Окна во двор
Часть 100 из 121 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ладно, – кивнул Лев. – Тогда посмотри в бардачке. Я там кое-что оставил для тебя.
– Что?
Он меня уже не слушал, возвращаясь обратно к Ване. Тот, прыгая на одной ноге, спрашивал про костер – когда, мол, будем жечь. Слово «жечь» звучало у него с истеричными нотками в голосе.
Я протиснулся между креслами, перебираясь вперед, и раскрыл бардачок. Вот что было внутри, ровно в таком порядке, слева направо: ключи от съемной квартиры Льва, записная книжка и пачка салфеток. Я прикинул в уме, что´ именно из этого Лев мог оставить для меня, и решил, что записная книжка подходит лучше всего.
Ее и взял в руки.
Книжка была покрыта искусственной кожей, под змеиную, и закрывалась на магнитную застежку. Точнее, когда-то закрывалась – сейчас, за давностью лет, магнит уже не работал. А лет этой книжке, казалось, и правда много: страницы пожелтели, внутренний блок расклеился, где-то паста от ручки выцвела и стерлась.
Я открыл случайные страницы, ближе к середине, и сразу понял, что´ передо мной. Так неожиданно понял, что даже испугался и на секунду захлопнул книжку, чтобы отдышаться. Потом снова открыл.
Это были стихи.
В начале – о любви. Почти все – о любви. И адресат был легко узнаваем.
…когда ты поворачивался и морщил нос
(очень забавно),
все посторонние звуки куда-то исчезали.
Странно…
С середины стихи пошли реже и мрачнее. Между датами случались перерывы в месяцы, а то и годы. Я листал и думал: 2005 – мне один годик, 2007 – мама еще жива, 2008 – мама уже мертва. Все стихотворения того периода были в основном о смысле жизни. Не о любви.
На последней странице оказалось самое мрачное, самое ритмичное, самое жесткое. И, видимо, самое последнее.
Может, все наоборот?
Может, руки – это рот,
Может, окна – это двери.
Может, сосны – это ели,
Пути прямо – поворот,
Если любит – значит, бьет.
Может, спуски вниз – восстанье,
Может, смерть – это дыханье,
Может, в венах бьется ртуть,
Отобрать – это вернуть?
Перелистнув, я открыл форзац книжки и увидел фразу, выведенную простым карандашом: «Я выполнил свою часть сделки. Твоя очередь».
Перегнувшись через кресло к заднему сиденью, я потянулся к рюкзаку и достал из большого отдела распечатки. Оставил их в бардачке вместе с записной книжкой.
Глянул в окно на Льва и Ваню, склонившихся над газовой горелкой. Брат попытался потрогать голубой огонек на конфорке, после чего быстро схлопотал от Льва по рукам. Как обычно.
Я тяжело вздохнул, не зная, что и думать. Чопорный зануда в белых рубашках, далекий от мира чувственного искусства, – вот каким я знал своего отца всю жизнь. А что теперь? Кто ты такой, Лев?
Может, все наоборот?
Красное на белом
Несмотря на наличие газовой горелки, костер мы все равно развели. Это Ваня хотел: сначала собрал в кучу тонкие ветки, потом принес мне спички (сам пользоваться не умел) и потребовал устроить ему «все как по-настоящему». Я, все больше смиряясь с нашим новым бытом, развел небольшой костер; пламя выплеснулось через хворост и затрещало.
Обрадованный Ваня тут же устроил Ивана Купалу: принялся скакать через огонь, как язычник. Несколько раз приземлился криво, опалил штанину джинсов, а потом с тонким визгом тушил искорки грязным снегом. После этого Лев его наказал – отправил в палатку «думать над своим поведением». Ваня, видимо испугавшись, даже не заспорил, покорно забрался под красно-желтый купол, да так и притих. Я заглянул к нему через несколько минут и обнаружил его спящим на своем спальнике.
Время близилось к обеду. Лев спросил, что бы я хотел поесть, – прозвучало так, словно у меня большой выбор, как в ресторане.
– А какие варианты? – уточнил я. – Пойдем охотиться на мамонта?
– Нет, сегодня мы будем жить как веганы, – ответил Лев. – У нас есть картошка и овощи.
Задумавшись, он добавил:
– Но, если хочешь мясо, можно доехать до ближайшего населенного пункта, купить его там и вернуться.
– Точно, все веганы так делают, – криво усмехнулся я. – Давай картошку.
Мы достали несколько штук из багажника. Папа спросил:
– Готовил когда-нибудь картошку на костре?
– Нет.
Он удивился моему ответу.
– Серьезно?
– А как бы это со мной случилось? Я же «неженка», – последняя фраза прозвучала несколько обиженно.
Лев взял из моих рук три небольших клубня и, кивнув, поманил к костру. Тот дрожал слабым красно-оранжевым огоньком – мы осторожно присели над ним, чтобы не затушить. Лев палочкой растолкал его на десятки и сотни маленьких искорок. Сам огонь при этом затух.
– Ну вот, – вздохнул я.
– Так и надо.
Все той же палочкой он вырыл в середине костра углубление и опустил в него наши клубни. Затем присыпал их искрящимися угольками и золой. Повернулся ко мне с таким видом, словно открыл Америку:
– Вот и все.
Я выпрямился, скептически покачался на носках. Спросил:
– И что, мы потом достанем их из грязи и будем есть?
Лев устало сказал:
– Мики, это не грязь. Это зола.
– Зола грязная.
– Нет, зола горячая, при такой температуре все стерильно. Доверься мне, я делал это сотни раз.
Смирившись, я сел обратно на корточки. Время от времени дул небольшой ветерок, и огонь расходился с новой силой, тогда папа тушил его палкой, снова разгоняя по сторонам горячие искры.
Засмотревшись на обгоревшие сучья, Лев несколько завороженно сообщил:
– Можно сделать из веток такую рогатину, повесить на нее чайник и кипятить воду, – он в воздухе нарисовал форму той самой рогатины. – Нормальные туристы так и делают. Ну которые не такие нежные, как мы.
Мне понравилось, что «нежные» прозвучало у него обобщенно – про всех нас, а не только про меня. Я спросил:
– Откуда ты все это умеешь?
Льва будто бы напряг мой вопрос. Он холодно переспросил:
– Что «все»?
– Палатка, костер, картошка, чайник… И вообще, ты вроде как знаешь, что делаешь.
Лев так долго молчал, что я уж подумал, он мне не ответит. Постарался вглядеться в лицо: его немигающий взгляд следил за россыпью угольков. Потом наконец он сказал:
– Папа научил.
Я, кажется, впервые услышал из уст Льва слово «папа», а не холодное и жесткое «отец». Решив, что это хороший знак, я осторожно продолжил расспрос:
– Что?
Он меня уже не слушал, возвращаясь обратно к Ване. Тот, прыгая на одной ноге, спрашивал про костер – когда, мол, будем жечь. Слово «жечь» звучало у него с истеричными нотками в голосе.
Я протиснулся между креслами, перебираясь вперед, и раскрыл бардачок. Вот что было внутри, ровно в таком порядке, слева направо: ключи от съемной квартиры Льва, записная книжка и пачка салфеток. Я прикинул в уме, что´ именно из этого Лев мог оставить для меня, и решил, что записная книжка подходит лучше всего.
Ее и взял в руки.
Книжка была покрыта искусственной кожей, под змеиную, и закрывалась на магнитную застежку. Точнее, когда-то закрывалась – сейчас, за давностью лет, магнит уже не работал. А лет этой книжке, казалось, и правда много: страницы пожелтели, внутренний блок расклеился, где-то паста от ручки выцвела и стерлась.
Я открыл случайные страницы, ближе к середине, и сразу понял, что´ передо мной. Так неожиданно понял, что даже испугался и на секунду захлопнул книжку, чтобы отдышаться. Потом снова открыл.
Это были стихи.
В начале – о любви. Почти все – о любви. И адресат был легко узнаваем.
…когда ты поворачивался и морщил нос
(очень забавно),
все посторонние звуки куда-то исчезали.
Странно…
С середины стихи пошли реже и мрачнее. Между датами случались перерывы в месяцы, а то и годы. Я листал и думал: 2005 – мне один годик, 2007 – мама еще жива, 2008 – мама уже мертва. Все стихотворения того периода были в основном о смысле жизни. Не о любви.
На последней странице оказалось самое мрачное, самое ритмичное, самое жесткое. И, видимо, самое последнее.
Может, все наоборот?
Может, руки – это рот,
Может, окна – это двери.
Может, сосны – это ели,
Пути прямо – поворот,
Если любит – значит, бьет.
Может, спуски вниз – восстанье,
Может, смерть – это дыханье,
Может, в венах бьется ртуть,
Отобрать – это вернуть?
Перелистнув, я открыл форзац книжки и увидел фразу, выведенную простым карандашом: «Я выполнил свою часть сделки. Твоя очередь».
Перегнувшись через кресло к заднему сиденью, я потянулся к рюкзаку и достал из большого отдела распечатки. Оставил их в бардачке вместе с записной книжкой.
Глянул в окно на Льва и Ваню, склонившихся над газовой горелкой. Брат попытался потрогать голубой огонек на конфорке, после чего быстро схлопотал от Льва по рукам. Как обычно.
Я тяжело вздохнул, не зная, что и думать. Чопорный зануда в белых рубашках, далекий от мира чувственного искусства, – вот каким я знал своего отца всю жизнь. А что теперь? Кто ты такой, Лев?
Может, все наоборот?
Красное на белом
Несмотря на наличие газовой горелки, костер мы все равно развели. Это Ваня хотел: сначала собрал в кучу тонкие ветки, потом принес мне спички (сам пользоваться не умел) и потребовал устроить ему «все как по-настоящему». Я, все больше смиряясь с нашим новым бытом, развел небольшой костер; пламя выплеснулось через хворост и затрещало.
Обрадованный Ваня тут же устроил Ивана Купалу: принялся скакать через огонь, как язычник. Несколько раз приземлился криво, опалил штанину джинсов, а потом с тонким визгом тушил искорки грязным снегом. После этого Лев его наказал – отправил в палатку «думать над своим поведением». Ваня, видимо испугавшись, даже не заспорил, покорно забрался под красно-желтый купол, да так и притих. Я заглянул к нему через несколько минут и обнаружил его спящим на своем спальнике.
Время близилось к обеду. Лев спросил, что бы я хотел поесть, – прозвучало так, словно у меня большой выбор, как в ресторане.
– А какие варианты? – уточнил я. – Пойдем охотиться на мамонта?
– Нет, сегодня мы будем жить как веганы, – ответил Лев. – У нас есть картошка и овощи.
Задумавшись, он добавил:
– Но, если хочешь мясо, можно доехать до ближайшего населенного пункта, купить его там и вернуться.
– Точно, все веганы так делают, – криво усмехнулся я. – Давай картошку.
Мы достали несколько штук из багажника. Папа спросил:
– Готовил когда-нибудь картошку на костре?
– Нет.
Он удивился моему ответу.
– Серьезно?
– А как бы это со мной случилось? Я же «неженка», – последняя фраза прозвучала несколько обиженно.
Лев взял из моих рук три небольших клубня и, кивнув, поманил к костру. Тот дрожал слабым красно-оранжевым огоньком – мы осторожно присели над ним, чтобы не затушить. Лев палочкой растолкал его на десятки и сотни маленьких искорок. Сам огонь при этом затух.
– Ну вот, – вздохнул я.
– Так и надо.
Все той же палочкой он вырыл в середине костра углубление и опустил в него наши клубни. Затем присыпал их искрящимися угольками и золой. Повернулся ко мне с таким видом, словно открыл Америку:
– Вот и все.
Я выпрямился, скептически покачался на носках. Спросил:
– И что, мы потом достанем их из грязи и будем есть?
Лев устало сказал:
– Мики, это не грязь. Это зола.
– Зола грязная.
– Нет, зола горячая, при такой температуре все стерильно. Доверься мне, я делал это сотни раз.
Смирившись, я сел обратно на корточки. Время от времени дул небольшой ветерок, и огонь расходился с новой силой, тогда папа тушил его палкой, снова разгоняя по сторонам горячие искры.
Засмотревшись на обгоревшие сучья, Лев несколько завороженно сообщил:
– Можно сделать из веток такую рогатину, повесить на нее чайник и кипятить воду, – он в воздухе нарисовал форму той самой рогатины. – Нормальные туристы так и делают. Ну которые не такие нежные, как мы.
Мне понравилось, что «нежные» прозвучало у него обобщенно – про всех нас, а не только про меня. Я спросил:
– Откуда ты все это умеешь?
Льва будто бы напряг мой вопрос. Он холодно переспросил:
– Что «все»?
– Палатка, костер, картошка, чайник… И вообще, ты вроде как знаешь, что делаешь.
Лев так долго молчал, что я уж подумал, он мне не ответит. Постарался вглядеться в лицо: его немигающий взгляд следил за россыпью угольков. Потом наконец он сказал:
– Папа научил.
Я, кажется, впервые услышал из уст Льва слово «папа», а не холодное и жесткое «отец». Решив, что это хороший знак, я осторожно продолжил расспрос: