Ожидание

Отец Кейт был инженером, а отец Ханны работал в больнице санитаром.

Любимым блюдом в семье Кейт была лазанья, а у Ханны – «Энжел Делайт».

В семье Кейт салат заправляли оливковым маслом, а в семье Ханны – майонезом.

Когда им было по двенадцать, мама Кейт заболела. Она облысела и начала экспериментировать с шарфами. Она встречала Кейт у школы, но самой Кейт хотелось, чтобы она этого не делала. Ей хотелось пройти мимо этой странной худой женщины в платке, с большими серьгами и яркой губной помадой на бледном лице, которая слишком сильно старалась делать вид, что все было в порядке, а в это время ее зубы казались огромными на фоне лица.

Потом мама Кейт начала поправляться. Ее волосы отрасли вновь, хотя стали тоньше, чем раньше. Отец Кейт все еще иногда играл на гитаре, но они больше не танцевали на кухне.

Когда Кейт исполнилось шестнадцать лет, она повесила на стену фотографию Патти Смит, точнее – копию концертного плаката в натуральную величину. Они с Ханой искали на барахолках куртки «как у Патти». Ханне эти наряды шли больше, потому что у нее почти не было груди. Тем летом буквально каждый понедельник Ханна говорила маме, что останется ночевать у Кейт, они садились в автобус и ехали в клуб «Ритц», где отрывались до утра под песни Pixies, Nirvana и R.E.M. Кейт носила балетные пачки с мартинсами и полосатые топы с рваными краями. Ханна носила длинные юбки со все теми же мартинсами. Она понимала, если она будет продолжать в том же духе, то у мамы случится сердечный приступ. Когда она начала подводить глаза, мама чуть не впала в истерику.

Еще подруги съездили по обмену в маленький городок к западу от Парижа и возвратились с неплохим французским. По субботам они гуляли под руку в парке и нарочито громко разговаривали по-французски. Они проверяли друг друга по вопросам прошедших экзаменов.

– Эмма Бовари в качестве трагической героини. Ваше мнение?

– Виновна ли Эмма Бовари в своем падении? Или во всем виновато провинциальное общество, сделавшее ее несчастье неизбежным?

Их преподавателем английского языка в новом году стала целеустремленная, энергичная женщина, которая верила в социальную мобильность, в расширение прав и возможностей женщин. Именно она предложила подругам подать документы в Оксфорд и сама дополнительно занималась с ними по вечерам, готовя к экзаменам. Так Ханна и Кейт вступили в новую эру конкуренции, подстегивая друг друга.

Однажды субботним утром мать Кейт упала в проходе между рядами супермаркета. По иронии судьбы, она попала в больницу, где работала, а Кейт осталась у Ханны и спала на раскладушке в ее комнате. Ханна заснула быстро, а Кейт еще долго лежала под одеялом и смотрела на подругу, закутавшуюся в кокон, видимо для большей безопасности, и чувствовала ужас, ожидающий ее в темноте.

Кейт навещала маму в хосписе за неделю до смерти. И заметила тогда, какие у нее были огромные глаза и как мало она занимает места на кровати. В комнате стоял резкий и неприятный запах.

– О, – подала голос мама, когда Кейт вошла в палату. – Я чувствую, словно кто-то давит мне на живот, выпуская весь воздух.

Кейт медленно подошла к ней. Ей вдруг подумалось, что это может быть последний раз, когда она видит маму живой. Непостижимым образом ей захотелось рассмеяться, и она поднесла руку ко рту, сдерживая смех.

– А вот и ты, – проговорила мать, беря ее за руку.

После похорон сестра Кейт, Вики, переехала к своему парню, и с Кейт остался только отец, без дела слоняющийся по дому. Отец теперь уже не готовил, да и Кейт часто забывала поесть. Она ужасно исхудала и уже не писала эссе, чтобы поступить в Оксфорд. Ханна воспринимала эти перемены в жизни подруги одновременно с ужасом и эгоистичным облегчением.

Они сдали экзамены. В один из промозглых ноябрьских выходных их пригласили в Оксфорд на собеседование. Ханне досталась комната с видом на кампус, который заставлял ее сердце биться чаще от тех перспектив, которыми, казалось, дышали его стены. Кейт разместили в более современных апартаментах в задней части обеденного зала. Ее окно выходило на вентиляционную шахту, и ее комнату заполнял запах готовящейся еды.

Через месяц, в начале рождественских каникул, им пришли результаты. Они позвонили друг другу, как и договаривались. Открыли письма. Ханна, не веря, смотрела на свое.

Кейт вскрыла конверт.

– Вот дерьмо, – сказала она.





Кейт




– Доброе утро, мой маленький солдат! – раздался голос Эллис.

Несмотря на ранний час, она была, как всегда, безукоризненна: жилетка, прическа, наглаженные джинсы.

– Как поживает сегодня мой маленький солдат? Он готов к нашему свиданию?

Том в ответ широко улыбнулся, хлопнул в ладоши и начал строить глазки.

– Хорошо поживает, – ответила за него Кейт. – У нас все хорошо.

– Поцелуешь? – наклонилась к ребенку Эллис. – Ты поцелуешь бабушку?

Том радостно прильнул к ней.

– Тьерри в саду, – сообщила Эллис, беря Тома на руки. – Вчера вечером был ужасный ветер.

Она кивнула в сторону окна, где Тьерри, отец Сэма, отчаянно боролся с воздуходувкой. Все трое некоторое время молча смотрели на него. Со стороны казалось, что Тьерри, пытаясь собрать листья в одном месте, больше создавал беспорядок, чем убирал.

– Никогда особо не понимала, что делают эти штуки, – сказала Кейт.

– Помогают смести листья, – ответила Эллис.

– Ах, да.

Тьерри поднял голову и, увидев их, помахал рукой, а Том задрыгался в объятиях Эллис.


– Он хочет быть с большими мальчиками, – сказала Эллис. – Я возьму его с собой. Увидимся позже.

Кейт с ужасом сглотнула. Ее крошечный сын и эта дурацкая машина.

– Если вы так считаете, – выдавила она.

– Я считаю, – холодно сказала Эллис, – это пойдет ему на пользу.



Кейт стояла на автобусной остановке, но автобус все не приходил. Она побрела вниз в Сити, держа путь на собор. Ей нужно было чем-то заполнить эти пять часов. Пять часов, в течение которых она может делать все что угодно без определенной цели. Она могла бы сесть на поезд до Чаринг-Кросс и сходить в Национальную портретную галерею. Посмотреть на работы Сикерта и Ванессы Белл. Пройтись по Сент-Мартинс-лейн через Ковент-Гарден, зайти в книжный магазин «Оксфам» в конце Гауэр-стрит, купить дешевую книжку в мягкой обложке и посидеть с ней на одной из площадей, ощущая магию старого Лондона.

Она знала, чем должна была заняться вместо этого. Пойти домой, стирать детские вещи и форму мужа. Распаковать коробки. Закончить переезд в свой дом. Ничего из этого она не сделала. Вместо этого ноги понесли ее по старому пути паломников через бывшие городские стены Лондона вниз по Нортгейт, Пэлас-стрит, в деревянное сердце города. У входа в собор стояла вечная очередь из иностранных студентов и христиан, желавших попасть внутрь. Такая же длинная, как франкфуртская сосиска. Не присоединившись к очереди, она нырнула в кафешку, где взяла кофе с печеньем и уселась у окна, чтобы смотреть на улицу. Там стояли молодые люди в красных куртках, продающие поездки на плоскодонках, популярный в Лондоне бизнес. На другой стороне улицы висел баннер: «Протестуйте против повышения платы за обучение, голосуйте за нас 10 декабря».

Перед ним стояла молодая девушка, на вид не старше двадцати, и раздавала листовки. Кейт наблюдала, как она разговаривает с прохожими. На ней был огромный свитер не по размеру, а длинные волосы были выкрашены в розовый.

Кейт регулярно проверяла почту, но от Эстер ничего не было. Да она уже давно ничего и не ждала.

Допив кофе, Кейт вышла на улицу и направилась к ларьку.

– Можно мне одну? – спросила они, указывая на листовки.

– Конечно, – улыбнулась девушка, протягивая одну из них. – Вы тоже хотите подписать петицию?

Кейт подписалась, а затем, внезапно смутившись и не имея ни малейшего представления о том, что делать дальше, присоединилась к очереди в собор. Десять фунтов за вход. Она замешкалась, но спустя секунду достала бумажник и расплатилась карточкой. За оградой мощеная дорога повела ее к входу в собор через один из приделов, а сама громада храма возвышалась немного дальше. Кейт зашла внутрь и попала в неф, где высоко над ее головой парил расписной потолок, а по бокам стояли сладколицые гиды в плащах, продающие путеводители. Она прошла дальше мимо стеллажей со свечами к дальней стене, читая по пути надписи на гробницах, прикрытых тяжелыми плитами. Это чтиво было больше похоже на сентиментальные записки о колониальных злоключениях Британии – о молодых людях, погибших при Ватерлоо, в Индии, в Западной и Южной Африке. Были там и захоронения времен Первой и Второй мировых войн. Со стен свисали изодранные черные флаги, и где-то вдалеке звучал орган. Она остановилась перед овальным памятником, могилой некоего Роберта Макферсона Кэрнса, майора Королевской конной артиллерии, «покинувшего подлунный мир 18 июня 1815 года в возрасте 30 лет в битве при Ватерлоо.

Этот скромный памятник является верным, но недостаточным свидетельством любви, существующей за пределами этой могилы, и нескончаемой скорби, пока те, кто сейчас оплакивает его потерю, не воссоединятся с ним в благословенном царстве вечности».

Все эти мальчики. Их матери. Вся эта скорбь. И ни намека извинения за нее. Было бы неплохо, если бы хоть где-нибудь, пусть даже на крошечной табличке, было написано: «Извините, мы ошиблись. Весь этот колониализм, империализм, эти убийства детей. Вот ваш Бог. Земли захвачены, ресурсы истощены, патриархат победил».

«Как там мой маленький солдат?»

Кейт захотела вернуть сына. Захотела прибежать в Харблдаун и вырвать ребенка из рук бабушки.

Внезапно стало трудно дышать, и она поспешно вышла через боковую дверь в галерею, где гулял прохладный ветерок. Трава во внутреннем дворике была не по сезону темно-зеленой. Кейт опустилась на вырезанную в стене каменную скамью и сделала пару глубоких вдохов. И тут до нее дошло, почему ей не нравится Лондон. Этот город слишком напоминает ей Оксфорд со всеми его церквями-музеями, туристами и газонами, по которым нельзя ходить. Подумать только, целые поколения студентов плавали на плоскодонках по реке Кэм до впадения в Уз, цепляясь за мечту о Брайдсхеде.

«Ивлин Во – фашист и сентименталист. Ваше мнение?» – вспомнилось ей.

Как же она ненавидела эту чертову книгу.

Послышались шаги. Кейт подняла голову и увидела быстро идущую женщину в мужском пальто, шапочка сдвинута на затылок. Кейт узнала ее – это была женщина из садика – и вжалась в стену, не желая, чтобы ее заметили. Но было уже поздно, Дея увидела ее и направилась к ней.

– О, – произнесла она с широкой улыбкой. – Привет, привет! Кейт, не так ли? Сначала я тебя не узнала. Ты без ребенка?

Она приветливо протянула Кейт руку в перчатке.

– А где он сегодня?

– Со свекровью.

– Это хорошо, – сказала Дея, склонив голову набок. – Но ты не выглядишь в этом уверенной. Что-то не так?

– Это первый раз, когда я его оставила дома, мне немного не по себе.

– Понимаю, о чем ты, – сказала Дея. – По вторникам у меня целый день в полном распоряжении. Предполагается, что я буду работать, но… сама понимаешь.

– А чем ты занимаешься?

– Церковное искусство. Я пишу книгу, но, кажется, это займет у меня целую вечность.

– Что именно о церковном искусстве?

– Некоторые вещи, о которых я пишу, находятся прямо здесь.

Дея указала на потолок, и Кейт подняла взгляд. Сначала она не поняла, на что показывает Дея, но та легко коснулась ее локтя:

– Видишь того зеленого человечка? А русалку?

Поначалу Кейт ничего не видела, но присматриваясь, заметила детали – не только зеленых человечков, но и свернувшихся кольцами драконов, ящериц, пастухов с дудочками…

– Так бы никогда и не узнала, что они там есть.

– Точно. Забавно, что языческие божества поддерживают опоры англиканской церкви, – пошутила Кейт.

Вновь поднялся ветер.