт замерла в дверях. Когда ей было столько же, сколько Виви сейчас, она никогда бы не осмелилась валяться на диванах – будь то семейная гостиная, будуар матери, кабинет отца, да и где бы то ни было еще. Родители бы такого просто не потерпели. А единственный телефон в квартире на рю Вожирар висел на стене и предназначался для важных взрослых дел, а не для девчачьей болтовни. Но она была не ее родители, и в особенности она была не ее мать; Нью-Йорк 1954 года не был Парижем 1932-го, и в тот день, когда она шла по сходням «Ле Авра», крепко держа за ручку Виви, потому что ребенку так легко скользнуть под поручни и упасть с этой головокружительной высоты прямо в черную, кипящую у борта воду, она решила, что они станут американками. Париж оставался позади. Ничто не связывало их с Францией.

Она чмокнула Виви в лоб, повесила пальто в шкаф и прошла к себе – избавиться от каблуков и рабочего костюма. По пути она заметила, что в комнате Виви горит свет, и на секунду заглянула внутрь, чтобы его потушить. Привычка сохранилась у нее со времен Оккупации. Она была просто неспособна не погасить за собой свет, когда выходила из комнаты, или не закрыть кран, или дать чему-то пропасть зря. Она потянулась к выключателю. Тогда-то она это и увидела. Вырезка лежала у Виви на столе, среди учебников. Из заголовка на виду было только одно слово: «Освенцим».

Шарлотт гордилась тем, что уважает личные границы дочери. Они были слишком близки и, как она опасалась, жили чересчур замкнуто, полагаясь только друг на друга. Поэтому она никогда не заглядывала в дневник Виви в обложке из розовой кожи, который лежал в верхнем ящике тумбочки рядом с кроватью, даже если дочь забывала его спрятать. Она изо всех сил старалась не вслушиваться в те бесконечные беседы, которые Виви вела по телефону с подругами. Даже удерживалась – а это было сложнее всего – и не расспрашивала Виви, о чем они с Ханной разговаривают в те вечера, когда она поздно возвращалась домой и Виви спускалась в нижнюю квартиру, чтобы провести время с Ханной – после школы или за ужином. Но уважать границы – это одно, а закрывать на что-то глаза – совсем другое.

Она отодвинула в сторону учебник, чтобы прочесть заголовок целиком. «Из VI округа[43] в Освенцим». Это оказалось даже хуже, чем она ожидала. «Автор – Симон Блох Галеви», – стояло под заголовком статьи. Внезапно у нее так закружилась голова, что пришлось ухватиться за спинку стула. Ей было известно, что Симон писала об Оккупации. Несколько лет назад Шарлотт перебирала дешевые подержанные книжки на прилавке у «Эргоси» – они были выставлены прямо на улице, а не внутри магазина, как ценные первые издания, – и наткнулась на мемуары Симон. Книгу она взяла осторожно, будто томик мог взорваться у нее в руках, и прочла посвящение:

ПАМЯТИ МОИХ РОДИТЕЛЕЙ

И ДРУГИХ СЕМИДЕСЯТИ ТЫСЯЧ ПОГИБШИХ ЕВРЕЕВ ФРАНЦИИ

И ДЛЯ СОФИ





Дальше она уже не читала. Осторожно закрыла книгу и аккуратно вернула на место, хотя бомба уже сдетонировала. По крайней мере, Симон с дочерью выжили, говорила она себе по пути домой и была рада за них, но легче на душе не стало.

Теперь, глядя на статью, лежавшую на столе у Виви, она задумалась, из какого именно журнала ее могли вырезать. Ни сверху, ни снизу страницы никаких пометок. Ни шрифт, ни верстка знакомыми ей не казались. И бумага не была глянцевой. Так что статья не могла выйти ни в «Лайф», ни в «Тайм», ни в «Сатурдей ивнинг пост». И уж точно это не мог быть «Севентин»[44]. Но вопрос не только в том, что это за издание, – ее волновало, каким образом статья попала в руки Виви. Она не думала, что к этому мог быть причастен мистер Розенблюм. На какую-то ужасающую секунду ей пришло в голову, что это Симон, выследив ее, прислала статью. Но в таком случае статья пришла бы ей, а не Виви. Симон никогда бы не стала винить дочь за грехи матери.

Она взяла со стола вырезку и принялась читать. В первом абзаце описывалось привилегированное детство в Париже и как девочки играли в Люксембургском саду: аккуратные темно-синие пальто с бархатными воротниками, шляпки с полями и корсажными лентами на тулье, лайковые перчатки – всё от Джонса, что на авеню Виктора Гюго. Несмотря на чинный костюм, девочки носились как угорелые: из-под шляп выбиваются косички, ботики так и мелькают, – или, по крайней мере, носились, насколько им это позволяли строгие няни-англичанки. Этот образ застиг Шарлотт врасплох, точно удар под дых. Она на секунду остановилась, чтобы перевести дыхание, а потом продолжила читать. Некоторые из этих девочек носили фамилию Блох, и Кан, и Вайль, а другие – Омон, и Годеруа, и Лефор. Несмотря на это, они все играли вместе: те же самые игры, тот же язык, то же великолепное культурное французское наследие. Так считали девочки по фамилии Блох, и Кан, и Вайль. Но эти девочки, чьи имена на самом деле вовсе не были французскими, те, которые не ходили к мессе, и не решали на неделю-другую стать монахинями, и не влюблялись в своих исповедников, – эти девочки обманывались. Не было у них никакого славного французского прошлого, только мрачное будущее в одном польском городке под названием Oświęcim.

Шарлотт наскоро проглядела статью целиком. Ей было совершенно очевидно, куда клонит Симон. Статья порицала человеческую жестокость. А еще это было предупреждение об опасностях ассимиляции. Статью завершала биография автора. Симон Блох Галеви была журналистом и основателем информационной сети, цель которой – воссоединение депортированных евреев с их выжившими родными, если таковые имелись.

Она положила вырезку, где взяла. Она не станет принимать это близко к сердцу. Она даже не станет говорить об этом с Виви.

Виви подняла эту тему сама. Опустив на телефон трубку, она пришла на кухню, где Шарлотт крошила чеснок, и протянула ей вырезку.

– Что это? – спросила Шарлотт.

– Статья из журнала. Я подумала, тебе это может быть интересно. Очень похоже на те истории, которые ты мне рассказывала, – об играх в Люксембургском саду, когда ты была маленькая, про няню-англичанку и все такое прочее.

Шарлотт вытерла руки, взяла у Виви вырезку и пробежала текст глазами еще раз. Все время, пока она читала, она чувствовала на себе взгляд дочери.

– Интересно, – сказала она и отдала статью обратно Виви.

– Она ужасно похожа на тебя, правда? – продолжала настаивать Виви.

– Ее детство напоминает мое, если ты это имеешь в виду.

– Не просто «напоминает». Ей тоже понадобился Гитлер, чтобы доказать ей, что она еврейка.

Нож скользнул по ногтю, но кожу не задел.

– Ты на что-то намекаешь?