Окна во двор
Часть 77 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Пойдем.
Я быстро поднялся и, неловко обойдя Дину Юрьевну, негромко сказал ей:
– До свидания.
Она кивнула в ответ и тут же отвернулась к окну, словно хотела спрятать лицо.
* * *
Мне нравилось болтать с Диной Юрьевной, но все остальное в наркодиспансере наводило тоску, так что я не очень расстроился, что меня выгнали.
Когда я пришел в комнату собирать вещи, Амир от зависти сначала побледнел, а потом покраснел: он ведь чего только ни пытался сделать, лишь бы выбраться оттуда, но его ни в какую не выписывали. Уходя, я даже спросил у Дины Юрьевны, почему она с Амиром так долго возится, а она ответила:
– Ему необходимо находиться здесь. Для него это вопрос жизни и смерти.
Короче, она сразу знала, что мне не нужно было там находиться, только вид делала, что считает меня наркоманом. Я на нее так посмотрел, мол, все с вами ясно, и она смутилась, что я ее раскусил. Сказала:
– У тебя хорошие родители, они умеют слушать и готовы меняться. У большинства здесь этого нет.
– Не очень-то Лев вас слушал, – скептически заметил я.
– Тебе так кажется.
Я пожал плечами и, закинув рюкзак с вещами на плечи, еще раз сказал:
– До свидания. Мы подождем в холле.
– Выписка у заведующего.
– Окей.
В холле я сел рядом со Львом – на широкую клеенчатую скамейку. Она стояла прямо напротив гардероба, и я видел наше отражение в большом зеркале, как кинокадр: пустое больничное пространство, облезлая скамейка на фоне грязно-зеленых стен и мы – сидим, даже не глядя друг на друга. Это могла быть афиша фильма про сложные отношения отца и сына, но это была реальность.
Я заметил, как Лев без перерыва трясет ногой, и шутливо ткнул его в колено.
– Не нервничай, – с напускной строгостью сказал я.
Он перестал ею трясти, но, когда я убрал палец, нога снова запрыгала.
– Это тебя так Дина Юрьевна выбесила? – уточнил я.
Лев повернулся ко мне.
– Ты согласен с тем, что она сказала?
Я попытался увильнуть от ответа.
– С чем?
– Ну что мои полтора удара сломали тебе психику.
– Их было не полтора.
Лев прыснул.
– Ты что, ведешь подсчет?
– Да, – серьезно ответил я. – Когда мне было восемь, ты ударил меня так, что я отлетел к стене и разбил лицо до крови. Потом в тринадцать, когда…
– О господи, какой ты злопамятный, – с едкой иронией в голосе перебил Лев.
Я, скрестив руки на груди, отвернулся. Казалось, он вообще не хочет меня слушать.
Папа легонько коснулся своим коленом моего, привлекая внимание.
– Ладно, извини.
Прозвучало так, словно он одолжение делает, и я не отреагировал. Тогда он перегнулся через сиденье, чтобы заглянуть мне в глаза, и повторил уже без всякого ехидства:
– Я серьезно, прости меня.
В одну секунду к горлу подступило что-то тяжелое, я испугался, что меня сейчас опять вырвет, но это оказалась не тошнота, а слезы. Они хлынули из глаз совершенно неожиданно, будто кто-то щелкнул внутри моей головы переключателем – и вот, я реву взахлеб.
Не зная, куда себя деть от такого неожиданного приступа, я начал размазывать слезы по щекам, думая, что это поможет их скрыть, но Лев, конечно, сразу все заметил.
– Ну прости, прости, пожалуйста, – чуть ли не взмолился он.
Чем больше Лев извинялся, тем сильнее я начинал плакать, а он пугался и винил себя еще больше.
Он, видимо, подумал, что я плачу из-за тех побоев, мол, вспомнил и расплакался, но дело было вовсе не в этом. Я не знал, как ему объяснить, что со мной происходит. Это было как очищение, как умыться холодной водой в жаркий день, как выпить таблетку от головной боли и почувствовать, что она помогает. Вот про что были эти слезы.
Повернувшись ко Льву, я обнял его за шею, ткнулся мокрым носом в воротник рубашки. Шепотом проговорил:
– Все нормально.
Лев растерянно замер.
– Можно тебя обнять? – неуверенно спросил он.
Я кивнул.
Вокруг меня тепло сомкнулись папины руки, и я расслабился. Отцепившись от его шеи, я сел рядом, вплотную, и опустил голову Льву на плечо. Мы молчали какое-то время, только я изредка всхлипывал в тишине.
Лев тяжело вздохнул.
– Давай уже сразу за всё. Чем еще я тебя обидел?
Я ответил почти не думая:
– Своими рейдами в начальной школе. Когда ты все вытаскивал из рюкзака и проверял по отдельности каждую тетрадь и каждый учебник.
– Это тебя обижало?
– Тут не подходит такое слово. Просто как будто… Как будто у тебя нет ничего личного. Ты даже слово «лох» на полях тетради написать не можешь, потому что ничего тебе не принадлежит. Все, что ты имеешь, проходит через постоянные проверки ревизора.
– Мики, ну это же…
– Нет, это не ерунда! – перебил я его, заранее зная, что он скажет. – Я приходил из школы в три часа дня, а в пять часов вечера приходил ты, и у меня было всего два часа в день на жизнь, а дальше – просто сидеть в своей комнате, делать уроки и не знать, придешь ты сегодня перетряхивать мои вещи, выдергивать листочки из тетради и заставлять меня переписывать сочинения, или у тебя будет хорошее настроение и ты типа забудешь. Честное слово, это даже хуже, чем бить. Потому что удар когда-нибудь заканчивается, а этот психологический террор как будто не имел конца, повторялся изо дня в день и в конце концов стал всей моей жизнью.
Пока я говорил, даже не заметил, как выбрался из его объятий и отъехал на другой край скамейки. Испугавшись, что наболтал лишнего, я испуганно поднял глаза на Льва. Он смотрел с прохладной отстраненностью, но, кажется, без злости.
– А ты только это помнишь? – наконец спросил он.
– Хорошее тоже помню, – ответил я. – Но хорошее не ранит и не болит.
– А у тебя, значит, болит?
– Болит.
– Я не думал, что для тебя это так травматично. У многих и похуже бывало.
Мне сразу вспомнился наш разговор со Славой, тогда, много лет назад, когда Лев впервые меня ударил. Как Слава говорил почти то же самое, наверное, даже его словами. Обида по-новому колыхнулась во мне, и я ответил нарочито спокойно, так же, как тогда Славе:
– Я не «многие». Я – другой.
Лев долго молчал, глядя на меня. Я зябко поежился под его пристальным взглядом. Все думал: сейчас у него лопнет терпение и он сорвется. Но папа вел себя по-непривычному спокойно.
Подавшись вперед, Лев негромко проговорил:
– Мики, я облажался, но я уже ничего не смогу изменить в том, что делал раньше. Прости.
Я медленно повернулся к нему, не веря своим ушам. Смущенно пожал плечами.
– Ладно.
– Я не умею воспитывать детей.
Это признание растрогало меня. Я подвинулся к нему поближе.
– Это ничего. Ты же знаешь, у многих и похуже бывало.
– Единственный, на кого я равнялся, – мой отец. Лишь бы не быть таким, как он, вот и всё. А в итоге все равно получилось как у него.