Окна во двор
Часть 97 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Потому что это я написал. Это во‐первых. А во‐вторых, – я загнул два пальца – большой и указательный, – ты ненавидишь читать.
Ваня задумался.
– Ну да, точно… Но я уверен, что знаю этот рассказ.
Я поморщился.
– Это не рассказ, а повесть. И не можешь ты ее знать.
– Там есть девчонка – покорительница Марса? – вдруг спросил он.
Я прыснул.
– Чего? Нет, там…
И тогда я понял: больничная палата, листы с текстом, разложенные по Ваниной постели, «пошевели пальцами, если согласен», «ты лучший соавтор» и «Марта – третья нога в этой истории».
Сглотнув, я сказал:
– Это была шутка.
– Шутка?
– Тогда, в больнице, я сказал, что Марте лучше покорять Марс. Но это шутка. Она не покоряет Марс, у нее дурацкая любовная линия. Я так и не исправил.
Ваня очень долго смотрел на меня: глаза в глаза. Так долго, что в какой-то момент я почти поверил, что сейчас случится невероятный момент узнавания, что разверзнутся небеса, озаряя Ванин силуэт солнечным (или лунным) светом, и он воскликнет: «Я тоже вспомнил!»
Но, выдержав этот испытующий взгляд, брат просто пожал плечами.
– Я ничего не понял.
Я несколько устало уронил руку, сжимающую распечатки.
– Я читал тебе этот текст в больнице. Пока ты был в коме. От начала до конца. Обсуждал его с тобой и советовался.
– И что я посоветовал? – хмыкнул Ваня.
– Да вообще-то ничего.
И снова этот долгий, немигающий взгляд. Я чувствовал, что происходит что-то по-настоящему важное, какой-то сокровенный, удивительный момент: мы же совершили целое открытие. Я хотел сказать: «Пожалуйста, расскажи мне все, что помнишь, я ведь даже и не знал, что ты меня слышишь, а ведь это было так важно, важнее всего на свете в тот ужасный период жизни, когда не происходило ничего хорошего, кроме тех редких моментов рядом с тобой, когда ты, неподвижный, лежал в палате, молчал, не шевелился и не шутил свои тупые шутки про козявки, а я думал: шути, шути их хоть каждый день, только вернись, пожалуйста. И я же думал, что был с этим один, что ты меня не слышал. А теперь ты говоришь, что всё помнишь. Поговори со мной об этом, расскажи мне больше».
Но Ваня, расслабившись, снова переменился в лице. Почесал нос ладонью и сказал:
– Здесь стены такого странного цвета, как блевота.
У меня дрогнули губы. Я осторожно спросил:
– Тебе самому не интересно?
– Что? – не понял Ваня.
– Что ты меня слышал.
– Я тебя не слышал. Там было темно, и всё.
Он повернулся к своей кровати, начал аккуратно (совсем не типично для самого себя) складывать покрывало. Хмуро сказал из-за плеча:
– Я не хочу говорить о коме больше никогда.
На слове «никогда» его голос дрогнул. Мне тоже захотелось плакать: такая удивительная связь, неужели мы действительно никогда ее не обсудим?
Может, все наоборот?
Ночью я подскочил от нервного стука в дверь. Смазанная картинка кошмара, насыщенная кислотными цветами и едким запахом миндаля (так, считается, пахнет цианид, хотя я его не нюхал), рассеялась от протяжного скрипа. Дверь распахнули, не дожидаясь разрешения. В темноте спросонья я долго фокусировал взгляд – в дверном проеме угадывался силуэт Льва.
И точно – его строгий голос:
– Вставайте, поехали дальше.
– Почему ночью? – не понял я, приподнимаясь на локтях.
– Сейчас не ночь.
Он прошел в наш номер, широким жестом распахнул шторы на окнах – так, словно от этого действия должен был пролиться солнечный свет. Но чуда не случилось, снаружи по-прежнему стояла непроглядная тьма, через прозрачную занавеску виднелся желтый диск луны.
– Пять утра, – констатировал Лев.
Тяжело вздохнув, я уронил голову обратно на подушку. Ваня даже не пошевелился.
– До Иркутска крупных городов больше не будет, – объяснил папа. – Не успеем до вечера – будете спать в палатке.
Тогда очнулся Ваня:
– О, это же круто!
Я представил: глухой таежный лес, промерзшая земля, уханье сов в ночи, из-за тонких стволов деревьев наблюдает голодный медведь. Нет уж, спасибо. Я поднялся с постели, смиряясь с ранним подъемом.
Пока мы сонно бродили по комнате, натягивая на себя одежду, предусмотрительно раскиданную по полу, Лев следил за каждым нашим движением, подсказывая, какое действие следует выполнить дальше:
– Мики, не забудь положить книгу в рюкзак. Ваня, ты почистил зубы? Тогда почему лег обратно? Мики, ты что-то забыл, – он тут же потянулся к полке и взял мои распечатки, скрученные в трубочку.
Папа развернул их раньше, чем я успел подскочить с криком: «Не трогай!» А когда подскочил, кричать уже было как-то неловко, и поэтому я только хватко потянулся к листам. Лев увернулся, не позволяя мне забрать текст, и несколько насмешливо спросил:
– А, это про того еврея?
– Хватит называть его евреем! Отдай!
– Я называю его евреем, потому что ты назвал его как еврея, – рассудил Лев.
Чем больше он иронизировал, тем сильнее я чувствовал себя жалким и глупым и тем хлеще была моя злость. Охваченный ею, я выпалил:
– А тебя назвали как животное, но я же не говорю про тебя: «А, это та злобная кошка»!
Я тут же инстинктивно отступил от него, испугавшись собственной дерзости. Чуть было не хлопнул себя по губам, выкрикнув: «Черт, прости!» Но все-таки и не хлопнул, и не извинился, понимая, как забавен ему: все, что для меня важно, ему смешно. Осознавая это, я будто бы падал с одной волны на другую, с волны злости на волну обиды, с волны обиды на волну страха – туда-сюда в свободном плавании.
Лев свернул распечатки обратно в трубочку и протянул мне. Я сжал их дрожащими пальцами. Папа сказал:
– Хорошая шутка.
Но без смеха.
Завтракали в кафе на первом этаже. Лев не дал нам права выбора, забрал меню прямо из-под носа и вернул официантке. Сказал ей:
– Они будут омлет.
Ваня, успевший приметить на картинке шоколадный фондан, запротестовал:
– Я не хочу омлет!
– Тогда каша?
Брат, поморщившись, захныкал.
– Не-е-е-ет! Я хотел что-нибудь сладкое!
Лев кивнул девушке, окончательно подтверждая выбор.
– Омлет.
Я слегка пнул Ваню под столом, надеясь таким образом предотвратить истерику, но он пнул меня в ответ, только гораздо сильнее. Тогда я пнул его еще раз, чтобы на этот раз мой пинок соответствовал по силе его, а он стукнул меня кулаком в плечо – тоже больно. Тогда я выкрутил ему запястье, и он завизжал как поросенок. Вывернувшись, Ваня резко выкинул руку и указательным пальцем попал в мой правый глаз. У меня аж искры замелькали – так больно! Что-то потекло по щеке, и я не сразу понял: это глазное яблоко покидает глазницу или просто слезы?
Ваня, испугавшись, сказал:
– Прости, я хотел в другой глаз!
Я отнял руку от лица, поморгал. Вроде бы все на месте. Схватив брата, выставил два пальца перед его лицом, как будто тоже собираюсь проткнуть ему глаза, только оба. Он начал орать «Отпусти! Убивают! Помогите! и что-то еще в таком духе.
Женщина с соседнего столика не выдержала. Отложив в сторону выпуск «Вечернего Красноярска», она обернулась на нас и раздраженно сообщила Льву:
– Мужчина, я пытаюсь читать, ваши дети мне мешают.