Оккульттрегер
Часть 23 из 31 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
And who are you, the proud lord said,
That I must bow so low?
Only a cat of a different coat,
That’s all the truth I know[2].
Всюду ей мерещились дурные предзнаменования. Особенно ужасно себя Прасковья почувствовала, когда пятого мая совершенно жутким образом разбился самолет – часть пассажиров заживо сгорели в салоне.
Но перед Егором Прасковья не показывала, что ее беспокоит предстоящая встреча и что-либо в стране, в том числе и недавняя катастрофа, ее как-то трогает, напротив: кокетничала, делала вид, что может продинамить его ради вечеринки с подружками на майские.
«Какие майские? – удивлялся Егор в мессенджере. – Майские вы уже пропустили, девочки. День Победы у вас майские?»
«Главное, что выходной», – отвечала Прасковья.
«Господи, ужас какой, – написал Егор, – у нас не такая огромная разница в возрасте, а уже кажется, что пропасть поколений нас разделяет».
«Так что же ты с ровесницами не встречаешься?» – резонно поинтересовалась Прасковья.
«Потому что ты милая и забавная выдумщица. Ты мне очень нравишься», – нашелся Егор.
«Еба-а-ать! – подумала Прасковья с ненавистью и страхом. – Я тебе дошкольница, что ли? Что тебе нужно, интересно знать? Что ты можешь, родной?»
Да, больше всего ее беспокоило то, чем мог стать кто-нибудь вроде Прасковьи после того, как распылит гомункула на собственные нужды, что еще получает, кроме денег и бессмертия. Что, если Прасковья у Егора не первая такая, что, если он распылил уже не одного гомункула, а нескольких? Может ли он залезать в голову любому человеку, как гомункул, может ли стирать память, подсовывать чужие воспоминания, взламывать все что угодно?
Здравый смысл подсказывал, что ничего он не может, иначе давно бы выудил из головы Прасковьи имя гомункула. Но вдруг он умел что-то такое, чего Прасковья не могла и вообразить. То, о чем никто не мог знать. Она боялась, что он может как-нибудь навредить той же Наташе, или Наде, или Сергею, да кому угодно, с кем Прасковья так или иначе пересекалась в жизни, на работе, на второй работе (какая из работ у нее первая и вторая – Прасковья, кстати, не могла определиться: если во всяких иррациональных делишках наступало затишье, она честно считала себя диспетчером, а когда начиналась движуха с ангелами и демонами, то жалела, что в трудовую книжку невозможно занести профессию «оккульттрегер»).
В разгар весны она ощутила, что она именно оккульттрегер, пусть и ходит на работу куда-то еще, все мистическое сгустилось вокруг нее каким-то образом, при всем при том, что у нее не было гомункула, который делал бы ее оккульттрегером в полном смысле этого каламбура. Она не прекратила общаться с чертями, к херувиму в гости приперлась, подглядывала в соцсетях, чем заняты Наташа и Надя.
Подсмотреть удалось, правда, не так уж много. Всего-то несколько совместных снимков Наташи, Нади и еще двух девушек (кто из них Надина мама, Прасковья определить не смогла). Эта совместная тусовка в городе продлилась неделю, затем, как Прасковья поняла, делегация в составе Надиной мамы, Наташи и помощницы из Москвы отбыла в Нижний Тагил. Еще через день Наташа выложила фотографию гомункула рядом с памятником Ленину (гомункул стоял возле памятника, а чугунный или какой еще Ленин стоял на чугунном или каком еще земном шаре). Буквально несколькими годами ранее памятник из черного металла выглядел устаревшим, а теперь оказался очень предусмотрительно установленным символом левой повестки, все более набиравшей обороты. Так примерно сообщала Наташа своим подписчикам, а затем пропала из сети.
Подобное поведение Прасковью не удивило, Прасковья даже не обеспокоилась, когда чуть ли не полмесяца прошло после Наташиного исчезновения. В конце-то концов, Наташа была с Надиной мамой, они вместе уехали, а Надя осталась в городе и, случись что, наверняка вышла бы на связь. Произойди такое, и Прасковья с удовольствием бы повела себя как самая настоящая свинья, поартачилась, мстя за то, как ее вынесли за скобки, когда не стало гомункула под рукой, за то, как Надя послушно перестала общаться с Прасковьей по указке матери и не возобновила общение с отъездом мамы в другой город. А посты меж тем писала, сторис выкладывала со своими тремя кобелями, рекламой всякой мелкой косметической ерунды и курсов стремительного изучения любого языка с нуля. Ну хоть не пиарила ставки – видно, не могла переступить через свою демоническую совесть. Платные коучинги по самосовершенствованию и сбыче мечт не вела – не в силах была придать внешности, поведению, голосу и окружающей обстановке того достаточно яркого накала колхозного шика, на который обычно велись несчастные зрительницы подобных курсов.
Прасковья несколько раз порывалась ей позвонить, но сдерживала себя, предпочитая оставаться в отчасти уютном коконе жалости к себе. Написать Наде хотела, но держалась за это свое одиночество обиды на всех и вся, так что даже сердечек не ставила под Надиными постами. Она обманывалась тем, что эта нелюдимость необходима для того, чтобы Егор не узнал о ее подругах. И, конечно, знала, что врет себе, потому что Егор крутился где-то рядом буквально с января, много чего мог увидеть и запомнить, мог за Надей проследить, тем более что в лицо ее многие знали, чуть ли не каждая дворняжка при встрече лапу подавала. Наташу мог выследить тоже, если бы захотел, ведь Прасковью как-то вычислил среди ста с лишним тысяч жителей города. «Знать бы, что он на мне прекратит всю эту петрушку, тогда можно было бы спокойно идти на это свидание», – иногда с досадой думала Прасковья и принималась грызть ногти. «Знать бы еще, в чем вся эта его петрушка заключается, можно было бы решить, стоит ли с ним разбираться быстро и решительно или подождать неизвестно чего», – иногда задумывалась Прасковья.
Вечером, после созвона с Егором, когда он сказал, что заедет за Прасковьей следующим утром, Прасковья все-таки не выдержала, написала Наде, попросилась в гости.
«Давай я за тобой заеду», – сразу же ответила Надя.
«Я на такси», – ответила Прасковья.
«Давай я тебе вызову», – предложила Надя едва ли не через мгновение после того, как Прасковья поставила точку под своим сообщением.
«Надя, ты забыла. У меня сейчас нет проблем с деньгами», – напомнила Прасковья.
«Тогда вызывай нормальное. А не свое. Сейчас и так. Снов хватает. Кошмарных», – быстрой серией из пяти сообщений ответила Надя.
Прасковья сдержала порыв как-нибудь съязвить, усилием воли смягчила жестокосердие, набрала: «Ты удивишься, но у меня тоже проблемка». Затем без всякой причины отправила Наде грустную кошачью мордочку, потому что не нашла мордашку кошки в ступоре или в панике. От этого глупого поступка стало гораздо легче и спокойнее, отступила тревога, мучившая Прасковью много дней подряд. Даже в мозгу стало теплее, будто он оттаял.
Расслабленная, ведомая этим расслаблением, которое окончательно накрыло ее уже в такси, Прасковья, слегка скосив рот в доброй усмешке, написала: «И даже никакого каламбура не будет? За столько времени ничего не придумалось?»
«А ты пожила бы с дементором, – отвечала Надя. – Посмотрела бы я на тебя, как ты веселишься и шутишь».
«Ладно, извини, я дура», – не смогла не ответить Прасковья.
«То-то же, – откликнулась Надя с подмигивающим смайликом, выждала несколько минут и добавила: – Если бы я подселенная была, заходит экзорцист и такой стращает всяко, молитвами, святой водой поливает, ничего не срабатывает, он махровым полотенцем пот со лба вытирает, бросает в угол, оно – шмяк! – все мокрое, экзорцист: “Осталось последнее средство. Именем матери твоей, Виктории Спуриевны, заклинаю тебя, демон Надя, изыди!” А я такая сразу – шасть!»
«Вижу, тебя уже слегка отпускает после ее визита», – сдержанно отозвалась Прасковья.
«Визит еще не совсем закончен. Они еще не вернулись, – напомнила Надя. – Об этом, собственно, и разговор».
«Не повезло тебе, – набрала Прасковья. – Я тебе тоже головняков приготовила».
В доме у Нади горел приглушенный, тревожный свет, но зато ходили веселые добрые ротвейлеры, лоснящиеся, как тюлени. Когда Прасковья грохнулась в кресло, на которое кивнула ей Надя, два из них легли возле ног Прасковьи, а третий положил голову Прасковье на колени.
– Собакотерапия, – сказала Прасковья.
– Тебе налить? – без обиняков спросила Надя, а сама уже тащила две бутылки сухого красного – обе открытые, но одну полную, а вторую уже ополовиненную.
Инфантильный видок Нади: пижама-кигуруми с полосатым хвостом, огромные яркие часы на запястье, кончики волос, подкрашенные в бледно-розовый, – парадоксальным образом и совсем не сочетался, и абсолютно сочетался с бутылками алкоголя, которыми были заняты ее руки.
– И смысл тебе квасить? – спросила Прасковья. – Вас же это не берет. Все равно что сочок пить.
– Но ведь нужно что-то делать, – объяснила Надя и лихо вылила в себя полбутылки из горла. – Не водой же заливать чувство вины. Бывают винишко-тян. А я винишка-тян.
– Погоди убиваться, – поморщилась Прасковья. – Ты помнишь Наташу, я помню. Значит, все в порядке. А если бы ее грохнули, наверняка какой-нибудь херувим бы позвонил.
– Ты в этом уверена? – слегка оживилась Надя.
– Не совсем уверена, но в основном так они и поступают, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали. То, что они артачатся и цену себе набивают, – ну так у каждого свои недостатки, в том числе и у меня, и у Наташи. А почему, кстати, у тебя дом одноэтажный? Я думала, у тебя этажа три, два как минимум. Помню, что было больше этажей.
Надя замерла, будто ошеломленная неожиданной грубостью, сказанной в лицо.
– Ну… – протянула она, запинаясь, продолжила: – Был второй этаж. Но то ты с протезом, то ты с тростью, то еще какая-нибудь, то Наташа в кресле-каталке. Решила так сделать. Да и неудобно туда-сюда бегать, честно говоря, так что не только в вас дело.
– Наливай, – растроганно сказала Прасковья.
Надя, тупя глаза, принесла бокалы, выжидала, пока Прасковья слегка выпьет, позабавится с собаками, опустошит бокал. Все молчала и молчала, подперев голову кулаком правой руки и взяв в левую пижамный хвост, постукивала кончиком его по колену. Только когда Прасковья откинулась на спинку кресла, Надя оживилась, внимательно всмотрелась в лицо подруги и протяжно вздохнула.
– Так что ты хочешь сказать? Косяк какой-то случился?
– Мама у меня довольно старая была, – сказала Надя, и в голосе ее дрогнула непритворная слеза. – Внешне это не было видно, но вот с головой у нее непорядок наблюдался. По вашим меркам она уже к маразму подобралась довольно близко. Да что там! – махнула Надя рукой. – Она через нее далеко перешагнула. Через границу маразма. Знаешь, какая ей идея в голову пришла?
– Знаю, – призналась Прасковья. – Олег рассказал.
– Вот как? – ревниво заметила Надя, но тут же спохватилась, опять ее лицо стало сожалеющим. – А там, где старость, там и смерть. Я боюсь, что когда она поехала в Тагил, то уже на грани была. Она была совсем плохая. Вот.
Прасковья видела, что Надя ждет от нее какой-то реакции, но только не знала, какой именно. На всякий случай Прасковья сделала скорбное лицо. Осторожно спросила:
– И ты теперь жалеешь, что если мама умерла, то ты не успела с ней нормально попрощаться? Да?
– А похоже на то? – спросила Надя в ответ.
«Не очень», – хотелось сказать Прасковье, но она промолчала.
– Так. Понятно, – длинно выдохнув, сказала Надя. – И здесь у тебя амнезия. Иначе ты по-другому бы реагировала.
Она с готовностью подлила Прасковье в бокал и без промедления вступила:
– Можешь печаль не изображать. Скорее всего, мама не умерла, а переродилась, но если и умерла, то и бог с ней – она всегда была не подарок. Я беспокоюсь, что Наташа рядом с ней находилась в момент естественной смерти. Долгая агония черта перед перерождением или смертью – то еще зрелище. Очень плохо влияет на психику здоровых людей. Всякие видения, там, кошмары наяву, многие не выдерживают и натурально сходят с ума. Ты вот однажды попала под раздачу как раз после линьки. До новой линьки, считай, еще четыре месяца, а ты в неадеквате, мы тебя по всей стране ловили. Ты своего пыталась уничтожить, но тебе ума хватило стереть из памяти его имя, чтобы не натворить дел. Тебя это так впечатлило, что ты с тех пор телефон не сглазом разблокируешь, а паролем, который имя гомункула. Странно, что ты не помнишь, это не так давно было, года два назад.
– Наташу ты предупредила хотя бы? – осторожно спросила Прасковья.
– Предупредила, – ответила Надя.
– Ты ее прямо предупредила или намеками? – не могла не поинтересоваться Прасковья. – Потому что Олег, как я сейчас понимаю, тоже о чем-то таком говорил, но через обиняки, истории из прошлого, а про мамин маразм поведал как о какой-то причуде, я еще слегка удивилась этой его истории, похожей на сказочку. Аномалия, разбуженное проклятие, чушь какая-то. Так ты Наташу предупредила нормально?
– Да нормально, Паша, нормально я ее предупредила! – прижав руку к груди, воскликнула Надя и нервно сглотнула.
– Точно?
– Точнее некуда, но ты же знаешь Наташу. Ей всё нипочем. Она тоже от мамы была не в восторге, пообещала прекратить ее страдания, если та начнет дурковать, видения насылать, погружать в безумие. А теперь они обе пропали.
– А сама ты почему не поехала? – не выдержала Прасковья.
Надя зарделась.
– Я плохая дочь, – сказала Надя. – Я это знаю. Я с удовольствием переложила ответственность и последствия на чужие плечи. И еще раз сделала бы так. И еще раз, если бы такая возможность была. Вот честное слово. Я вполне могла задержать ее у себя, сколько потребуется, нужно было просто потерпеть ее выходки, это совсем ничего мне не стоило, кроме нервов. Но, в конце концов, что нервы? Сейчас в целом жизнь нервная у всех вокруг.
– А сестра твоя тоже плохая дочь? – спросила Прасковья.
– Тоже, – сказала Надя. – Хотя мама считала ее хорошей дочерью, в пример ставила, меньше доставала. Оленька мне еще и сообщения всякие насмешливые слала, пока мама гостила.
– Понятно, – протянула Прасковья. – И что теперь?
– Ничего, – ответила Надя. – Ты не при делах, пока гомункула при тебе нет. Я покаялась. Не сказать, что легче стало, но сам факт… Остается только ждать, чем это все закончится. Спасибо, мамочка, ничего не скажешь.
В голосе Нади Прасковье послышался упрек, обращенный к ней лично, сожаление, что Прасковья оказалась без гомункула и с безумной мамой пришлось отправить именно Наташу, а не ее. Черт знает что за ревность нашла на Прасковью. Приди эта мысль ей в голову чуть раньше, до алкоголя, Прасковья, скорее всего, смолчала бы, но тут рассмеялась:
– Плак-плак. Ты ведь жалеешь, что Наташа сейчас в Тагиле, а не я.
– Разумеется, я жалею! – взвилась Надя. – Ты более живучая, ты и не из таких переделок выпутывалась. А Наташе сколько? В сороковых ей пятнадцать было, это точно известно. Сейчас ей восемьдесят где-то. Столько люди живут иногда. Она, можно сказать, еще обычный человек по вашим меркам. А ты и то переживала, и это. И переосмысление крепостного права, и переосмысление царизма, когда все с ног на голову и наоборот поворачивалось, ты все это пережила, во все это вписалась, а что с ней может быть – неизвестно.
– Так себе комплимент.
That I must bow so low?
Only a cat of a different coat,
That’s all the truth I know[2].
Всюду ей мерещились дурные предзнаменования. Особенно ужасно себя Прасковья почувствовала, когда пятого мая совершенно жутким образом разбился самолет – часть пассажиров заживо сгорели в салоне.
Но перед Егором Прасковья не показывала, что ее беспокоит предстоящая встреча и что-либо в стране, в том числе и недавняя катастрофа, ее как-то трогает, напротив: кокетничала, делала вид, что может продинамить его ради вечеринки с подружками на майские.
«Какие майские? – удивлялся Егор в мессенджере. – Майские вы уже пропустили, девочки. День Победы у вас майские?»
«Главное, что выходной», – отвечала Прасковья.
«Господи, ужас какой, – написал Егор, – у нас не такая огромная разница в возрасте, а уже кажется, что пропасть поколений нас разделяет».
«Так что же ты с ровесницами не встречаешься?» – резонно поинтересовалась Прасковья.
«Потому что ты милая и забавная выдумщица. Ты мне очень нравишься», – нашелся Егор.
«Еба-а-ать! – подумала Прасковья с ненавистью и страхом. – Я тебе дошкольница, что ли? Что тебе нужно, интересно знать? Что ты можешь, родной?»
Да, больше всего ее беспокоило то, чем мог стать кто-нибудь вроде Прасковьи после того, как распылит гомункула на собственные нужды, что еще получает, кроме денег и бессмертия. Что, если Прасковья у Егора не первая такая, что, если он распылил уже не одного гомункула, а нескольких? Может ли он залезать в голову любому человеку, как гомункул, может ли стирать память, подсовывать чужие воспоминания, взламывать все что угодно?
Здравый смысл подсказывал, что ничего он не может, иначе давно бы выудил из головы Прасковьи имя гомункула. Но вдруг он умел что-то такое, чего Прасковья не могла и вообразить. То, о чем никто не мог знать. Она боялась, что он может как-нибудь навредить той же Наташе, или Наде, или Сергею, да кому угодно, с кем Прасковья так или иначе пересекалась в жизни, на работе, на второй работе (какая из работ у нее первая и вторая – Прасковья, кстати, не могла определиться: если во всяких иррациональных делишках наступало затишье, она честно считала себя диспетчером, а когда начиналась движуха с ангелами и демонами, то жалела, что в трудовую книжку невозможно занести профессию «оккульттрегер»).
В разгар весны она ощутила, что она именно оккульттрегер, пусть и ходит на работу куда-то еще, все мистическое сгустилось вокруг нее каким-то образом, при всем при том, что у нее не было гомункула, который делал бы ее оккульттрегером в полном смысле этого каламбура. Она не прекратила общаться с чертями, к херувиму в гости приперлась, подглядывала в соцсетях, чем заняты Наташа и Надя.
Подсмотреть удалось, правда, не так уж много. Всего-то несколько совместных снимков Наташи, Нади и еще двух девушек (кто из них Надина мама, Прасковья определить не смогла). Эта совместная тусовка в городе продлилась неделю, затем, как Прасковья поняла, делегация в составе Надиной мамы, Наташи и помощницы из Москвы отбыла в Нижний Тагил. Еще через день Наташа выложила фотографию гомункула рядом с памятником Ленину (гомункул стоял возле памятника, а чугунный или какой еще Ленин стоял на чугунном или каком еще земном шаре). Буквально несколькими годами ранее памятник из черного металла выглядел устаревшим, а теперь оказался очень предусмотрительно установленным символом левой повестки, все более набиравшей обороты. Так примерно сообщала Наташа своим подписчикам, а затем пропала из сети.
Подобное поведение Прасковью не удивило, Прасковья даже не обеспокоилась, когда чуть ли не полмесяца прошло после Наташиного исчезновения. В конце-то концов, Наташа была с Надиной мамой, они вместе уехали, а Надя осталась в городе и, случись что, наверняка вышла бы на связь. Произойди такое, и Прасковья с удовольствием бы повела себя как самая настоящая свинья, поартачилась, мстя за то, как ее вынесли за скобки, когда не стало гомункула под рукой, за то, как Надя послушно перестала общаться с Прасковьей по указке матери и не возобновила общение с отъездом мамы в другой город. А посты меж тем писала, сторис выкладывала со своими тремя кобелями, рекламой всякой мелкой косметической ерунды и курсов стремительного изучения любого языка с нуля. Ну хоть не пиарила ставки – видно, не могла переступить через свою демоническую совесть. Платные коучинги по самосовершенствованию и сбыче мечт не вела – не в силах была придать внешности, поведению, голосу и окружающей обстановке того достаточно яркого накала колхозного шика, на который обычно велись несчастные зрительницы подобных курсов.
Прасковья несколько раз порывалась ей позвонить, но сдерживала себя, предпочитая оставаться в отчасти уютном коконе жалости к себе. Написать Наде хотела, но держалась за это свое одиночество обиды на всех и вся, так что даже сердечек не ставила под Надиными постами. Она обманывалась тем, что эта нелюдимость необходима для того, чтобы Егор не узнал о ее подругах. И, конечно, знала, что врет себе, потому что Егор крутился где-то рядом буквально с января, много чего мог увидеть и запомнить, мог за Надей проследить, тем более что в лицо ее многие знали, чуть ли не каждая дворняжка при встрече лапу подавала. Наташу мог выследить тоже, если бы захотел, ведь Прасковью как-то вычислил среди ста с лишним тысяч жителей города. «Знать бы, что он на мне прекратит всю эту петрушку, тогда можно было бы спокойно идти на это свидание», – иногда с досадой думала Прасковья и принималась грызть ногти. «Знать бы еще, в чем вся эта его петрушка заключается, можно было бы решить, стоит ли с ним разбираться быстро и решительно или подождать неизвестно чего», – иногда задумывалась Прасковья.
Вечером, после созвона с Егором, когда он сказал, что заедет за Прасковьей следующим утром, Прасковья все-таки не выдержала, написала Наде, попросилась в гости.
«Давай я за тобой заеду», – сразу же ответила Надя.
«Я на такси», – ответила Прасковья.
«Давай я тебе вызову», – предложила Надя едва ли не через мгновение после того, как Прасковья поставила точку под своим сообщением.
«Надя, ты забыла. У меня сейчас нет проблем с деньгами», – напомнила Прасковья.
«Тогда вызывай нормальное. А не свое. Сейчас и так. Снов хватает. Кошмарных», – быстрой серией из пяти сообщений ответила Надя.
Прасковья сдержала порыв как-нибудь съязвить, усилием воли смягчила жестокосердие, набрала: «Ты удивишься, но у меня тоже проблемка». Затем без всякой причины отправила Наде грустную кошачью мордочку, потому что не нашла мордашку кошки в ступоре или в панике. От этого глупого поступка стало гораздо легче и спокойнее, отступила тревога, мучившая Прасковью много дней подряд. Даже в мозгу стало теплее, будто он оттаял.
Расслабленная, ведомая этим расслаблением, которое окончательно накрыло ее уже в такси, Прасковья, слегка скосив рот в доброй усмешке, написала: «И даже никакого каламбура не будет? За столько времени ничего не придумалось?»
«А ты пожила бы с дементором, – отвечала Надя. – Посмотрела бы я на тебя, как ты веселишься и шутишь».
«Ладно, извини, я дура», – не смогла не ответить Прасковья.
«То-то же, – откликнулась Надя с подмигивающим смайликом, выждала несколько минут и добавила: – Если бы я подселенная была, заходит экзорцист и такой стращает всяко, молитвами, святой водой поливает, ничего не срабатывает, он махровым полотенцем пот со лба вытирает, бросает в угол, оно – шмяк! – все мокрое, экзорцист: “Осталось последнее средство. Именем матери твоей, Виктории Спуриевны, заклинаю тебя, демон Надя, изыди!” А я такая сразу – шасть!»
«Вижу, тебя уже слегка отпускает после ее визита», – сдержанно отозвалась Прасковья.
«Визит еще не совсем закончен. Они еще не вернулись, – напомнила Надя. – Об этом, собственно, и разговор».
«Не повезло тебе, – набрала Прасковья. – Я тебе тоже головняков приготовила».
В доме у Нади горел приглушенный, тревожный свет, но зато ходили веселые добрые ротвейлеры, лоснящиеся, как тюлени. Когда Прасковья грохнулась в кресло, на которое кивнула ей Надя, два из них легли возле ног Прасковьи, а третий положил голову Прасковье на колени.
– Собакотерапия, – сказала Прасковья.
– Тебе налить? – без обиняков спросила Надя, а сама уже тащила две бутылки сухого красного – обе открытые, но одну полную, а вторую уже ополовиненную.
Инфантильный видок Нади: пижама-кигуруми с полосатым хвостом, огромные яркие часы на запястье, кончики волос, подкрашенные в бледно-розовый, – парадоксальным образом и совсем не сочетался, и абсолютно сочетался с бутылками алкоголя, которыми были заняты ее руки.
– И смысл тебе квасить? – спросила Прасковья. – Вас же это не берет. Все равно что сочок пить.
– Но ведь нужно что-то делать, – объяснила Надя и лихо вылила в себя полбутылки из горла. – Не водой же заливать чувство вины. Бывают винишко-тян. А я винишка-тян.
– Погоди убиваться, – поморщилась Прасковья. – Ты помнишь Наташу, я помню. Значит, все в порядке. А если бы ее грохнули, наверняка какой-нибудь херувим бы позвонил.
– Ты в этом уверена? – слегка оживилась Надя.
– Не совсем уверена, но в основном так они и поступают, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали. То, что они артачатся и цену себе набивают, – ну так у каждого свои недостатки, в том числе и у меня, и у Наташи. А почему, кстати, у тебя дом одноэтажный? Я думала, у тебя этажа три, два как минимум. Помню, что было больше этажей.
Надя замерла, будто ошеломленная неожиданной грубостью, сказанной в лицо.
– Ну… – протянула она, запинаясь, продолжила: – Был второй этаж. Но то ты с протезом, то ты с тростью, то еще какая-нибудь, то Наташа в кресле-каталке. Решила так сделать. Да и неудобно туда-сюда бегать, честно говоря, так что не только в вас дело.
– Наливай, – растроганно сказала Прасковья.
Надя, тупя глаза, принесла бокалы, выжидала, пока Прасковья слегка выпьет, позабавится с собаками, опустошит бокал. Все молчала и молчала, подперев голову кулаком правой руки и взяв в левую пижамный хвост, постукивала кончиком его по колену. Только когда Прасковья откинулась на спинку кресла, Надя оживилась, внимательно всмотрелась в лицо подруги и протяжно вздохнула.
– Так что ты хочешь сказать? Косяк какой-то случился?
– Мама у меня довольно старая была, – сказала Надя, и в голосе ее дрогнула непритворная слеза. – Внешне это не было видно, но вот с головой у нее непорядок наблюдался. По вашим меркам она уже к маразму подобралась довольно близко. Да что там! – махнула Надя рукой. – Она через нее далеко перешагнула. Через границу маразма. Знаешь, какая ей идея в голову пришла?
– Знаю, – призналась Прасковья. – Олег рассказал.
– Вот как? – ревниво заметила Надя, но тут же спохватилась, опять ее лицо стало сожалеющим. – А там, где старость, там и смерть. Я боюсь, что когда она поехала в Тагил, то уже на грани была. Она была совсем плохая. Вот.
Прасковья видела, что Надя ждет от нее какой-то реакции, но только не знала, какой именно. На всякий случай Прасковья сделала скорбное лицо. Осторожно спросила:
– И ты теперь жалеешь, что если мама умерла, то ты не успела с ней нормально попрощаться? Да?
– А похоже на то? – спросила Надя в ответ.
«Не очень», – хотелось сказать Прасковье, но она промолчала.
– Так. Понятно, – длинно выдохнув, сказала Надя. – И здесь у тебя амнезия. Иначе ты по-другому бы реагировала.
Она с готовностью подлила Прасковье в бокал и без промедления вступила:
– Можешь печаль не изображать. Скорее всего, мама не умерла, а переродилась, но если и умерла, то и бог с ней – она всегда была не подарок. Я беспокоюсь, что Наташа рядом с ней находилась в момент естественной смерти. Долгая агония черта перед перерождением или смертью – то еще зрелище. Очень плохо влияет на психику здоровых людей. Всякие видения, там, кошмары наяву, многие не выдерживают и натурально сходят с ума. Ты вот однажды попала под раздачу как раз после линьки. До новой линьки, считай, еще четыре месяца, а ты в неадеквате, мы тебя по всей стране ловили. Ты своего пыталась уничтожить, но тебе ума хватило стереть из памяти его имя, чтобы не натворить дел. Тебя это так впечатлило, что ты с тех пор телефон не сглазом разблокируешь, а паролем, который имя гомункула. Странно, что ты не помнишь, это не так давно было, года два назад.
– Наташу ты предупредила хотя бы? – осторожно спросила Прасковья.
– Предупредила, – ответила Надя.
– Ты ее прямо предупредила или намеками? – не могла не поинтересоваться Прасковья. – Потому что Олег, как я сейчас понимаю, тоже о чем-то таком говорил, но через обиняки, истории из прошлого, а про мамин маразм поведал как о какой-то причуде, я еще слегка удивилась этой его истории, похожей на сказочку. Аномалия, разбуженное проклятие, чушь какая-то. Так ты Наташу предупредила нормально?
– Да нормально, Паша, нормально я ее предупредила! – прижав руку к груди, воскликнула Надя и нервно сглотнула.
– Точно?
– Точнее некуда, но ты же знаешь Наташу. Ей всё нипочем. Она тоже от мамы была не в восторге, пообещала прекратить ее страдания, если та начнет дурковать, видения насылать, погружать в безумие. А теперь они обе пропали.
– А сама ты почему не поехала? – не выдержала Прасковья.
Надя зарделась.
– Я плохая дочь, – сказала Надя. – Я это знаю. Я с удовольствием переложила ответственность и последствия на чужие плечи. И еще раз сделала бы так. И еще раз, если бы такая возможность была. Вот честное слово. Я вполне могла задержать ее у себя, сколько потребуется, нужно было просто потерпеть ее выходки, это совсем ничего мне не стоило, кроме нервов. Но, в конце концов, что нервы? Сейчас в целом жизнь нервная у всех вокруг.
– А сестра твоя тоже плохая дочь? – спросила Прасковья.
– Тоже, – сказала Надя. – Хотя мама считала ее хорошей дочерью, в пример ставила, меньше доставала. Оленька мне еще и сообщения всякие насмешливые слала, пока мама гостила.
– Понятно, – протянула Прасковья. – И что теперь?
– Ничего, – ответила Надя. – Ты не при делах, пока гомункула при тебе нет. Я покаялась. Не сказать, что легче стало, но сам факт… Остается только ждать, чем это все закончится. Спасибо, мамочка, ничего не скажешь.
В голосе Нади Прасковье послышался упрек, обращенный к ней лично, сожаление, что Прасковья оказалась без гомункула и с безумной мамой пришлось отправить именно Наташу, а не ее. Черт знает что за ревность нашла на Прасковью. Приди эта мысль ей в голову чуть раньше, до алкоголя, Прасковья, скорее всего, смолчала бы, но тут рассмеялась:
– Плак-плак. Ты ведь жалеешь, что Наташа сейчас в Тагиле, а не я.
– Разумеется, я жалею! – взвилась Надя. – Ты более живучая, ты и не из таких переделок выпутывалась. А Наташе сколько? В сороковых ей пятнадцать было, это точно известно. Сейчас ей восемьдесят где-то. Столько люди живут иногда. Она, можно сказать, еще обычный человек по вашим меркам. А ты и то переживала, и это. И переосмысление крепостного права, и переосмысление царизма, когда все с ног на голову и наоборот поворачивалось, ты все это пережила, во все это вписалась, а что с ней может быть – неизвестно.
– Так себе комплимент.