Окна во двор
Часть 101 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Вы тоже так выезжали?
– Да, много раз, – кивнул Лев. – На охоту. Он любил охотиться.
У него было два охотничьих ружья ТОЗ‐34 – с такими резными рукоятками и биноклем сверху, как у снайперской винтовки. Но бинокли он, по-моему, сам приделал. Каждый месяц, сколько я его помню, он выезжал на охоту, независимо от сезона, – сначала один или с друзьями, а в мои тринадцать впервые взял меня с собой. Но у него со мной терпение быстро лопнуло.
Я хмыкнул:
– Что, тоже ныл про грязь и холод?
Нет, это меня в меньшей степени беспокоило. Я был бесполезен в охоте. Тогда мы выехали за город, в лес, где отец на моих глазах убил зайчика. Это зимой было, а зимой зайцы белые. Белый заяц, белый снег… Кровь на белом – оно всегда как-то усугубляет впечатления, не замечал?
Это была, скажем так, демонстрационная версия. После чего отец вручил мне в руки второе ружье и сообщил, что нам необходимо разделиться. Объяснил, в какую сторону мне пойти и как потом вернуться обратно. Сказал еще: «Все, что подстрелишь, неси сюда» – и показал на этого зайца. Так мы и разошлись.
Отец впервые учил меня стрелять, когда мне было лет восемь или девять, но так, в порядке баловства: мы выезжали в поле и палили по банкам. В живых существ я никогда не стрелял, но тогда, в этом лесу, понимал, что папа ждет от меня именно этого. А иначе… Ну, иначе я типа не мужик – я прямо слышал, как он мне это говорит.
Короче, шел я по этому лесу и честно пытался разглядеть среди деревьев и сугробов хоть кого-нибудь живого. И разглядел – тоже зайца. Сразу пригнулся, бесшумно потянулся за ружьем, прицелился. Даже опустил палец на курок. Но тот мертвый заяц не лез у меня из головы. Красное на белом… Короче, я не смог. Я уговаривал себя, опускал ружье, поднимал его обратно, но не смог. Мне была противна сама мысль об убийстве. В этом мы с отцом отличались на каком-то основополагающем уровне: то, что он называл хобби и охотой, я называл убийством. Мне кажется, когда с человеком не сходишься в таких вещах, у вас очень мало шансов поладить.
Конечно, я вернулся с пустыми руками. И конечно, он сказал мне, что я «не мужик».
Лев замолчал. Палочкой он разворошил нашу картошку, перевернул каждую на другой бок и снова закидал сверху углями. Усмехнувшись, сказал, не глядя на меня:
– Ты, наверное, думаешь, что я не очень похож на человека, которому противны кровь и насилие.
Он был прав: о чем-то таком я и подумал, когда он рассказывал, как ему было жаль зайчика. Сейчас как будто никого не жаль.
Я кивнул.
Готовность пристрелить живое существо я почувствовал в себе где-то через год. И это был не зайчик.
Тут я, наверное, должен сказать, каким он был. Ну, мой отец. У него был такой прутик (папа показал размеры прутика указательными пальцами, расставив их друг от друга на метр), таким обычно лошадей гоняют. Очень болючий. Он бил меня им все детство. В угол не просто ставил, а обязательно коленями на горох. Такая у него была… педагогика. Простые и понятные советские методы воспитания ремнем и углом его не удовлетворяли, он всегда придумывал, как их усовершенствовать. Но это не только со мной так, если бы только со мной, я бы, наверное, вытерпел как-нибудь. Но он и с Пелагеей так. И с мамой.
Когда мне было четырнадцать, мама забеременела в третий раз. Она ждала девочку. Серафиму. Но однажды отец вернулся с охоты ни с чем, а когда такое происходило, он был злее обычного. Вызверился на мать за немытые полы под кроватью – а она уже на седьмом месяце была, как ей нагибаться? Она это и пыталась ему объяснить, но его еще больше разозлило, что она с ним «пререкается», и он ее избил. Маму увезли на скорой с выкидышем. До сих пор помню, как отец носился во дворе между носилками и фельдшером, повторяя: «Господи, как же так получилось, горе-то какое». Я тогда… Даже не знаю. Не разозлился. Просто как-то холодно стало. И я сразу понял, что´ сделаю.
Ружья в кладовке висели на крючках, всегда разряженные. Я нашел у отца в походной сумке патроны и одно из них зарядил. Прикрыл кладовку и сел в зале на диване. Решил: если он вернется и полезет ко мне или к сестре, я пойду в кладовку за ружьем.
Так и было. Он вернулся пунцовый от злости, сразу начал на меня орать. Потому что скорую-то я вызвал. И он орал, мол, зачем, сами бы разобрались… Я всегда ужасно пугался, когда он на меня так кричал. Тогда тоже испугался, но старался придерживаться плана: прошел мимо него в кладовку и взял дрожащими руками ружье. Потом вернулся к нему. Он в родительскую спальню зашел, куртку скидывал и стоял ко мне спиной. Я ему в затылок нацелился, он сразу повернулся, словно почувствовал. И прямо взглядом уперся в срез двустволки.
Я тогда второй раз в жизни целился в кого-то живого. Первый раз – в зайца, теперь – в отца. Помню, как тяжело было в зайца и как легко – в него. Я еще тогда подумал: «Зайку бы и сейчас не пристрелил, но тебя – запросто».
У отца глаза остекленели. Он начал шипеть на меня:
– Что ты делаешь?
Он ко мне подойти хотел, подался вперед, а я ему сказал:
– Еще шаг, и я выстрелю.
Я вообще не сомневался в том, что говорю.
Он остановился, начал что-то бубнить под нос, мол: «Кошмар, в родного отца, до чего докатились». Сказал еще, что я сяду в колонию, я ответил:
– Все лучше, чем жить с тобой.
А он говорит:
– Хочешь оставить мать одну? Вдовой с малолетней дочерью и сидящим сыном?
Я почувствовал, что меня задевают его слова. Что еще чуть-чуть, и он убедит меня опустить ружье. И тогда знаешь что я сделал?
– Опустил? – с надеждой в голосе спросил я.
Лев покачал головой.
– Не-а. Нажал на курок.
– Что?! – Я испугался этого признания. – Серьезно?
– Серьезно.
– И что… Потом?
В голове у меня замелькали кадры из недавнего сна, где я собственноручно застрелил Артура: мозги в разные стороны, кровь на стенах… Я, конечно, знал, что отец Льва умер, но не знал, что вот так.
– Ничего, – неожиданно ответил Лев. – Я перепутал ружья от страха. Взял незаряженное.
Я выдохнул с облегчением:
– И слава богу…
Папа пожал плечами.
– Ты же понимаешь, что это не имеет значения?
– В смысле? – не понял я.
Как по мне, еще какое имеет значение, застрелил ты своего батю или нет. Не то чтобы мелочь какая-то.
– Это не имеет значения для меня. Какая разница, что я перепутал ружья, что оно было незаряженным? Я‐то был уверен, что оно то самое. И что, нажав на курок, я его убью. Такие открытия о самом себе навсегда меняют личность.
– И как это тебя поменяло?
– Ну, мне было так… Сладко и страшно. Казалось, что я все могу. Отец начал меня бояться, ружья прятал, а мне было уже все равно: я спал с ножом под подушкой, водился со скинхедами и думал, что это легко – убить человека, если я считаю, что он того заслуживает.
– Но ты ведь никого не убил? – осторожно уточнил я.
– Нет. Но меня перестало пугать насилие и красное на белом.
Лев еще раз потревожил угли палочкой. Посмотрел на меня очень серьезно, мне даже сделалось не по себе. Сказал:
– Есть вещи, которые лучше никогда о себе не знать.
Я, поежившись, неловко кивнул: мол, да, есть. Не понял, к чему он это, хотя от пальцев ног до головы прошелся странный, неприятный холодок. Даже затошнило.
Лев устроился поудобней перед костром, слегка повернувшись в мою сторону, и негромко спросил:
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Я усиленно замотал головой: нет, мол. И для верности уточнил вслух:
– Нет.
Тогда он вздохнул:
– Ладно, спрошу прямо. Что там за история с ядом?
Самый странный день в моей жизни
Первое, что я почувствовал, – злость. На Ярика. Я же просил его не рассказывать, а он что, поделился в тот же день? Зря я ему доверился, понятно же было, что он предатель. Сначала за моей спиной влюбляется в моего отца, а потом, все так же за моей спиной, рассказывает ему мои секреты.
Все это я подумал быстро, в одну секунду. Но в лице не изменился и, загоняя подальше нахлынувшие эмоции, невозмутимо спросил:
– Какой яд?
Лев чуть ли не рассмеялся. Странно улыбнувшись, он спокойно ответил:
– Тебе лучше знать какой.
Я запрокинул голову и закрыл глаза. Потом сделал глубокий вдох и снова посмотрел на Льва. Ситуация казалась безвыходной.