Опасные соседи

Она заканчивает разговор и бросает взгляд на Миллера. Тот смотрит на нее краем глаза и ласково улыбается.

— Я не дам вас в обиду, — говорит он. — Я позабочусь о том, чтобы вы успели на работу к следующей встрече. Живая и невредимая. Хорошо?

Либби захлестывает волна благодарности. Она улыбается и кивает.

Но тут появляется Фин с подносом и ставит его перед ними: яичница, посыпанное семечками пюре из авокадо, горка ржаных тостов, кусочек белого масла и кувшин апельсинового сока со льдом.

— Ну как, аппетитно выглядит? — спрашивает он, раздавая тарелки.

— Еще как! — говорит Миллер, потирая руки, и перекладывает тосты себе на тарелку.

— Кофе? — предлагает Фин. — Чай?

Либби просит кофе и добавляет в чашку молоко из кувшина. Затем берет кусочек тоста, но понимает, что у нее нет аппетита.

Она смотрит на Фина. Ей хочется спросить кое-что о той истории, которую он рассказывал им накануне вечером, но она не помнит, что именно. Что-то связанное с женщиной по имени Берди, которая играла на скрипке. Что-то связанное с кошкой. Что-то, что связано со списком правил внутреннего распорядка и языческим жертвоприношением, и что-то очень плохое, что связано с Генри. Но все это настолько расплывчато, размышляет она, как будто он не рассказывал им вообще ничего. Поэтому она говорит:

— У вас есть какие-либо фотографии всех вас, когда вы были детьми?

— Нет, — виноватым тоном отвечает он. — Ни одной. Помните, в доме, когда мы ушли из него, ничего не было? Мой отец продал все, до последнего клочка. А что не продал, отдал в благотворительные магазины. Но… — Он на миг умолкает. — Помните песню? Из восьмидесятых годов… Она еще называлась… Впрочем, откуда вам ее помнить, для этого вы слишком молоды. Это песня группы Original Version. Тем летом, прежде чем мы стали жить в вашем доме, она даже несколько недель продержалась в хит-парадах. Берди, женщина, о которой я вам вчера рассказывал, некоторое время играла в этой группе. Вернее, Берди и Джастин, они оба. Клип этой песни снимали в доме на Чейн-Уолк. Хотите его посмотреть?

Либби удивленно ахает. Наряду с фото ее родителей в вечерних нарядах в статье Миллера в «Гардиан», это видео лучше всего поможет ей понять, откуда она родом.

Они переходят в гостиную, и Фин подключает телефон к огромному плазменному телеэкрану. С полминуты он ищет клип на YouTube, затем нажимает кнопку воспроизведения.

Либби тотчас же узнает песню. Она никогда не знала, как та называлась и кто ее сочинил, но она у нее на слуху.

Клип начинается с того, что рок-группа играет на фоне реки. Все участники в твидовых костюмах, на всех подтяжки, кепки и ботинки «Доктор Мартенс». Их много, около десяти человек. В их числе две женщины, одна из которых играет на скрипке, а другая на чем-то вроде барабана.

— Вот, — говорит Фин, останавливая кадр и указывая на экран. — Это Берди. Та, что с длинными волосами.

Либби смотрит на женщину на экране. Тощее создание с безвольным подбородком и серьезным лицом. Она крепко прижимает скрипку к подбородку и надменно смотрит в объектив камеры.

— Это Берди? — удивляется Либби. Ей с трудом верится, что эта хрупкая, невзрачная женщина и есть та самая Берди из истории, которую Фин рассказывал им накануне вечером, садистка, которая твердой рукой правила домом, держа всех в ежовых рукавицах.

Фин кивает.

— Ага. Гребаная злобная сука.

Он вновь нажимает на воспроизведение: группа теперь внутри дома, шикарного, богатого дома, полного картин и помпезной мебели, обтянутых красным бархатом тронов, сверкающих мечей и полированных дубовых панелей, штор с фестонами, лосиных голов, чучел лис и сверкающих люстр. Камера следует за музыкантами, когда те со своими инструментами входят в дом, позируют на причудливой резной лестнице, бегут по обшитым дубовыми панелями коридорам, фехтуют на мечах, примеряют рыцарские шлемы, садятся верхом на пушку в палисаднике и выстраиваются в ряд перед огромным каменным камином, полным горящих поленьев.

— Боже мой, — ахает Либби. — Какая красота!

— Да, — сухо говорит Фин, — не правда ли? И эта сука с моим отцом систематически уничтожали этот дом.

Взгляд Либби возвращается к изображению на телеэкране. Десять молодых людей, дом, полный жизни, денег, энергии и тепла.

— Я не понимаю, — тихо говорит она, — как такое могло случиться?





42




Полуденное солнце по-прежнему палит вовсю. Люси, дети и собака сворачивают за угол многоквартирного дома за домом номер шестнадцать по Чейн-Уолк. Они на цыпочках быстро перебегают общий сад к шаткой задней калитке. Люси жестом велит детям молчать. Миновав несколько деревьев, они выходят на газон, пожухлый от долгого жаркого лета. Она с удивлением видит, что задняя дверь в дом не заперта. Стекло разбито. Осколки свежие, похоже, это было сделано недавно. По ее спине пробегает дрожь.

Она сует руку в разбитое стекло и поворачивает изнутри ручку. Дверь открывается, и она с облегчением вздыхает, радуясь, что ей не придется карабкаться по стене дома, чтобы попасть в него через крышу.

— Здесь страшно, — говорит Стелла, входя следом за матерью в дом.

— Верно, — соглашается Люси, — чуть страшновато.

— А по-моему, здесь круто, — говорит Марко, проводя рукой по огромному радиатору отопления и разглядывая комнату.

Люси показывает детям дом, и ей кажется, что с тех пор, как она была здесь в последний раз, с места не сдвинулся ни единый комок пыли, ни сеточка паутины. Такое ощущение, что дом застыл в ожидании, надеясь на ее возвращение. Запах, хотя и затхлый, но мрачно знакомый. Знакомо все: и то, как свет проникает в темные комнаты, звук шагов по половицам, тени на стенах. Все точно такое же. Они ходят по дому, и она проводит кончиками пальцев по поверхности стен и предметов. Всего за неделю она вновь посетила два самых значимых дома своей жизни, в Антибе и Челси, два места, где ей сделали больно, где она была сломлена, откуда ей пришлось бежать. Прошлое тяжелым грузом лежит на ее сердце.

После «экскурсии» по дому они усаживаются в саду. Тени, отбрасываемые густой листвой, длинные и прохладные.

Люси наблюдает, как Марко палкой ковыряется в земле. Он в черной футболке, и на секунду она видит вместо него Генри, ухаживающего за аптекарским огородом. Она еле сдерживается, чтобы не вскочить на ноги и не заглянуть ему в лицо. Но потом вспоминает: Генри сейчас мужчина. Не мальчик.


Она пытается представить себе нынешнего Генри, но не может. Лишь таким, каким она видела его той ночью, когда все они были вместе: как он стоит, стиснув зубы, в шоке от случившегося, как свечи отбрасывают на его щеки дрожащие тени, его пугающее молчание.

— Что это? — окликает ее Марко.

Люси прикладывает козырьком руку ко лбу и всматривается вглубь сада.

— Это? — переспрашивает она, вставая к нему. — Это старый аптекарский огород. Один человек, который тогда жил в этом доме, выращивал здесь лекарственные растения.

Затем Марко останавливается и, опершись на палку, словно на посох, задирает голову и смотрит на заднюю стену дома.

— Что там произошло? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что я все вижу. То, что после того, как мы пришли сюда, с тобой что-то не так. Твои руки дрожат. Ты всегда говорила, что во Францию тебя привезла тетя, потому что ты была сирота. Но я начинаю думать, что, похоже, случилось что-то очень, очень плохое, раз она решила забрать тебя. И я думаю, что это случилось в этом доме.

— Поговорим об этом позже, — отмахивается Люси. — Это долгая история.

— Где твои родители? — не унимается сын. Люси становится понятно: привезя сюда Марко, она открыла шлюзы для всего того, о чем он никогда не спрашивал ее раньше. — Где они похоронены?

Ей как будто дали под дых, но она заставляет себя улыбнуться.

— Не имею представления. Понятия не имею.





* * *


Когда-то, будучи моложе, Люси постоянно все записывала. Она покупала разлинованный блокнот и ручку, садилась где-нибудь, где угодно, и писала, писала, писала. Фиксировала поток сознания. Фин, привязанный к радиатору отопления в своей спальне, мертвые взрослые, фургон, ожидающий в темноте с включенным двигателем, долгая поездка в ночи, оглушительное молчание, а затем бесконечное ожидание того, что случится потом, но потом ничего так и не случилось, и вот теперь, двадцать четыре года спустя, она все еще ждет, когда это случится, и это так близко, что она чувствует это нутром.

Эту историю она переписывала снова и снова. Она писала ее, а затем вырывала из блокнота страницы и, скомкав, бросала в мусорное ведро, в море, в сырой световой колодец. Она сжигала их, размачивала в воде, рвала в клочья. Но ей нужно было все записать, превратить в рассказ, а не в правду о ее жизни.

И все время правда жгла ей нервы, скручивала мышцы живота, била, как по барабану, по сердцу, издевалась над ней во сне, вызывала тошноту, когда она просыпалась, и не давала уснуть, когда она ночью закрывала глаза.

Она всегда знала: единственное, что способно вернуть ее в Лондон, в дом, где случилось столько кошмарных вещей, — это тот самый ребенок. Девочка.

Но где она? Она была здесь, это ясно. По всему дома видны следы ее недавнего прихода. В холодильнике стоят напитки, в раковине использованные стаканы, в задней двери зияет дыра.

Теперь ей просто нужно дождаться ее возвращения.





43




Следующим событием стало то, что моя мать забеременела. Было ясно, что не от моего отца. Тот едва мог встать со своей каталки. Как ни странно, когда об этом стало известно, лично я ничуть не удивился. Потому что на этом этапе мне уже было пугающе ясно, что моя мать одержима Дэвидом.

Я видел ее в тот вечер, когда он впервые переступил порог нашего дома, как она отпрянула, и уже тогда понял: это потому, что ее потянуло к нему. Я видел, как первоначальное влечение переросло в страстную влюбленность. Мой отец слабел на глазах, а влияние Дэвида росло. Я видел, что моя мать полностью во власти Дэвида, что ради него и его одобрения она готова пожертвовать всем на свете, включая нашу семью.

Но в последнее время я начал замечать и другие вещи.

Я слышал, как поздно ночью открывались и закрывались двери. Я замечал красноту на шее матери, перехватывал взгляды, слышал торопливый шепот, ощущал на ее волосах его запах. Я видел, как Берди пристально смотрит на мою мать, видел, как Дэвид пожирает глазами тело моей матери, особенно те его части, которые, по идее, не должны вызывать у него интереса. Что бы там ни происходило между моей матерью и Дэвидом, это было животным и чувственным и проникало в каждый уголок дома.

Объявление было сделано, как и все объявления, за обеденным столом. Его сделал, конечно же, сам Дэвид, причем сидя между Берди и моей матерью и держа их обеих за руки. Казалось, его распирает от гордости. Так он был доволен собой. Какой молодец! Две пташки, а теперь и булочка в духовке. Всем молодцам молодец.

Моя сестра тотчас же разрыдалась. Клеменси выбежала из-за стола: было слышно, как ее тошнит в туалете у задней двери.

Я в немом ужасе посмотрел на мать. Хотя я не слишком удивился такому развитию событий, меня поразило, что она со счастливой улыбкой позволила, чтобы об этом было объявлено во всеуслышание. Я отказывался поверить. Неужели ей не понятно, что тихий разговор с глазу на глаз в темном углу — это был бы куда лучший способ донести это известие до ее детей. Неужели она не смутилась? Неужели ей не было стыдно?

Похоже, что нет. Она схватила мою сестру за руку.

— Дорогая, — сказала она, — тебе всегда хотелось иметь маленького братика или сестричку.

— Да. Но не так! Не так! — выкрикнула та.

Моя младшая сестра питала слабость к слезливым истерикам. Но в этом случае я ее не виню.

— А как же отец?