Орден Сумрачной Вуали

Понятия не имею, сколько прошло времени, но, пусть условия и не менялись, в итоге мне просто надоело напряженно вслушиваться в каждый шорох. Всему приходит конец, знаете ли. В том числе нервам: вероятно, они у меня сгорели дотла, и я обратилась железной леди из старинных гномьих поверий.

А потом и Мокки очнулся.

Пробуждение Мокки было не слишком-то приятным. Потому что Бакоа действительно очень любит контролировать происходящее, а на свете нет ничего менее похожего на контроль, чем ситуация, когда тебя вырубает какой-то непредсказуемый хлыщ в проклятом монастыре, а очухиваешься ты в кромешной темноте в сыром подвале.

В общем, первым делом Мокки резко втянул воздух ноздрями, выбросил руку ударом вбок и так засадил мне локтем в солнечное сплетение, что я даже пикнуть не сумела. Мгновение спустя вторая рука Бакоа сжалась у меня на горле, и вот тогда он каким-то образом все-таки понял, что это я, а не невидимый враг.

Отсипевшись и тихонько откашлявшись, я обрисовала ему ситуацию.

Не то чтобы там многое можно было рассказать: сидим и ждем, и вроде нас пока никто не жрет, что тоже плюс, а где носит Талвани – а гурх его знает. Радовало то, что я наконец полностью оклемалась от последствий яда цавраску. Я была бодра и даже парадоксально весела. Свежая как огурчик и, как он же, немного пупырчатая – от мурашек, ибо нижнее белье и ледяное подземелье в царстве вечной ночи были не самыми сочетаемыми вещами.

Мокки молча снял свою рубаху с капюшоном и отдал мне. Я прикинула, как теперь он выглядит: мягкие шаровары, голый торс и шикарное ожерелье. Неплохо. Потом вор, шипя сквозь зубы какие-то ругательства на дольнем языке, отмычкой вскрыл бутылку вина.

– Значит, отдыхаем, – мрачно подытожил он, и в темноте послышалось бульканье. Оно немного поплясало под сводами забытого погреба, затем прервалось.





* * *


…Интересно, где там шляется Талвани?

Я помнила по двум поэмам VII и IX веков («Песнь о Грофшиси» и «Кольцо Рибаринда»), что вино из погребов Северного креста развозили по всем замкам Шэрхенмисты. На здешних бутылках всегда стоял монастырский знак качества, а к горлышкам привязывались пергаменты с благословением от того или иного хранителя, что очень нравилось клиентам и успокаивало их совесть, волнующуюся из-за вредных привычек. Местные виноградные и сливовые плантации были восхитительны, а система подземелий – вдохновляюще огромна…

Что означало: Тилвас с равной вероятностью мог как ушагать прах знает куда, хоть обратно на половину пути к Шга'Нчауху, так и молча сидеть в нескольких метрах от нас – темнота, как и смерть, может скрывать многое.

Мокки меланхолично постукивал ногтями по бутылке. Я прикрыла глаза и, поколебавшись, нашла в темноте его острое холодное плечо – и положила голову на него.

Вдруг тихий потусторонний скрип о люк над нами – уже привычный – сменился куда более натуральным звуком: рокочущим раскатом грома, за которым мгновенно последовал тяжелый шум дождя.

С ума сойти. Опять гроза. Даже в этой проклятой зоне!.. Не люблю весну именно за это – слишком часто, слишком беспощадно льет и терзает, раскалывает город, горы, горе пополам. Я невольно провела рукой по задней стороне шеи, над шрамами и рисунками, и Мокки почувствовал мое шевеление.

– Так, по ходу, впереди нас может ждать что угодно, и поэтому я хочу напомнить тебе, что ты сильная натура, Джерри, – хрипло и непререкаемо заявил он. – Ты не станешь бояться какого-то долбаного дождя. Все. Прекращай. Иначе я вынужден буду применить воспитательные меры на эту тему.

– «Воспитательные меры» на тему дождя? Мокки, ты шутишь.

– Нет, Джерри, я однозначно, недвусмысленно серьезен. Шуточки – вообще не моя стихия, и я поражен до глубины души тем, что все еще веришь, что мы с юмором иногда заходим друг к другу в гости.

Я прямо видела, как Бакоа в темноте закатил глаза.

– Слушай, ну с поэтикой у тебя все отлично, – проворчала я. – А там и до юмора недалеко. Юмор, как ни крути, это просто гимн отчаянью, когда мозг не может совладать с контрастом между красотой и болью окружающего мира.

– Прекращай свои текстовые штуки, Джеремия.

– Прекращай говорить со мной приказным тоном. Ты мне не шеф.

– Я и не говорил с тобой по-шефски. Разговоры по-шефски – это удел тех избранных, кого на следующий день хоронить будут. А тебя я меньше всего хочу увидеть в деревянном ящике со сложенными на груди руками. Ведь это мне придется платить за твои похороны, разве нет?

– Ты просто козел, Бакоа.

– Вот так новость, с ума сойти.

Я пнула его. Мокки дернул меня за ухо, потом тяжело вздохнул и вновь забулькал вином.

– Уху больно, между прочим, – сказала я.

Мокки вдохнул поглубже, как для новой язвительной реплики невиданной колкости, но в итоге просто молча подул мне на ухо, как ребенку – на ранку. Даже заботливо. Даже нежно.

У рыбки боли, у дельфина боли, а у Джеремии не боли, а то будешь иметь дело со мной, сволочь такая.

Мы сидели. Время шло.

– Ты все равно дрожишь, – недовольно резюмировал вор минуту спустя. – Это дождь, просто дождь, Джеремия. Вода, низвергающаяся вертикально. Нет смысла бояться.

– Ты же знаешь, что дело не в дожде, а в Зайверино. Гроза напоминает мне о случившемся.

– Ну и что?.. Однажды тебе все-таки придется оставить это в прошлом, – Бакоа философски пожал плечами. – Хотя соглашусь: ночь и впрямь была дерьмище. Я знал, что суша не встретит меня с распростертыми объятиями, но такое?.. Недружелюбие Шэрхенмисты превзошло все мои ожидания. Хоть обратно ныряй, матерясь.

Я усмехнулась.

Мне вспомнилась третья ночь после нашего побега из Зайверино, когда мы с Мокки заговорили друг с другом. Лил дождь, никак не получалось разжечь костер. Мы пересекали лес секвой: огромные деревья стояли, как стражи, навытяжку, песчаную почву совсем развезло, и мы забились под вздыбленные корни одного дерева, тщетно пытаясь согреться. Где-то вдалеке выли волки.


– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросила я Мокки сиплым после двух дней тишины голосом. – Что угодно: правду или ложь. Просто давай перестанем молчать, пожалуйста.

Он кивнул и короткими рублеными фразами рассказал, что вырос в районе Бездны. Что у него было трое сестер и брат, что мать тяжело болела. Отец жил с ними, но лучше бы не жил – беды от него всегда было больше, чем проку, и если чему-то он и научил своего старшего сына, так это умению ненавидеть, ненавидеть от всей души.

Рассказал о том, как у всех подводных жителей закладывало уши, когда они пересекали границы домов и улиц Рамблы: часть из них, большинство, располагалась под огромными куполами, полными воздуха, в других была зачарованная, облегченная вода, в третьих – просто вода, и, оказываясь там, ты чувствовал всю беспросветность, жестокость и тяжесть моря, сколько бы ни было на тебя надето магических масок и артефактов.

Мокки рассказывал о знати, приходящей в притоны с жемчужной пыльцой, и о полуночных вылазках бедняков на поверхность, о смельчаках, спускавшихся в Бездну и больше не возвращавшихся из нее, о перламутровых трезубцах подводного дворца, о соленых губах и белых зубах морской пены на рассвете.

Об одном лишь Бакоа всегда молчал – о том, почему он покинул Рамблу тем летом.

И я подумала, что, возможно, сейчас – в нашей хриплой темноте, которой не видно ни конца, ни смысла, – у меня есть шанс наконец-то узнать об этом.

– Однако в Зайверино ты все-таки не нырнул обратно, – сказала я. – Несмотря на все обстоятельства, ты решил остаться в Шэрхенмисте. Почему, Мокки?

Вор тяжело вздохнул. Потом переместил мою уставшую голову себе на грудь, и, приобняв, проговорил:

– В Рамбле за мою голову назначена такая цена, что даже распоследняя селедка с удовольствием ее отпилит. Найдет где-нибудь лобзик и давай потихонечку-полегонечку, до победного конца. Я мог бы жить и скрываться под чужими именами, но… Джерри, давай по правде: в Рамбле до ужаса скучно. У вас всё гораздо интереснее и быстрее. Но если однажды мне надоест – я вернусь. И с удовольствием побегаю от этих идиотов.

– Да, я знаю про цену, и я помню, как ты всегда ругаешь Рамблу за ее медлительность. Но скажи честно, Бакоа, мне просто хочется все-таки узнать…. Что именно ты натворил?

Этот вопрос я задавала уже тысячу раз. И Мокки – ну надо же – всегда пропускал его где-то мимо ушей, между пальцев, мимо мыслей – вышвыривал прямо в окно, под ноги полночным гулякам Квартала Гильдий. Однако…

– Я связался не с тем человеком.

Ну надо же!.. Он ответил!.. Наверное, на небесах что-то сдвинулось.

– Я думала, для всего окружающего мира ты сам и есть «не тот человек». Или на всякую рыбу найдется рыба побольше?

– Я не имею в виду с преступником, – проворчал Мокки. – Наоборот. Тот человек был приличным. Слишком приличным, чтоб его.

Бульк-бульк – звук долгого глотка из бутылки.

Я забрала у него вино. Бульк.

– И что именно ты сделал с тем приличным человеком, раз теперь считаешься таким большим преступником в Рамбле? – Подойдя к запретной теме бакоаского прошлого, я не собиралась отставать.

Мокки вздохнул, а потом – я знала его привычки – подпер острую скулу рукой и сузил глаза.

– Твои идеи, – лениво протянул он.

– Очевидная: обокрал.

– Нет.

– Убил.

– Ты же у нас вроде начитанная. Давай варианты поинтереснее.

– Обесчестил.

Мокки усмехнулся, ткнувшись подбородком мне в макушку.

Я уже открыла рот, чтобы выдать еще что-нибудь не менее драматургическое, но Бакоа вдруг процедил:

– Вот и они так это назвали, прикинь.

Я поперхнулась.

– Да ладно. Я не верю. Быть не может.

Судя по недовольному шевелению, Бакоа начал раздражаться.

– Не мои проблемы, – почти прошипел Мокки, – что определенные слои населения исповедуют определенно устаревшие нормы. Моя совесть чиста, на хрен. Все было по взаимному согласию – и даже не вздумай сомневаться в этом, Джерри: я легко режу всяких ублюдков, но я никогда не причиню вред безоружному – тем более вред такого толка.

– Это с кем же надо перепихнуться, чтобы за твою голову назначили цену?

– Сама подумай! – рявкнул Мокки, свирепо сжимая пальцы на моем плече.

О да.

Судя по его реакции сейчас, он устроил в Рамбле знатный переполох.

Возможно, теперь по подводному дворцу бегает какой-нибудь черноглазый малолетний уголовник. Хотя, может, все было не так плохо. Да и с дворцом я могла хватануть лишнего – это так, первая мысль.