Опоздавшие

В вестибюле было человек пятьдесят, но Сара видела только Эдмунда, который светился гордостью за нее и, конечно, за себя, поскольку справился с тем, чего никогда не найдешь в юридических талмудах.





15

Брайди




Веллингтон, Коннектикут

Май, 1909



Брайди обрадовалась улыбке судьбы, узнав, что Сара уговорила отца взять ее служанкой.

– Только не говори, что была постоялицей миссии, – в поезде предупредила Сара. – Пусть думает, ты там работала.

– Но ведь меня видели другие дамы. – Брайди представила их изящные шляпки и напудренные лица.

– Они тебя не вспомнят, потому что каждую неделю посещают другую миссию. Только я попросилась регулярно бывать в твоей.





* * *


Сара настаивала, чтобы Брайди поселилась на втором этаже по соседству с Нетти, однако она предпочла мансарду, куда вела непарадная лестница. Там нет печки, предупредила Сара, но это не пугало, оно привычно. До чего же ей нравилась эта маленькая скромная комната! Теперь у нее была собственная кровать! Узкая, но застеленная чистыми простынями (сама их выстирала) и стеганым одеялом. (Ей выдали одеяло! С узором из звезд ее любимого синего цвета.) Рядом с кроватью стояла сосновая тумбочка, напротив – сундук, исполнявший роль платяного шкафа, а цветастый лоскутный коврик весьма оживлял широкие половицы. В изголовье Брайди повесила распятие из Лурда, то самое, которое ей дала и не захотела взять назад миссис Ахерн. Проснувшись утром, Брайди дотрагивалась до деревянного креста, последней вещи, которой в своей земной жизни касался Том, и, поцеловав пальцы, вставала на колени для молитвы. Затем поднималась и поворачивалась вокруг себя: сначала лицом к кровати, потом к окну, сундуку и стенке с отрывным календарем, зная, что в какой-то момент смотрит в ту сторону, где сейчас ее сынок.

Потом надевала платье с пуговками на груди. Молоко у нее наконец пропало. А вот любовь к малышу не иссякла. Такую любовь познаёшь, только став матерью. Забота о чужих детях не считается, даже если они твои кровные родичи. Братьев и сестер она любила всем сердцем, но это не материнская любовь. Да вот только теперь она не была матерью, что оказалось непредвиденной мукой.

Брайди оторвала листок численника. Воскресенье, девятое мая. В доме она уже почти три недели. А малышу почти четыре месяца. Какой он стал? Что его окружает? Наверное, вырастает из одежек, возится с красивыми игрушками и ест вкусные пюре, размятые серебряной толкушкой.

Оштукатуренный потолок местами был так низок, что даже невысокой Брайди приходилось сгибаться, но ей нравилось, что комната не годится никому другому. Холлингворты, как истинные протестанты, были тощие и высокорослые. Все они хорошо относились к Брайди, но именно эта возможность уединения грела ей душу. В ее комнату заходила только Нетти, и хоть ростом была выше, ей тоже не приходилось сгибаться в три погибели.

Признаться, Брайди не ожидала тепла с ее стороны. По словам Аделаиды, давние слуги зачастую принимают в штыки новичков. Видимо, девушек сближало то, что обеих на службу взяли из милости. Однажды Брайди спросила, не хотела бы Нетти поменять свою жизнь.

– Я дала обещание миссис Холлингворт: если с ней что-нибудь случится, я останусь в доме до тех пор, пока Ханна, младшая в семье, не выйдет замуж. – Нетти пожала плечами. – Здесь мне хорошо. И куда еще идти-то?

Нам обеим больше некуда идти, подумала Брайди. Она представила себя дряхлой старухой, еле-еле взбирающейся в свою комнатку. Ладно, ей всего семнадцать, до старости еще далеко.

Брайди спустилась в кухню.

– Доброе утро, – поздоровалась она с Нетти, которая вынимала из духовки поднос с сахарным печеньем. Ужасно захотелось съесть хоть штучку, но до причастия нельзя. А вот Нетти – баптистка, у них собрания по вечерам.

Брайди натянула перчатки, черным ходом вышла на улицу и зашагала к церкви Матери печалей. Она любила эту дорогу к храму. Совсем как в детстве, воздух полнился ароматами древесной коры и трав, разогретых солнцем. На полях, обнесенных каменными оградами, высились скирды сена и стожки овса. Слышались пересвист боболинков, меланхоличное блеяние овец. Утоптанная тропа огибала озеро, где неизменно встречался мальчишка с бадейкой бурых рыбин, потом бежала вдоль грушевой рощи в цвету и молочной фермы, взбиралась на пригорок, пересекала монастырскую лужайку и выводила к распахнутым, крашенным суриком дверям церкви в белой дощатой обшивке и колокольне, взметнувшейся над парком на стрелке двух дорог.

Ответно поклонившись священнику, Брайди окунула пальцы в чашу, перекрестилась и села в первых рядах, но не на переднюю скамью. Она любила эти мгновения в безлюдной тишине, когда можно полюбоваться цветными витражами стрельчатых окон и красиво раскрашенными резными статуями святых, полуобнаженных и в одеяниях. Святой Иосиф с молотком в руке всегда напоминал о Томе. Эта церковь выглядела гораздо веселее той, в которой они хотели обвенчаться. Там никаких витражей, одни мутные стекла, а блеклых святых лишь на время поста облачали в лиловые одежды.

Брайди безмолвно помолилась за себя и сына. Потом за Тома, который, возможно, в чистилище. Потом за всех родных, включая усопших Джеремайю и Патрика. Братья виделись ангелочками на облаках. Подумать только, уж больше года, как она уехала из дома.

Некогда тугая нить, связующая с родными, ослабла и провисла, приняв образ нерегулярной переписки с Кэтлин. На письма отвечала только сестра, хотя Брайди писала всем (кроме папы) и всех поздравляла с днями рождения, накрепко отпечатавшимися в памяти, поскольку каждое появление очередного прелестного малыша означало еще и новый рот, утихомирить и накормить который надлежало ей, старшей дочери.

К сожалению, в письмах была ложь. Ну, может, не ложь, а утаивание правды, что, по мнению монахинь из монастыря Святой Урсулы, еще хуже откровенной лжи.

Меня взяли на работу в большой загородный дом, недавно писала Брайди. Усадьба очень красивая. Прекрасная семья обеспечила меня жильем, питанием и хорошим жалованьем.

Она умолчала о визитах «мрачных демонов», некогда терзавших ее мать. Когда это случалось, мама весь день лежала в кровати, отвернувшись к стене. Тогда Брайди не понимала, что она страдает не от душевной, но самой настоящей физической боли. А сейчас поражалась, что мать вообще сумела выбраться из-под тяжеленной наковальни тоски, которую сама она впервые изведала после смерти Тома.

Только тетке, маминой сестре, удавалось с помощью отваров и зловонных припарок вывести ее из этого состояния. Интересно, что это за припарки? Вот бы узнать. Давеча Брайди поранилась о гвоздь, торчавший из подставки бельевого катка, но заметила это, лишь увидев кровь на выстиранном белье. Она перевязала руку и перестирала простыни. Не дай бог, узнают об этих ее приступах бесчувствия, так отправят в сумасшедший дом. Неподалеку был «Приют умалишенных», поименованный в честь Сариной бабки, которая пожертвовала деньги на его открытие. Нищих и безумцев там содержали вместе, и потому Брайди изо всех сил скрывала, что временами ее с головой накрывает тоска. Однако нынче, слава богу, день был хороший.

В проповеди отец Кэллагэн говорил о матерях, называя их невоспетыми героинями веры. Сегодня важная дата, сказал он, мы впервые отмечаем День матери, который отныне будет праздноваться ежегодно.

День матери! Очередная выдумка американцев, которые вечно хотят чего-нибудь новенького, в отличие от ирландцев, предпочитающих, чтоб всё оставалось, как было спокон веку. По рядам передали корзины с белыми гвоздиками, чтобы каждая мать взяла себе цветок. Когда корзина добралась до Брайди, рука ее застыла над ароматной пеной белых лепестков…

– Матери владеют тайнами, непостижимыми для мужчин! – с амвона гудел священник.


Брайди всё не могла расстаться с корзиной, которую, наконец, сосед деликатно высвободил из ее рук и передал сидевшей рядом монахине, а та отправила дальше.

В соседе Брайди узнала Оскара Энгеля, кучера-немца Холлингвортов. Почему он здесь? Разве он католик? После службы кучер предложил подвезти ее до дома, но Брайди досадливо отказалась от непрошеной любезности.





16

Брайди




Веллингтон, Коннектикут

Июнь, 1909



Утро в кухне. Пользуясь лопаточкой, Нетти уже перекладывала пирожки со сковородки на серебряное блюдо. Брайди поспела вовремя, чтобы поставить его на поднос, рядом пристроить кувшинчик с кленовым сиропом и четыре невысоких стакана сока (два с апельсиновым, два со сливовым), пройти через кладовую и узким коридором добраться до распашных дверей, что вели в столовую. Почти все семейство уже было в сборе: Сара, Бенно, Ханна и мистер Холлингворт. Рейчел к завтраку выходила редко, предпочитая около полудня звонком вызвать Брайди и откушать в постели.

Бенно о чем-то возбужденно говорил, потрясая утренней газетой. Казалось, голос его стал еще басовитее за те шесть недель, что Брайди провела в доме. Ровесник Тома, которому тоже исполнилось бы восемнадцать, он имел вид взрослого лощеного мужчины. Может, оттого, что носил представительный костюм-тройку. Каждые каникулы он работал на фабрике Холлингвортов, готовясь к тому дню, когда примет ее под управление.

– Но почему не приобрести «Гачо», отец? – горячился Бенно. – На дворе 1909-й! Зачем жить, как в начале прошлого века?

Что еще за Гачо? – подумала Брайди, изнывая от желания вытереть струйку пота, сбегавшую по спине. Здешние старожилы не припоминали такого июньского пекла.

– Это «очаг» задом наперед. – Бенно ткнул пальцем в рекламу. – Он гонит холод вместо тепла!

– Кэнфилды его уже купили, – вставила Сара.

– Никчемная блажь, – сказал мистер Холлингворт, не отрывая глаз от страницы с биржевыми новостями. – Мистер Хейден говорит, этой штуковине требуется прорва льда. – Он взглянул на Брайди с подносом: – Ну что, вы настроены взять урок плавания, мисс Моллой?

В доме все называли ее по имени, и только мистер Холлингворт обращался так официально. Пускай, он же человек прошлого века, думала Брайди, хоть и сама родилась в предыдущем столетии. Однако девяностые годы, когда уже начались перемены, ей казались скорее началом нового века, нежели концом старого, этакой прелюдией симфонии.

– Всенепременно, – ответила Брайди. Правда, она жутко боялась воды и сердце ее частило от одного только слова «плавание». Однако мистер Холлингворт требовал, чтоб в его доме все умели держаться на воде.





* * *


Еще раньше Сара объяснила, что так на него повлияла смерть утонувшего сына. Однажды Брайди подавала ланч семейству, и тут случайно выяснилось, что она не умеет плавать. Это удивило всех без исключения: как так, она же выросла на берегу моря?

Вот этак Брайди познакомилась с американским восприятием ирландцев: все они там, в своей Ирландии, поголовно живут у моря. Она не стала утомлять Холлингвортов рассказом о том, что от Килконли до залива Голуэй полдня пути, да и то в повозке, а местное озеро захватили рыбаки, не желавшие, чтобы кто-то своим бултыханьем распугивал их пропитание. Брайди на всю жизнь запомнила охвативший ее ужас, когда в три года вывалилась из лодки и уже хлебнула темной воды, сомкнувшейся над головой, но сильные отцовские руки схватили ее и вытащили на свет божий. Какое счастье было вновь увидеть голубое небо и папу, от которого несло виски.





* * *


Нетти показала фото утонувшего мальчика. В библиотеке она обучала Брайди, как стирать пыль со стеклянного купола, укрывавшего восковые цветы на каминной полке. Рядом стояла складная медная рамка, Нетти ее раскрыла. В одной ее половинке под стеклянным пузырем хранился темный локон, в другой была фотография мальчика и девочки.

– Это Сара, – сказала Нетти.

В облике девочки, одетой в платье с фестонами и рюшами, Брайди распознала знакомые черты. Девочка держала за руку малыша в белом костюмчике. Она стояла, а мальчик сидел в большом черном кресле, в котором выглядел совсем крохой. В позе его было что-то странное.

– Он мертвый, – прошептала Нетти. – Фотографа позвали уже потом. Мать не соглашалась предать его земле, пока не получит хоть какую-то память о нем.

Брайди ошпарило ужасом, который вдруг сменился сожалением, что у нее нет фотографии Тома, пусть даже мертвого. Это было бы утешением, а то вот минул год, и она, страшно сказать, уже почти не помнит синевы его глаз.





* * *


Брайди сильно сокрушалась, что не с кем поговорить о Томе и малыше. Нетти, наверное, ее поняла бы. У нее доброе сердце. Хоть на десять лет старше, не была замужем и бездетна, она понимает, что к чему. Но беда в том, что она болтушка. Пожалуй, доверить ей секрет всё одно что дунуть на одуванчик, который вмиг разнесет семена тайны молочнику, торговцу льдом, зеленщику (что сейчас с коробкой протискивался через сетчатую дверь кухни), и тогда весь город осудит Холлингвортов, взявших в услужение этакую девицу – мало что ирландку, так еще и шлюху. (Нетти говорила, к ирландцам здесь относятся с подозрением.) Молва дойдет до мистера Холлингворта, и что он подумает о той, кого взял в дом, уступив просьбам дочери? Страшно представить.