Опасные соседи

— Отец знает, — сказала она, сжав и мою руку. — Он все понимает. Он хочет, чтобы я была счастлива.

Дэвид сидел между Берди и моей мамой и пристально следил за нами. Думаю, что он позволил матери утешать нас лишь затем, чтобы она лишний раз не расстраивалась. Хотя, по большому счету, ему было наплевать, что мы думаем о нем и его скотском поступке, в результате которого наша мама забеременела. Ему было плевать на все, на всех, кроме себя самого.

Я посмотрел на Берди. Она выглядела странно довольной, как будто это воплотился некий ее великий замысел.

— Я не способна к деторождению, — сообщила она, как будто читая мои мысли.

— Выходит, моя мать… она для вас что? — спросил я довольно резко. — Человеческий инкубатор?

Дэвид вздохнул. Он поднес к губам палец, что делал довольно часто, и этот жест по сей день нервирует меня, когда я вижу, как это делают другие люди.

— Этой семье нужен центр притяжения, — изрек он. — Сердце. Смысл существования. Этому дому нужен ребенок. Твоя удивительная мама сделает это для всех нас. Она богиня.

Берди глубокомысленно кивнула в знак согласия. В этот момент из туалета, бледная как смерть, вернулась Клеменси. Она тяжело плюхнулась в свое кресло и передернулась.

— Дорогая, — сказал ей Дэвид. — Попробуй взглянуть на это так. Это объединит наши две семьи. У вас четверых будет общий брат или сестра. Две семьи… — он протянул руки к столу, — объединятся.

Моя сестра вновь залилась слезами, сжав пальцы в кулак.

Берди вздохнула.

— Ради всего святого, вы двое, — прошипела она, — повзрослейте же наконец.

Я заметил, как Дэвид бросил на нее предостерегающий взгляд. Берди в ответ дерзко мотнула головой.

— Я понимаю, вам понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли, — сказал Дэвид. — Но поверьте мне. Это пойдет на пользу всем нам. Увидите сами. Этот ребенок станет будущим нашего сообщества. Этот ребенок будет для нас всем на свете.





* * *


Моя мама располнела так, как я не мог даже себе представить. Она, всегда такая стройная, с выступающими костями и длинной узкой талией, внезапно стала в доме самой толстой. Ее постоянно кормили и велели ничего не делать.

Похоже, малышу требовалась тысяча лишних калорий в день, и пока мы все сидели, ковыряясь в грибных бирьяни и хлебая морковный суп, моя мама поедала горы спагетти и шоколадный мусс. Я еще не говорил, какими тощими мы все были к этому времени? Мало того, что никто из нас, кроме моего отца, изначально не страдал избыточным весом. Но к тому времени, когда мою мать стали откармливать, как какое-нибудь жертвенное животное, мы были практически истощены. Я все еще носил одежду, которая была мне впору, когда мне было одиннадцать лет, хотя теперь мне было почти пятнадцать. Клеменси и моя сестра выглядели как анорексички, а Берди была тощей, как щепка.

Я не удивлю вас, если скажу: веганская пища проскакивает сквозь вас, не задерживаясь. Ничто не прилипает к бокам. Но когда даже такую еду предлагают воробьиными порциями и постоянно говорят вам, что нельзя жадничать и просить добавку, когда один повар ненавидит масло, и поэтому жира всегда не хватает (а детям нужны жиры), другой ненавидит соль, поэтому еда неизменно пресная на вкус, а третий отказывается есть пшеницу, потому что де от пшеницы его живот раздувается, как подушка, и поэтому вы не получаете достаточного количества крахмала или калорий, вы тощаете на глазах, превращаясь практически в ходячий скелет.

Вскоре после того как тела были найдены, и пресса жужжала вокруг нашего дома с микрофонами и ручными камерами, одна из наших соседок однажды вечером появилась в новостях, рассказывая о том, какие мы все были тощие.

— Мне не давал покоя вопрос, — вещала соседка (которой я отродясь не видел), — правильно ли о них заботятся. Я даже волновалась. Они все были ужасно худыми. Но ведь в такие вещи не принято вмешиваться, не так ли?

Нет, таинственная соседка, похоже, что не принято.

Но пока мы все тощали, моя мать толстела и толстела. Берди шила ей туники из черного хлопка, тюки которого она дешево купила на распродаже несколькими месяцами ранее, чтобы шить из него наплечные сумки, а потом торговать ими на рынке Камден Маркет. Она продала в общей сложности две, так как владельцы других торговых палаток, у которых были лицензии на торговлю, прогнали ее, и она быстро отказались от этой затеи. Но теперь она страстно шила, отчаянно пытаясь быть частью того, что происходило с моей матерью. Вскоре Дэвид и Берди тоже оделись в ее черные туники, а всю свою одежду пожертвовали на благотворительность. Они выглядели совершенно нелепо.

Мне следовало догадаться, что совсем скоро мы, дети, тоже будем одеваться точно так же. Однажды Берди вошла в мою комнату с мешками для мусора.

— Мы должны отдать всю нашу одежду на благотворительность, — сказала она. — Нам она не нужна, а другим людям может пригодиться. Я пришла, чтобы помочь вам упаковать ваши вещи.

Оглядываясь назад, я не могу поверить, как легко я капитулировал. Я никогда не поддавался духу Дэвида, но я до смерти боялся его. Я видел, как тем ужасным вечером год назад он повалил Фина на тротуар возле нашего дома. Я видел, как он ударил его. Я знал: он способен на большее и худшее. И я до смерти боялся Берди. Ведь именно она выпустила на волю сидевшего внутри Дэвида монстра. Поэтому, хотя я часто стонал или ворчал, я никогда не сопротивлялся. Вот почему в три часа дня во вторник в конце апреля я опустошил свои ящики и шкафы, запихивая свою одежду в мешки для мусора; туда отправились мои любимые джинсы, классная толстовка «Эйч-энд-Эм», которую Фин отдал мне, когда я сказал, что она мне нравится. В мешки полетели мои футболки, джемперы и шорты.

— Но что я надену, когда выйду на улицу? — спросил я. — Я же не могу выходить голым?

— Держи, — сказала она, передавая мне черную тунику и пару черных легинсов. — Теперь мы все будем носить это. Что разумно.

— Я не могу выйти на улицу в этом! — ужаснулся я.

— У нас остались наши пальто, — ответила она. — С другой стороны, ты все равно никуда не выходишь.

Это было правдой. Я был кем-то вроде отшельника. Учитывая установленные в доме правила, в том числе запрет посещать школу и тот факт, что мне было некуда пойти, я практически не выходил из дома. Я взял у нее черную тунику и легинсы и прижал их к груди. Берди многозначительно посмотрела на меня.

— Давай тогда остальные вещи, — сказала она.

Я посмотрел на себя. Она имела в виду то, что было на мне.

Я вздохнул.

— Можно я сделаю это без вас?

Она подозрительно посмотрела на меня, однако вышла из комнаты.


— Только побыстрее, — крикнула она из-за двери. — У меня куча дел.

Я как можно быстрее снял с себя одежду и сложил в рыхлую груду.

— Могу я оставить хотя бы трусы? — крикнул я через дверь.

— Конечно, можешь, — нетерпеливо ответила она.

Я напялил дурацкую черную тунику и легинсы и посмотрел на себя в зеркале. Я был похож на маленького тощего монаха. Я чуть не расхохотался. Затем быстро пошарил в глубине ящиков в поисках одной вещи. Мои пальцы нашли ее, и я на миг впился в нее глазами. Галстук-шнурок, купленный мной на Кенсингтонском рынке два года назад. Я ни разу его не надевал. Мне стало грустно при мысли, что я никогда его не надену. Сунув галстук под матрас, рядом с колдовскими книгами Джастина и кроличьей лапкой, я открыл дверь и передал сложенную одежду Берди.

— Молодец, — сказала она. На миг могло показаться, что она вот-вот погладит меня по головке. Но вместо это она улыбнулась и повторила: — Молодец.

Я на секунду замер, не зная, как мне поступить. В эти мгновения Берди казалась на удивление мягкой, и я решился задать вопрос, который уже давно меня мучил.

— Неужели вы не ревнуете? — выпалил я, предварительно набрав для смелости полную грудь воздуха. — Из-за ребенка?

На долю секунды, всего на долю секунды, ее скорлупа как будто дала трещину, и я заглянул внутрь ее, прямо в жидкий желтый желток. Берди вздрогнула, но затем взяла себя в руки и сказала:

— Конечно, нет. Дэвид хочет ребенка. Я благодарна твоей маме за то, что она согласилась его выносить.

— Но разве для этого он не должен был иметь… с ней секс?

Я не был уверен, что когда-либо раньше произносил вслух слово «секс», и почувствовал, что заливаюсь краской.

— Да, — строго сказала она. — Конечно.

— Но он ваш парень?

— Партнер, — поправила меня Берди, — он мой партнер. Я ему не хозяйка. Он не хозяин мне. Все, что имеет значение, — это его счастье.

— Да, — задумчиво сказал я. — А как насчет вашего?

Ответа на свой вопрос я не услышал.





* * *


Через несколько дней после судьбоносного вечера, когда нам было объявлено о беременности моей матери, моей сестре исполнилось тринадцать лет. Я бы сказал, хотя это и не моя область знаний, что она превращалась в очень красивую девушку. Она была высокой, как мама, и теперь, спустя год после того, как было введено правило «никакой стрижки», темные волосы доходили ей до талии и, в отличие от волос Клеменси и волос Берди, тонких, жидких, секущихся на концах, ее волосы были густыми и блестящими. Хотя она была худой, как и все мы, у нее присутствовали намеки на формы. Я легко мог представить (не то, чтобы я тратил на все это слишком много времени, уверяю вас), что, если ей добавить еще десяток фунтов веса, у нее была бы потрясающая фигура. А из-под детского личика, которое я привык видеть всю свою жизнь, появлялось интересное женское лицо, отмеченное озорным очарованием. Почти красивое.

Я рассказываю обо всем этом не потому, что считаю, что вам нужно знать, что я тогда думал о внешности моей сестры, а потому, что вы, вероятно, все еще представляете ее маленькой девочкой. Но маленькой девочкой она уже не была.

Когда случилось следующее событие, она скорее уже была женщиной.





44




Либби приходит на работу запыхавшись и на две минуты опаздывая на встречу с Сериан Тахани. Cериан — диджей и местная знаменитость, которая решила потратить на новую кухню пятьдесят тысяч фунтов. Всякий раз, когда она входит в демонстрационный зал, вокруг слышится приглушенное электрическое жужжание. В иной ситуации Либби была бы готова к встрече с ней: подготовила бы документы, поставила кофейную чашку, проверила бы в зеркале, как она выглядит, съела бы мятную конфету и пригладила бы юбку. Увы, сегодня, когда Либби прибегает на работу, Сериан уже сидит и хмуро смотрит в свой телефон.

— Ради бога, извините — говорит она. — Извините.

— Все нормально, — отвечает Сериан, выключает телефон и кладет его в сумочку. — Ну что, вперед и с песней?

В течение часа у Либби нет времени размышлять о событиях вчерашнего дня. Ее голова забита столешницами из каррарского мрамора, ящиками для столовых приборов, вытяжками, медными подвесными светильниками — или эмалевые подвесные светильники все же лучше? Ей даже становится легче. Она любит говорить о кухнях. Она разбирается в них. Затем внезапно все заканчивается. Сериан кладет свои очки обратно в сумочку и обнимает Либби на прощание. Стоит ей выйти за порог, как наэлектризованная атмосфера в демонстрационном зале схлопывается и рассеивается, а вместе с ней схлопываются и все остальные. Дайдо зовет ее в бэк-офис.

— Итак, — говорит она, щелкая кольцом на банке диетической колы. — Что, черт возьми, стряслось?

Либби растерянно моргает.

— Даже не знаю. Это просто какой-то бред.

Либби рассказывает ей о том, как на верхней площадке столкнулась с Фином, как через мост Альберта прошла в его потрясающую квартиру на набережной в Баттерси, откуда открывается вид прямо на ее дом. Она рассказывает Дайдо все, что запомнила из истории, которую Фин поведал им на террасе. И, наконец, о том, как, проснувшись этим утром, обнаружила, что лежит валетом с Миллером в большой двуспальной кровати.

— Ну я предполагала, что это произойдет, — замечает Дайдо.