Окна во двор
Часть 109 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Лев потянулся ко мне, словно хотел утешить и переубедить, но я отодвинулся, давая понять, что мне этого не нужно. Сказал:
– Все нормально. Я понимаю. Спросить хочу.
– О чем?
– Ты не против, если я… – Я сглотнул, подбирая слова. – Если я напишу книгу о нас?
– О нас?
– О нашей семье.
Лев растерялся.
– Зачем?
Мне вспомнились слова Ярика. И я ответил ими:
– Интересно, о чем может рассказать человек, который все время молчит.
Я ожидал, что Лев скажет «Нет» или еще хуже: «Нет, какое ты имеешь право превращать нашу жизнь в свои корявые тексты». Но он, подумав, сказал совсем другое:
– Я думаю, ты не должен у меня об этом спрашивать.
– Почему? – не понял я. – Это же тебя касается. И Славы. И Вани. Это… было бы не очень.
– Ну и каким писателем ты станешь, если, прежде чем что-то написать, будешь советоваться со всеми, достаточно ли ты этичный и правильный в своей идее? Дойдет до издания – тогда и поговорим, а писать можно о чем угодно и никого не спрашивать. Представь, если бы Набоков со всеми советовался насчет этичности.
Я легко вообразил, что мог услышать классик, начни он спрашивать у своих близких, стоит ли ему писать «Лолиту». Наверное, если бы Набоков жил в наши дни, его бы и сейчас принялись отговаривать от этой затеи, а уж тогда…
– Ладно, я напишу, – решительно произнес я.
– Напиши.
– И потом, если вдруг что – поговорим.
Под «если вдруг что» я имел в виду публикацию, конечно. Лев меня понял.
– Если вдруг что – поговорим.
Ваня, все это время подслушивавший наш разговор с соседнего кресла, неодобрительно фыркнул.
– Никто не будет читать эту книгу.
– Ты так думаешь?
– Ага. Книга будет о тебе, а ты ж зануда. И разве мемуары надо писать не после того, как состаришься до смерти?
Я пожал плечами, а сам подумал: если начать писать мемуары, когда состаришься до смерти, по-любому всё перепутаешь. На все будешь смотреть со своей стариковской высоты, называть настоящую боль ерундовой, потому что начнет казаться, что в четырнадцать ничего по-настоящему не болит. А я помню, что болит, и, самое главное, помню как.
По-моему, это такое предательство – вырасти и перестать понимать себя-подростка. Если это с тобой случилось, тебе лучше никогда не садиться за мемуары.
«Закрой глаза»
Переночевав в Иркутске, наутро мы поехали дальше: Лев с проколотыми ушами и розовыми ногтями, Ваня с синими дредами (он выбрал короткую длину и выглядел как Децл на старте своей карьеры) и я… Со мной ничего интересного не произошло, и от этого я чувствовал себя не в своей тарелке. Ну как будто со мной что-то не так, а не с ними.
В Красноярске я сдался. По примеру папы и брата отдал себя в руки бьюти-индустрии.
Мы прогуливались в сквере мимо памятника Сурикову, когда я сказал, что готов накраситься. Мое признание вызвало у Льва уважительное удивление. А великий художник со своего постамента посмотрел на меня несколько предосудительно. Так мне показалось.
Смутившись, я тут же начал оправдываться:
– Это ничего такого, многие мужчины красятся: Фредди Меркьюри, Дэвид Боуи, Элис Купер…
– Они все геи, – тут же встрял Ваня.
– Нет, неправда. Они рокеры.
– Если ты накрасишься как рокер, это не считается, – неожиданно заявил брат.
– В смысле «не считается»?
Вздохнув, Ваня вкрадчиво разъяснил:
– Ты что, не понял правила игры? Надо что-то сделать как педик. Ты должен накраситься как педик, а не как рокер, иначе не считается.
– Ты можешь накраситься как хочешь, – мягко добавил Лев.
Но Ваня зашикал на него:
– Нет, нет, нет! Не может! Он должен сделать что-то гейское!
Я начал злиться.
– Правила игры были в том, что не существует ничего «гейского».
– Тогда тем более! – обрадовался Ваня. – Сделай нормальный макияж, раз это не по-гейски.
Я устал от его писклявого напора и остановился. Ваня и Лев тоже остановились. Я посмотрел на брата, потом на папу – он негромко сказал:
– Делай что хочешь.
Я сделал. Я накрасился «как педик».
Мы не стали покупать косметику, поскольку я не был уверен, что когда-нибудь захочу повторить этот эксперимент. Я попытался записаться в салон на утро, на самую раннюю запись – в восемь утра, потому что выезжать нужно было рано, а ночевать с макияжем – плохая идея (так Лев сказал). Но попытка не удалась: утром наступало тридцатое марта и все на свете переставало работать. Пришлось наводить марафет с вечера, вместе с милой девочкой-визажисткой.
Я говорю «девочка», а не «девушка», потому что она выглядела как моя ровесница – маленького роста, хрупкая, с детской пухлостью в лице. Когда она наклонялась ко мне, ее длинные волосы (скучного, как сказал бы Лев, русого цвета) падали с плеч, и я чувствовал сладкий запах шампуня. В какой-то момент мне стало досадно, что мы познакомились при таких дурацких обстоятельствах.
– Губы подкрасить? – спрашивала она.
– Да, но не ярко, лучше блеском.
Она провела мягкой кисточкой по моим губам, и я виновато улыбнулся, пытаясь сказать глазами: «Слушай, я знаю, это странно выглядит, но все не то, чем кажется, я не гей, в смысле, не прям совсем уж гей, а ты красивая».
Я подумал: отличная была бы история знакомства. Мое воображение занесло меня очень далеко, на десять или даже пятнадцать лет вперед, в ту реальность, где у нас с этой незнакомкой семья и двое детей: мальчик и девочка. «Мама, как вы познакомились с папой?» – «О, это было в 2020 году, он пришел ко мне в салон делать макияж…» Не у каждых родителей есть такая история, а у нас бы была. Такая же трогательная и забавная, как история моих родителей.
– Готово.
Девушка отошла в сторону, и я увидел себя в зеркале: таким… таким похожим на Славу. Когда я объяснял, как меня накрасить, то придерживался Славиного образца: «Слегка подвести глаза, и вот тут, на щеках, чтоб блестело». Теперь я действительно блестел, угловатость черт лица сгладилась и даже поменялся взгляд – стал мягким, трогательным, нежным.
С этой нежностью я постарался посмотреть на девушку.
– Спасибо, – сказал я. – А можно ваш номер?
Она улыбнулась мне.
– Не за что. У меня есть парень.
Картинка счастливого брака тут же рассыпалась, а дети превратились в пепел. Не получилось красивой истории.
– Извините.
Я вышел к ресепшну, где меня дожидались Лев и Ваня. Папа сочувственно спросил:
– Отшила?
– Ага.
Все-то он видит.
Той ночью я спал как мертвый, но не в смысле, что хорошо, а в смысле неподвижно, на спине, скрестив руки на груди, – старался ничего не испортить. Утром обнаружил блеск на подушке, но в остальном макияж не пострадал. Я обрадовался: мне очень хотелось показать его Славе.
Наконец началась настоящая дорога домой. Оставалось десять часов пути, и Лев не собирался делать долгих остановок. Мы забрались в машину, и на этот раз все выглядели как надо: с косметикой, пирсингом, розовыми ногтями и крашеными волосами. Вроде бы ничего не забыли. Я то и дело воображал, как удивятся сотрудники ГАИ, если решат нас остановить. На их месте я бы побоялся связываться.
На подъезде к Кемерову Ваня начал засыпать и растягиваться через все заднее сиденье, вытесняя меня. Откинув его ноги, которые он попытался на меня сложить, я перебрался вперед, ко Льву.
– Можно так? – уточнил я.
Папа, быстро обернувшись назад, усмехнулся.
– Можно.