Пациент

Плечо Люка касалось моего, тепло его кожи, проникающее через рубашку, сливалось в единое целое с пением птиц, стрекотом цикад, запахом травы. Я знала, он не хочет перемен; все должно было остаться так, как было испокон веков.

Люк немного помолчал, наблюдая за белым голубем, кружившим над голубятней.

— Офелия и Блейк хотят все обновить к следующему туристическому сезону.

— Разве вы обязаны с ними соглашаться?

— Нам нужны деньги. Офелия, как и Блейк, любит жить на широкую ногу. Необходимо платить за школу, а мы уже потратили мое наследство. Они думают, что мы сможем поправить дела, сдавая дом отдыхающим. Может, они и правы.

Я представила, как легко можно испортить этот дом: выровнять стены, вставить двойные зимние стеклопакеты. Убрать голубятню, чтобы освободить на лужайке место для бассейна, гул фильтров и насосов которого станет заглушать пение птиц.

— Будьте крайне аккуратны, — сказала я. — Ваш дом прекрасен таким, какой он есть.

Люк посмотрел на меня и задумчиво кивнул.

— Это все, что мне нужно было услышать. Спасибо. — Затем он улыбнулся. — Давайте поплаваем! Полотенце в шкафу. Спускайтесь, когда будете готовы.

Я наблюдала за ним из окна, пока переодевалась. Он перетаскивал бревна из штабеля у деревьев к яме за домом. Коко бегала за ним туда-сюда, виляя хвостом. Люк разделся до шортов, он был широкоплечим, загорелым, мускулистым и выглядел очень молодо. Сознавая, как бледна моя кожа, и то, что моя грудь уже не так упруга, как прежде, а бедра не идут ни в какое сравнение с бедрами молодой женщины вроде Офелии, я завернулась в большое полотенце. Красный педикюр придавал мне смелости.

Торопясь босиком по коридору, я проскочила мимо открытой двери в большую комнату слева, которую не заметила прежде. Там на полу и на столе лежали картины, на стенах и на ставнях висели приклеенные скотчем рисунки. Сотни работ в ярких красках, насыщенно-желтых и зеленых — сияющие оливы на переднем плане, горы позади, белевшие на фоне неба. Но большинство пейзажей было не закончено — где-то были прорисованы только деревья рядами, где-то — листья крупным планом. На одних — только мазки, другие тщательно детализированы. Множество изображений коры и ракушек перемежались с набросками Коко, дремлющей возле двери на солнышке. На одном листе бумаги прямоугольники разных оттенков зеленого составляли цветовую шкалу. На другом человек собирал вишни с невысокого дерева. Этот рисунок повторялся много раз, будто художник пытался добиться эффекта, которого никак не мог достичь.

— Я забыл закрыть дверь. — Очевидно, Люк поднялся наверх, ища меня; я не слышала, как он вошел в комнату. — Обычно я никому не показываю свои работы.

— Простите. — Я почувствовала, как вспыхнули щеки. — Меня привлекли яркие цвета, я не хотела совать нос не в свое дело.

— Смотрите, если хотите. Можете высказать свое мнение.

Я подошла к лежащему на столе у окна листу бумаги с изображением лимонов в глиняной миске на голубой скатерти. Цвета были настолько сочными, что я почти ощутила кислый вкус во рту.

— У вас настоящий дар, Люк. Вам следует заниматься живописью, а не проектировать дома.

— Скажите это моей жене. — Он улыбнулся с легкой грустью.

Офелия снова была с нами — так явно, будто стояла рядом с мужем, положив руку ему на плечо и встряхивая блестящими на солнце светлыми волосами. «Моей жене». Сомнения и желания, тепло его руки, адресованные мне улыбки — все это не имело значения. И как я выгляжу по сравнению с ней — тоже. Люк был несвободен. Сердце защемило от разочарования, и это было безумием — он все равно меня не хотел. А если бы и хотел — я тоже была несвободна.

— Где сейчас Офелия?

— Она не приезжает сюда так часто, как я; ей нужно присматривать за художественной галереей, которой она помогает управлять, а ведь есть еще и Оскар. Думаю, они будут здесь в августе, на школьных каникулах. — Люк улыбнулся. — Ну, идемте же купаться!

Коко сидела в тени, но подбежала ко мне, как к давней подруге. Я подхватила собачку на руки, от ее маленького крепкого тела исходило необъяснимым образом успокаивающее тепло.

Мы пересекли лужайку и пошли между соснами, под ногами хрустели сухие иголки. Пруд был совсем рядом, большой и круглый, какие бывают в английской деревне. Его питали водой оросительные каналы с полевыми цветами по берегам. Я почти ожидала увидеть уток, выплывающих из камышей.

Безмятежная гладь пруда отражала траву, деревья и небо. Я сбросила полотенце и соскользнула с берега в воду. Лягушка прыгнула и проскочила под моим локтем, мелькнув радужной кожей и перепончатыми лапками. Вода была прохладной, мы плавали на спине, подставив лица солнцу, а Коко устроилась на берегу, намереваясь поспать. Жаркие лучи согревали кожу, стрекотание цикад и пение птиц умиротворяли. В моей голове ничего не осталось: ни темного лекционного зала, из которого я сбежала, ни мыслей об Офелии, Нейтане и даже Лиззи. Это были мгновения одних лишь ощущений, пролетавшие под солнечным светом.

Когда мы вернулись, Люк показал мне, где находится летний душ. Тот был за домом, под деревянным навесом, от которого пахло нагретой сосной. Я вошла внутрь, и откуда-то сверху выпорхнула ласточка, похожая на зазубренную темно-синюю стрелу. В осколке зеркала, пристроенном на перекладине, я увидела свои глаза, покрасневшие и опухшие от воды. Я обгорела на солнце, все тело покалывало — оно будто возвращалось к жизни. Поднявшись в спальню, я достала голубое платье. Расчесывая волосы, я услышала тихие скрипучие звуки. Даже здесь, даже сейчас я вздрогнула от страха.

Люк насвистывал в саду, расстилая пледы, расставляя стаканы на низкой каменной загородке, разжигая поленья под грилем. Рядом стояло ведро с рыбой. Я поспешила вниз. Он налил вина, и мы подняли бокалы.

— Я только что слышала, как затихает дом, он будто разговаривал сам с собой.

Я не сказала, что испугалась. Люк, должно быть, уже забыл и про шаги, и про тень на дорожке.

— Это были призраки. — Люк подмигнул мне, потягивая вино. Он ничего не забыл; он превращал это в шутку, и я расслабилась. — Они сбегут первыми, если Блейк добьется своего.

— Он американец, разве его соотечественники не готовы платить большие деньги, чтобы увидеть дома с привидениями? — откликнулась я, но знала, что Люк прав; Блейк вполне способен угробить здесь дух тайны и старины, пусть даже ненамеренно.

Из-за шрама губы Люка слегка кривились, когда он улыбался. У него была довольно широкая нижняя часть лица, отчего оно казалось более открытым. Возможно, это был всего лишь оптический обман. От вина у меня кружилась голова. Я уселась на коврик, пока Люк раскладывал рыбу на решетке и сбрызгивал ее золотистым маслом, вспыхивавшим на раскаленных углях.

За едой он поведал мне о хрупких с виду, но полных силы местах, которые любил и где прошлое дышало сквозь древние камни: о Хаддон-холле в Дербишире, о Парфеноне ранним утром, о доме Цецилия в Помпеях с мозаичной собакой на полу и с печатью вечности в каждой просевшей ступеньке и в каждом пятне на кухонном столе, столетия служившем хлебопекам, месившим на нем тесто.

— Дома, которые ты любишь, любят тебя в ответ. Я всегда чувствовал это здесь, даже когда был мальчишкой. — Люк взглянул на меня. — Звучит глупо?

Я хорошо понимала, что он имел в виду. Приходя по вечерам с работы, я невольно останавливала взгляд то на пятнах света, играющих на полированной поверхности комода, то на полке со старыми кулинарными книгами мамы, то на изгибе стены в месте, где она переходит в потолок. Знакомые вещи будто обнимали меня; это был дом, где я выросла и где чувствовала себя в безопасности, моя крепость.

— Здесь я рисую лучше, чем где-либо в другом месте. — Люк налил мне еще один бокал вина. — Здание вашей клиники, вероятно, давит на вас. Все эти низкие потолки и длинные коридоры. Будь я на вашем месте, со мной бы давно случился приступ клаустрофобии.

В этот момент мое «второе я» опять напомнило о себе. Я подумала, что не следует забывать о работе, что именно в ней смысл моей жизни, а все остальное не должно меня отвлекать, что надо сосредоточиться на пациентах, нуждавшихся в моей помощи, как Люк. И равняться на Роджера, о его преданности делу ходили легенды. Что бы он сказал, если бы увидел меня сейчас?

Я оглядела темные деревья и подумала, что в эту минуту Нейтан, наверное, уже наливает себе одинокий бокал, прежде чем выйти в сад и проверить свои цветы. Потом он разогреет что-нибудь из морозильника, поест на тихой кухне и сядет один у телевизора. Он не станет звонить, как мы и договаривались, но будет думать обо мне. Быть может, ему интересно, чем я сейчас занята, и он скучает по мне, как и Офелия, возможно, скучает по Люку.

— Давайте не будем говорить о моей работе.

— Потому что я был вашим пациентом? Но сейчас мной занимается доктор Моррис.


— И тем не менее вы пациент нашей клиники.

В небе низко носились летучие мыши, накреняясь и ныряя прямо над нами. Огонь под грилем погас, становилось холодно. Вблизи Средиземного моря так часто бывает — температура резко падает после жаркого дня. Мне не стоило сюда приезжать. Я поддалась безумному порыву, который простителен только в молодости. Позволила себе забыть и про собственную семью, и про семью Люка, про свою работу и возраст.

— Это был долгий день. — Я улыбнулась, хотя мои губы дрожали. — Завтра мне нужно выехать пораньше. Надеюсь, вы подвезете меня до вокзала? — Мой голос звучал до смешного официально, но я уже достаточное время побыла посмешищем, теперь следовало придерживаться правил. — Желаю вам спокойной ночи. Не провожайте меня, увидимся утром.

— Подождите! — Люк придвинулся ближе, и наши глаза оказались на одном уровне. Мое вино, опрокинутое его коленом, пролилось на траву. Тепло его тела было столь обжигающим, что мне захотелось закрыть глаза. Я вдохнула его запах — дымный аромат костра.

— Я солгал. Я не нуждался в советах по поводу дома, хотя Блейк приезжает, это чистая правда.

Мое сердце заколотилось, все поплыло перед глазами. Я оперлась ладонью о шероховатую стену рядом со мной, теплую от дневной жары. Я помню, как машинально отмечала и звуки цикад, и сладкий перечный аромат лаванды, более сильный в темноте, — все эти несущественные мелочи, которые органы чувств воспринимают независимо от того, что происходит.

— Это была уловка. Предлог, чтобы привезти вас сюда.

Вот это и случилось — Люк выложил правду.

Мне хотелось крикнуть: «Но я старше тебя! Я далеко не такая, как те девчонки в поезде, не такая упругая, как они. Моя кожа увядает, все увядает. Я не могу тебе ответить, мне страшно».

— Я влюбился в тот миг, когда вы сняли свои туфли в кабинете. — Люк взял меня за руки. — Мне нравится, как вы слушаете, будто не хотите пропустить ни слова. — Теперь он был так близко, что я не видела ничего, кроме его лица. — Я люблю ваши глаза и форму губ.

«Люблю». Сильно сказано. Так я не называла это даже про себя. Я почувствовала некую связь между нами во время первой встречи, а потом — волнение на вечеринке и бессознательное влечение, когда он взял меня за руку на вокзале. Любовь вызревает постепенно, с годами; она сдержаннее, стабильнее, надежней. В ней нет этой болезненной неопределенности, этого желания, этого бешеного сердцебиения.

Я не запомнила, что было дальше, в каком порядке все происходило. Сама ли я сделала первый шаг? Это я положила ладонь на его руку или он коснулся моего лица? Какие слова мы говорили или шептали? Или вовсе не было слов, а только тепло его кожи, блеск его глаз, прикосновения тела и рук? Его губы были горячими. Это было опасно и безопасно, правильно и неправильно одновременно. Это ждало меня с тех пор, как я обнаружила его плачущим в своем кабинете. Я одна была виновата в том, что случилось. Я была старше и должна была быть осмотрительней. Я не вспоминала о Нейтане, и о Лиззи тоже. Мысли об Офелии испарились. Все исчезло. Я вернулась далеко в прошлое, как это бывает во сне. Высвободилась из маминой руки и шагнула с обрыва в реку.





Глава 11




Июнь 2017 года

— В каких отношениях вы были с обвиняемым?

Инспектор Уэйнрайт рылся в куче документов на столе между нами. Его пальцы, нетерпеливо перебиравшие бумаги, были покрыты веснушками и песочно-желтыми волосками. Ногти были обломаны, губы выглядели обветренными. Вероятно, выходные он провел на солнце. Я представила его квадратную фигуру на палубе парусной лодки: держа в руках удочку, он выкрикивал команды своей жене. Интересно, стала бы она сопротивляться, забившись вместе с детьми в угол на корме, или сделала бы все, что велено, поскольку давно поняла, что так проще?

— Смотря что вы имеете в виду, — ответила я.

Детектив поднял глаза.

— Он был вашим партнером какое-то время, не так ли?

Уэйнрайт постепенно выводил меня на откровенный разговор. В его голосе не слышалось нетерпения, словно он обладал неограниченным временем, но Джуди сообщила мне, что это не так. Он мог задержать меня только на девяносто шесть часов, по истечении которых обязан был предъявить обвинение. Через два дня меня должны были перевести в тюрьму до суда или выпустить под залог.

Я отрицательно покачала головой. Понятие «партнер» было применимо скорее к работе, к моим коллегам Роджеру и Дебби. Мы поддерживали друг друга, ломали голову над сложными случаями, перешучивались за кофе, подтверждали диагнозы, общались семьями. Я не любила их в том смысле, который имел в виду инспектор, но я им доверяла. С Люком все было наоборот. Я не знала точно, доверяю ли ему, но это не имело значения; доверие ушло на второй план, на первом было желание.

Безучастное выражение лица инспектора Уэйнрайта могло скрывать любые мысли, проскакивавшие в его мозгу, как, впрочем, и в моем. Он мог думать об очередной морской прогулке в предстоявшие выходные, о налоге на машину или о том, как быстрее продвинуться по карьерной лестнице. Однако его пронизывающий взгляд говорил, что в основном он размышлял, как искусней заманить меня в ловушку.

— Тогда опишите ваши отношения так, как вы их видите.

Глубокие, теплые, открытые. Эти слова инспектор, наверное, посчитал бы слишком простыми. Мы с Люком были открыты друг другу душой и телом. Когда мы общались, между нами возникало согревающее нас тепло. Не говоря уже о сексе; о глубине наслаждения, о той высшей точке, когда мы были полностью распахнуты и опустошены, превратившись в единое целое. Я и прежде я не имела недостатка в откровенных разговорах, общении и уважении. Во всяком случае, мне так казалось. Но то, что зародилось между мной и Люком, было другим. Вроде тем же самым, но гораздо значительнее. Если инспектор хотел услышать одно обобщающее слово, то подошло бы, наверное, «волшебство», только он бы не понял.

— Мы были друзьями, — сказала я, и это было правдой. Друзья нужны для того, чтобы спасать, и я была спасена. Спасена от чувства неуверенности в себе. Глядя в зеркало, я сознавала, что меня, сорокадевятилетнюю женщину, предпочли, пусть и ненадолго, очаровательной и гораздо более молодой жене.

— «Друзьями». — В голосе инспектора прозвучал сарказм. — Ваши отношения были гораздо ближе, разве не так?

Он хотел, чтобы я призналась, но шел по ложному пути. Слово «близость» тоже подходило, но не вполне передавало суть. После той первой ночи мы стали неразделимы. Не помню, чтобы мы шли куда-то и при этом не касались друг друга; мы наверстывали упущенное в прошлом и потерянное в будущем.

В жизни случаются моменты, которые смакуешь, как вино. Я все еще чувствовала их вкус. Моя голова у Люка на плече, тепло его ладони на моей груди. Его дымный запах, сплетение наших рук. Его жаркие губы. Тяжесть его тела на моем, сладкая боль позднее. Секреты, которыми мы делились. Я рассказала ему все о своей жизни, а он мне то, о чем прежде никому не говорил: как он чуть не сошел с ума от горя, когда умер его дедушка, и прятался дома или шатался по пляжам Камарга[8].

Именно там он и встретил Офелию, которая сидела на берегу и смотрела на волны, будто ожидая его. Ее сын кувыркался рядом на песке. Она путешествовала и хотела снять комнату. На следующий день она появилась у Люка вместе с ребенком. Имя его отца так и осталось тайной, сквозь ее завесу проглядывала какая-то беда.

Оскар привязался к Люку. Казалось, всем стало лучше — Люк перестал быть таким одиноким, а Офелия, видимо, стала счастливее. Они превратились в пару. Люк не мог припомнить, как именно это случилось — тогда он все еще был охвачен горем. Когда Офелия сделала ему предложение, все завертелось с ошеломляющей быстротой — по крайней мере, он был сбит с толку. Он сам не понял, что согласился, но потом приехали ее друзья, начались вечеринки, празднования, подарки. Затем появился Блейк. Отец Люка одобрил компанию гламурных американцев, ему льстили их восторги по поводу дома, земли, мебели, работы Люка и даже старой фамильной картины, сто лет висевшей на стене. Была назначена дата свадьбы; путь назад оказался отрезан.

Позднее ту фамильную картину и несколько своих работ Люк передал мне, я спрятала их на видном месте, но никто не смог бы их найти, а я хранила эту тайну.

— Я хочу, чтоб они были у тебя, — сказал Люк.

Мы очень спешили. Я провела в его доме пять дней, намного больше, чем планировала, и вдруг оказалось, что Блейк приезжает через несколько часов. Мне пришлось бежать. Мы опаздывали к поезду, но Люк настоял на том, чтобы я взяла с собой его картины. «Они будут напоминать тебе о наших днях здесь, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты их забыла». Он выбрал мои любимые: дом с голубятней, несколько видов из окна с оливковыми деревьями на фоне гор, лимоны в миске, полевые цветы у пруда, два рисунка с Коко. Набрав цифры на кодовом замке в двери сейфа, Люк открыл его, достал кожаный кофр с наплечным ремнем, сунул в него картины и протянул мне. Кофр оказался странно тяжелым, я заглянула внутрь и увидела плоский металлический футляр, закрытый на защелки.

— Ты в курсе, что у тебя тут что-то лежит? — спросила я.