Осколки времени

Бетесда, Мэриленд



11 сентября, 13:35


Переместившись, я вижу, что Коннор уже сидит за компьютером. Он щурится, но я не могу сказать, то ли от содержимого того, что он читает, то ли от того, что ему нужно надеть очки для чтения.

Он бросает на меня взгляд, когда я сажусь.

– С Тилсоном все прошло нормально?

Коннор уверен, что установленные им устройства защищают дом от любой прослушки, но я все еще нервничаю, когда обсуждаю такое внутри. Однако он прав – мы не можем каждый раз выходить на задний двор, когда нам нужно что-то обсудить, и я охотно признаю, что он знает об электронике гораздо больше, чем я когда-либо буду знать.

Но все равно я стараюсь говорить тихо:

– Да. Должно быть, кто-то заранее назначил дату и время. Тилсон ждал у двери. Я просто протянула ему образцы со статьей и отправилась обратно.

Я опускаю ту часть, где моя рука слишком долго сжимала ручку холодильной сумки. Тилсон сочувственно посмотрел на меня, поэтому, я думаю, он понял, почему у меня могут быть некоторые сомнения по поводу передачи смертельного вируса кому-то, кого я едва знаю. Мне пришлось напомнить себе, что отец Трея и дед Трея знают Тилсона уже на протяжении десятилетий и высоко ценят его, а также напомнить себе, что в несколько иной временной линии более старая версия человека передо мной будет относиться к киристам, как к «паразитам с лотосом». Я просто очень надеюсь, что Тилсон и его коллега из Массачусетского технологического института действительно смогут придумать вакцину, основанную на образцах крови и воды внутри сумки. Хотя я думаю, что они уже сделали это, основываясь на том, что сказал Тилсон на встрече.

Марта едва открыла глаза. Мне хотелось бы думать, что это был мой новообретенный навык медсестры, но я подозреваю, что это было связано скорее с дозой бурбона, которую Кирнан дал ей ранее, и затянувшимся шоком. Она несколько раз кивнула, пока я говорила, и слегка поморщилась, когда игла вошла внутрь, но она снова заснула до того, как я закончила перевязывать ей руку.

– Есть успехи с Вудхалл? – спрашиваю я.

Коннор читает оцифрованную версию Harper’s Weekly от 17 февраля 1872 года. На первой странице изображена карикатура под названием: «Изыди, (миссис) Сатана!» На переднем плане стоит женщина – я полагаю, Виктория Вудхалл, с торчащими из волос рогами и крыльями летучей мыши, прикрепленными к спине. В руках у нее лист бумаги: «Будь спасен свободной любовью». Другая женщина, бредущая по каменистой местности на заднем плане, с детьми, привязанными к ее телу, и пьяным мужчиной на спине, утверждает, что она предпочла бы быть закованной в самые худшие из возможных браков, чем следовать по пути Вудхалл.

Он потирает глаза:

– Проблема не в недостатке информации. Все как раз наоборот. Жаль, что ты не спросила Кирнана, какая именно речь. Эта женщина произносила много речей. Помимо того, что она зарабатывала публикацией газеты, большую часть ее доходов составляли деньги за публичные выступления. Могу предположить, что он говорит о ее вступительной речи на съезде Партии Равных Прав 11 мая. Но еще подходит та речь, которая в сентябре начнет весь этот скандал с Бичером, или одна из тех, что были даны для спиритической ассоциации. Не могла бы ты вернуться и попросить его прояснить ситуацию?

– Это не лучшая идея. Он даже не был уверен, что Пруденс была там, на выступлении, поэтому давай сосредоточимся на аресте.

– Опять же, – сухо говорит он, – каком аресте?

– Оу.

Коннор что-то печатает, и на экране появляется фотография полного лысеющего мужчины с пышными бакенбардами.

– Подожди, здесь он постарше, – бормочет он. Еще несколько щелчков, и он кликает на изображение слегка похудевшего парня с узкими усиками.

– А вот это больше похоже на Энтони Комстока в 1872 году. К счастью, это портрет, поэтому ты не увидишь гигантское шило в его заднице. Этот придурок таскал Викторию и ее сестру в тюрьму каждые несколько дней весь ноябрь. Как только ее адвокат освобождал их, он находил какую-нибудь новую причину засадить их обратно.

– Он был кем-то вроде начальника полиции?

– Нет. Самое странное, что у него не было никакой реальной власти, но все вели себя так же, как и он. Он использовал дело Вудхалл, чтобы привлечь внимание всей страны, и, в конце концов, получил должность почтового инспектора, где провел следующие сорок лет, выслеживая так называемые порнографические материалы. Все дошло до того, что медицинские школы даже не могли отправлять учебники анатомии по почте.

– Значит, Вудхалл была невиновна?

– Ну… Вудхалл и ее сестра не были ангелами. Они явно не были против небольшого шантажа. Или мошенничества. Но Комсток продолжал сажать их в тюрьму из-за выпуска газеты, утверждающей, что у Бичера был роман с Элизабет. Тилтон выпустила еще одну статью, в которой использовалось слово «девственность».

Входит Кэтрин, держа на одной руке платье. Кажется, это бледно-зеленое платье, которое я надевала на шоу Гудини, но она немного подправила его.

– Обвинение в непристойности было просто предлогом, чтобы убрать Вудхалл с дороги, – говорит она. – Я провела двухмесячное исследование судебного дела Бичера и Тилтон до того, как меня объединили с Солом. За арестами стояли люди Бичера. Я сомневаюсь, что они заплатили Комстоку – он был таким приверженцем приличий, что вряд ли принял бы взятку, но забавно, что жалобы на Вудхалл и ее команду испарились в тот момент, когда церковь Бичера решила, что обвинения против него заслуживают более тщательного изучения.

– Значит, Бичер и та женщина, Тилтон, подали в суд на Вудхалл за утку? – спрашиваю я. – Или за клевету?

– За утку, – отвечает Коннор, – поскольку это было напечатано. Но нет. Бичер и Тилтон никогда не судились с Вудхалл. Дело было возбуждено Теодором Тилтоном, мужем Элизабет, против Бичера. Это произошло через несколько лет после публикации статьи. Теодор, который, по случайному совпадению, спал с Викторией Вудхалл почти в то же самое время, когда Бичер ошивался с Элизабет, решил, что Бичер действительно мог причинить ему вред, имея связь с его женой. Поэтому он подал в суд на Бичера за раскол семьи.

– А зачем ему было подавать в суд на Бичера, если он тоже изменял? Ты уверен, что это не сценарий сериала «Дни нашей жизни»?[8]

– Это было совсем другое время, – говорит Кэтрин, садясь рядом с Коннором. – Мужья изменяли часто и безнаказанно. А жены – нет. Развод всегда был скандалом, особенно для женщины, не говоря уже об огромном риске. Она теряла все права на семейную собственность и на своих детей в большинстве штатов. Это большая часть того, против чего выступала Вудхалл. Ее призыв к «свободной любви» касался не столько сексуальной распущенности, хотя и в этом тоже была доля правды, сколько двойных стандартов для женщин. Что касается того, что это мыльная опера, то ты абсолютно права. Так называемый скандальный выпуск «Еженедельника Вудхалл и Клафлин», где они разоблачили дело Бичера, неделю спустя был продан на улицах за сорок долларов – более семисот долларов сегодняшними деньгами. Виктория Вудхалл и ее сестра были эквивалентом сестер Кардашьян[9] в 1870-х годах.

Коннор качает головой:

– Плохая аналогия. Кардашьян начинали уже с деньгами. История Вудхалл больше похожа на Милашку Бу Бу[10]. Или, может быть, на «Утиную династию»[11]. Но толковее.

– Верно, – говорит Кэтрин. – Виктория и Тенни начинали с нуля, и их семья была… колоритной, если не сказать большего. Задолго до того, как Виктория баллотировалась в президенты, сестры уже были на сцене. Они работали медиумами, были первыми женщинами-биржевыми маклерами и утверждали, что были первыми женщинами-издателями газет, хотя это не совсем точно. Несколько других женщин издавали газеты задолго до этого, включая Элизабет Тимоти, в…

Коннор прочищает горло, прерывая ее:

– И да, студенты, мы все узнаем об этом на завтрашней лекции.


Кэтрин бросает на него возмущенный взгляд, но тут же возвращается к теме разговора:

– В общем, я сделала все, что могла, с этим платьем. Я бы выбрала что-нибудь менее броское, но это единственное, что у нас есть, если только ты не хочешь вернуться к прошлой неделе и предупредить меня?

– Я бы предпочла не искажать твои и мои воспоминания больше, чем это необходимо. И так сойдет.

Она хмурится, издавая цокающий звук:

– Даже с кружевами спереди, корсаж немного… ну, просто не выходи из зала, если получится. Не думаю, что это будет проблемой на этом конкретном съезде – на многих было одето и того меньше. Я попыталась повторить платье Долли Варден, которое было в моде у молодых девушек. У него было несколько действительно сумасшедших вариаций, поэтому это платье на тебе, возможно, будет смотреться нормально. Я подложила сзади несколько подушек, так как у нас нет обруча.

Она приподнимает платье, и я вижу, что она сделала довольно большой разрез посередине юбки и завязала ткань сзади лентами. Под этим внешним фартуком прячется волнистая юбка темно-зеленого цвета, похожая на ткань, оставшуюся от моей поездки в 1893 год. Задняя часть платья вздымается вверх, как полусдутый воздушный шар. Кусочки кружева от болеро-накидки пришиты вокруг горловины.

Кэтрин также держит в руках очень знакомую пару белых ботинок из козьей кожи, которые я не буду надевать, и один из ротанговых ковриков со столика для завтрака, который она переделала во что-то вроде боннета. Раньше он был натурального соломенного цвета, но теперь это очень знакомый оттенок зеленого мохито. И пахнет он тоже знакомо – чем-то вроде акрила.

– Ты использовала весь мой лак для ногтей? – спрашиваю я.

– Да. Я разбавила его немного жидкостью для снятия лака и использовала ее, чтобы покрасить боннет. Цвет довольно близкий. Красиво, не правда ли?

Красивый – это не то слово, которое я бы употребила, но я ведь не любительница шляп. Она пришила две полоски кружева от болеро к краям своего творения, наверное, чтобы я могла завязать его на голове. Листья и ягоды, которые, я почти уверена, были сорваны с остролиста, растущего снаружи, сгрудились на одной стороне. Будто кто-то съел рождественский венок, и потом его вырвало на большой зеленый блин.

– Выглядит очень мило, – говорю я, надеясь, что мое выражение лица находится в надлежащем рабочем состоянии, – но, пожалуйста, убери ботинки.

– Знаю. Они не соответствуют эпохе. Но они единственные более-менее подходящие. Этот стиль каблука…

– Кого волнует, насколько они исторически точны? Они натерли мне ноги в Чикаго, и я не могу в них двигаться. Я надену свои черные балетки.

– Женщины не носили…

– Или я могу в этих, – я улыбаюсь, указывая на кроваво-красные вансы, в которых сижу сейчас. – Выбирай.

Кэтрин вздыхает, бросая пыточные туфли под стол.

– Ладно, пусть будут балетки, хотя я предупреждаю тебя, что юбка, возможно, будет немного волочиться по земле без каблуков.

– Это не проблема. Я подниму ее, если мне придется бежать, – думаю, я скорее всего разденусь до шорт, которые надену под эту юбку. Мое терпение в отношении исторической точности истощается, особенно когда на кону будущее.

– Отлично, – говорит Кэтрин. – В дальней части театра есть стабильная точка, спрятанная в небольшой нише. И с этим нарядом не возникнет проблем до тех пор, пока ты будешь оставаться в Аполло-холле. Люди, с которыми я говорила за пределами зала, были гораздо более консервативны и…

– Подожди, – мы с Коннором произносим это в унисон. Он кивает мне, чтобы я продолжила, и я заканчиваю фразу без него. – Ты была там?

– Ну, да. – Выражение ее лица ясно говорит, что это был глупый вопрос. – Я едва ли смогла бы должным образом изучить этот судебный процесс и Вудхалл, не побывав на том мероприятии. Даже если бы я не была сосредоточена на Вудхалл, я изучала женские движения. Она была выдвинута кандидатом в президенты. Малочисленной партией, следует признать, но это был исторический момент. Конечно же, я была там. Только дважды, но…

– Дважды, – я бросаю на Коннора подавленный взгляд. – Ты можешь вспомнить, где именно ты была? Что делала? Мне нужно избегать тебя.

– Безусловно, нужно. – Кэтрин бросает платье мне на колени, подходит к книжным полкам и достает дневник ХРОНОСа. – У меня могли остаться смутные воспоминания о двух этих путешествиях, но я уверена, что где-то здесь есть все детали…

Я поднимаю руки вверх:

– Если только ты не считаешь это очень важным, я согласна выслушать смутные воспоминания. Моя вторая половина дня уже занята. Вернуться назад и выкроить лишние часы тоже будет не лучшей идеей. Еще немного, и я буду сталкиваться здесь с собой или с более ранней версией вас. Мне бы очень хотелось не смешивать события больше, чем это необходимо.

Похоже, Кэтрин собирается возразить, но она кивает.

– Ты права. В первую поездку я надела такое же платье, только с самым ярким цветочным принтом, какой только можно себе представить. Я стояла недалеко от сцены, с самыми пылкими поклонницами Вудхалл. Во второй раз я провела большую часть времени на улице, разговаривая с мужчинами и женщинами, которые смотрели свысо… ка…

Мы обе оборачиваемся и смотрим на компьютер Коннора, который сейчас испускает те же зловещие звуки «бом-бом, бом-бом, бом-бом», что и его телефон вчера во дворе.

– Что? – Он снова поворачивается лицом к экрану. – Мне нужна была какая-то мелодия для тревожного сигнала. Я выбирал между «Челюстями» и дыханием Дарта Вейдера, и эту легче услышать во всем этом шуме. – Он вставляет наушники, и шум исчезает.

– Как я уже говорила, – продолжает Кэтрин, закатывая глаза, – я была на улице с самодовольными женщинами – миссис моралистками, как называли их защитники Вудхалл, во время второго перемещения, и выглядела по меньшей мере на двадцать лет старше. Я никогда не бывала в конторе Вудхалл. Плюс в том, что там ты со мной не столкнешься, но там также нет никакой стабильной точки. Поэтому тебе нужно связаться с ней в Аполло-холле, если это возможно. Держись подальше от самого входа и не выходи наружу, и ты сможешь избежать версий меня.

– Полагаю, ты не помнишь никого, кто был бы похож на Пруденс?

– К сожалению, нет, хотя на самом деле я и не искала никого, кто мог бы походить на дочь-подростка, которую я могла бы иметь в какой-то неопределенный момент в будущем. – Она останавливается и резко втягивает воздух, закрывая глаза.

– Кэтрин? Ты в порядке?

Она поднимает одну руку. Ее глаза крепко зажмурены, и ясно, что ей больно.

– Кэтрин!

– Тише… – Она слегка приоткрывает глаза, смотрит на Коннора и, кажется, немного расслабляется от того, что он все еще поглощен своей акульей тревогой. – Мне уже легче. Дай мне минутку.

Спустя несколько глубоких вдохов она неуверенно улыбается мне: